Александру Гельману – 80!
На ХХV съезде КПСС генеральный секретарь Брежнев с трудом читал длиннющий доклад: здоровье уже подводило его всерьёз. Показалось, что глаза его сверкнули за очками, когда он продекламировал вот такой текст: «Возьмите, к примеру, то, что называли когда-то производственной темой. Ныне эта тема обрела подлинно художественную форму… И даже такой, казалось бы, частный случай, как вопрос о премии для бригады строителей, приобретает широкое общественное звучание, становится предметом горячих дискуссий». Генсек присвоил знак качества кинофильму «Премия».
В том фильме народный любимец Евгений Леонов сыграл чудака-правдолюба, который поставил государственное выше личного – и не для красного словца. Руководство стройки постаралось занизить план, чтобы за его перевыполнение получить премию. Бригадир Потапов и сам отказался от денег, и своих товарищей подговорил пойти в поход за государственный интерес, против чистогана. Свою правду он отстаивал на долгом заседании парткома. Леонов прирождённый комик – по фактуре, по первому успеху, но в семидесятые годы настало время изображать идеальных строителей коммунизма нескладными и человечными.
Бригадир Потапов показал, кто мешает нам продвигаться к коммунизму, к воспитанию идеального человека, который не возьмёт лишнего. Сценарист Александр Гельман перенёс эту историю и на сцену. А потом написал ещё несколько пьес о правдолюбах на производстве, о пламенных коммунистах времён, которые до поры до времени казались циничными.
Про трудовые будни в СССР писали много, чаще всего – по трафарету. «Глядишь, роман, и все в порядке: Показан метод новой кладки, Отсталый зам, растущий пред и в коммунизм идущий дед», — язвил Твардовский. В невыигрышном, конвейерном «производственном» жанре Александру Гельману удалось создать зрелище и приготовить пишу для умов. Не так давно попался мне на глаза фильм «Обратная связь» — не лучший в коллекции Гельмана. Когда-то я его видел, сюжет примерно знал, но не сумел заснуть, пока молодой положительный партиец не доказал другим партийцам, что нельзя сдавать досрочно и с недоделками первую линию комбината первую «нитку»!
Несколько лет назад вышел на экраны фильм Никиты Михалкова «Двенадцать». Снова политически актуальный проблемный диалог в замкнутом пространстве. Спор! У каждого из героев – своя маленькая правда, а вместе все они пытаются найти большую истину. Но насколько крепче драматургия Гельмана, который работал как раз в этом жанре. Владимир Моисеенко и Александр Новотоцкий-Власов – сценаристы «Двенадцати» — глуховаты к общественным настроениям. Есть у них там карикатурный либерал – вроде Валерии Новодворской. Так, представьте, он до последнего считает, что «чеченёнок» виноват. И такой фальши там – целый актовый зал. И вместо споров получается словоблудие с аттракционами. А у Гельмана если уж прораб, то – настоящий. Уплетает настоящие пирожки по пять копеек за штуку. И хлебзавод нужно сдать как можно скорее, потому что поселковский пролетариат требует свежего хлеба, да и перед начальством нужно отчитываться, что объект сдан по плану. Гельман взаправду работал на строительстве, не по блогам узнавал своих героев «из народа».
Двойная мораль, эзопов язык, фига в кармане – всего этого в производственных «боевиках» Гельмана днём с огнём не разглядеть. Чем глубже скребёшь эти пьесы – тем больше находишь коммунистического. Коллективизм! Бескорыстность! Борьба с рвачеством, карьеризмом, нарциссизмом. Моральный кодекс строителя коммунизма часто сравнивают с Евангельской моралью. Это неверно. Заповеди Христовы почти никакого отношения к коммунистической морали не имеют. Но моральных борений у советских людей было хоть отбавляй.
Одна из главных проблем социалистического общества – искушение личной выгодой, которая постоянно входит в противоречие с государственным интересом. То есть – с интересом всего народа и будущих поколений. Как научиться себя самого гладить против шерсти во имя строительства коммунизма? Легче всего написать в передовице: «Рабочий должен ощущать себя хозяином комбината». А хозяин смекал, что «рыба ищет, где глубже…» и тащил с родного завода всё, что плохо лежит. Этот конфликт Гельман укрупнил, нашпиговал характерами, скрутил наступательной интригой – и получились пьесы, о которых могли только мечтать идеологи развитого социализма. К тому же главные люди той эпохи – это, пожалуй, строители, инженеры, технологи. Художникам вообще-то трудно их понять, а ведь у нас складывалась ныне заколоченная технократическая цивилизация – полная конфликтов. Брежнев знал, какой сюжетец упоминать на съезде, а его референты ещё яснее всё знали. Бригадир Потапов – вот лучший человек нынешнего дня, а в светлом будущем все станут такими сознательными. Словом, жила в этих пьесах надежда на победную эволюцию социализма.
Грустно читать нынешние попытки приписать коронным пьесам Гельмана всё то, что стало комфортным официозом после 1991-го. Дескать, показывал он «обреченность социализма» и «крах советской экономики». Вот уж «я сам обманываться рад». Никакого сотрясания основ в этих крепких, страстных пьесах не было. Даже вершин партийной смелости Гельман не брал. Просто написал хороший сценарий, заслуженно получивший Государственную премию. У Галины Николаевой в романе «Битва в пути» (1957) выведен сугубо отрицательный секретарь обкома по фамилии Бликин. И даже, кажется, его не снимают с должности. Так и правит в своей огромной индустриальной области интриган и пустозвон, сумевший приноровиться и к сталинской, и к хрущёвской специфике. В фильме его сыграл Иван Переверзев. А Гельман однажды решил показать заевшегося партийного клерка, но опасливо определил его должность «и.о. заведующего отделом обкома». И.о.! Не забыть, как по-холуски причёсывался в этой роли актёр Всеволод Кузнецов перед явлением «самого». Но сам-то был кристален! У Гельмана партийные вожди белоснежных риз не замарали. Грешки свойственны только амбициозным производственникам, а освобождённые секретари – безгрешная каста жрецов. В «Обратной связи» секретарь горкома получился таким сусальным, что ни Смоктуновскому, ни Янковскому не удалось его очеловечить. Автор, конечно, поставил ему пятнышко на мундир: семейное положение у секретаря нештатное — «разведён». Но и тут оказывается, что это жена ушла от него к другому…
В «Премии» главные вопросы решаются с помощью ленинской цитаты, а спасение от недостатков – «больше социализма», больше народовластия и сознательности трудящихся, больше чуткого партийного руководства. Скептически настроенные граждане, конечно, кривились, но у многих в семидесятые сохранялась вера в социализм.
Да, производственные конфликты Гельман показывал без политесов, не боялся резких ракурсов. А как ещё сохранить напряжение драмы? В эпоху развитого социализма даже речи вождей делились на два сорта: парадные и проблемные. Так и в искусстве. «Критика сейчас в моде» — неспроста говорится в одной из пьес. Речи Брежнева, Косыгина и даже Суслова тоже не обходились без острых углов в стиле Гельмана. Есть у него и свои счёты к цензуре: то не пропускали отважную реплику, то из пуританских соображений придерживали постановку «Скамейки». Но из речей Брежнева тоже подчас приходилось вычёркивать абзацы. Это я к тому, что Гельман бывал возмутителем спокойствия, но не бунтарём. А ершистых у нас любили. Иногда.
К тому же он уловил и освоил тончайший идеологический мотив. «Премия» («Протокол одного заседания», «Заседание парткома» — всё одно) стала для семидесятых тем же, чем «Твой дядя Миша» Георгия Мдивани был для шестидесятых. Это – попытки сакрализации советского пути с его подвижниками и юродивыми. Даром что Мдивани заработал репутацию консерватора, а Гельмана числили в прогрессивных. У Мдивани героический чекист смолоду наворотил ошибок, иногда наказывал безвинно, но служил честно – и на закате дней, вместе с другими замечательными советскими людьми, возвращает зрение мальчику-инвалиду. Сомнительных для советской ортодоксии эпизодов у Мдивани, между прочим, побольше, чем у Гельмана: в «Дяде Мише» показан краешек революционного молоха. А у Гельмана происходит преображение рабочего: из социалистического в предкоммунистический образец.
Старенький гельмановский конфликт возможен и в нынешние времена. Вот у нас роскошный хоккейный дворец на Ходынке закрыт на ремонт через несколько лет после триумфального открытия. Кто-нибудь отказался от премии? Хоть какой-нибудь подрядчик сдал государству неправедную маржу, хоть какой-нибудь чиновник оторвал от сердца частицу отката? Партком закрыт, все ушли в бизнес. Когда нынче советских людей упрекают в «иждивенчестве» — это враньё. Созидали, производили в те времена куда продуктивнее, чем в последние 25 лет – это видно по результатам. Зато виртуозов по части ВБД (видимость бурной деятельности) нынче расплодилось на Пол-москвы. А весь нынешний русский список «Форбса» отъелся с тех самых комбинатов, которые не мытьём, так катаньем сдавали госкомиссиям гельмановские строители.
Почему же в перестройку (напоминаю: так называется период с 1985 до 91-го, а не ельцинские «реформы») Гельман показал себя радикалом. Почему приветствовал слом «развитого социализма»? Почему позже, в девяностые перешёл на сторону трёх толстяков , которых ненавидели его кристальные герои? «Левая, правая где сторона?»…
Он принял посильное участие в разрушении «застойного» (термин этот так же неточен, как и «потёмкинские деревни») мира. Но в новой системе тут же превратился даже не в динозавра, а во второстепенного героя вчерашних дней. Хотя драматургу в те времена не было и шестидесяти. Виктор Розов в этом возрасте написал свою лучшую пьесу «С вечера до полудня», Арбузов – «Сказки старого Арбата». В девяностые годы выходили политические колонки Гельмана, но кто к ним прислушивался? Человек, который в семидесятые годы тысячи людей заставил засовеститься, писал нечто раздражённое о Хасбулатове и Руцком. Иногда он называет себя сторонником «шведского социализма». Но беда (или срыв?) наших социал-демократов в том, что с 1987 года они только и делали, что прославляли «хозяйчика», лавочника, барышника, с которым «пироги пышнее». Конечно, ветры шведского социализма дуют в противоположную сторону. И все эти двадцать лет Александр Гельман остаётся крайне правым публицистом. Он – за частную собственность, но под смягчающий боржомчик душевных разговоров… Когда торжествуют благие пожелания публициста Гельмана – бригадир Василий Трифонович Потапов спивается, теряет жильё и погибает. Его судьбу можно разглядеть в статистике преждевременных смертей 1992 года. А Гельман гайдаровскую реформу поддержал. Хорошие пьесы и сценарии не обесцениваются от того, что автор предал себя. Но люди, живущие в телефильме «Мы, нижеподписавшиеся», вымерли, вымерзли, да и секреты той актёрской игры утеряны навсегда. Всё это было, как сказал герой другой пьесы, «до беды».
Историко-литературной логики в такой эволюции не было, наверное, восторжествовала логика человеческая, потаённая. Не случайно, несмотря на высокий общественно-политический статус Гельмана в те годы шум вокруг его пьес поутих, а фильмы показались устаревшими… Это сейчас вышло, что «Премия» куда правдивее «Интердевочки» и какой-нибудь «Трагедии в стиле рок», а тогда лично Гельман воспринимался как перестройщик, а его лучшие пьесы – как анахронизм. В его биографии появилась ценная строчка – «член ЦК КПСС». Правда, тот ЦК оказался, скорее, комиссией по упразднению партии. И всё-таки Гельман вошёл в железную шеренгу борцов за коммунизм – а меньше, чем через год вышел не только из ЦК, но и из КПСС.
Об этой аптеке незамедлительно написал Константин Ваншенкин:
Сидели за столиком три беспартийных поэта:
Один из них в партию никогда не вступал.
Второй исключен был в начале пятидесятых,
А третий сам вышел из партии месяц назад
Они пили водку и говорили совсем о другом.
В последние годы Александр Гельман тоже сочиняет и публикует верлибры. Что-то в них бьётся, постукивает. Но, пожалуй, даже в лучших стихах – избыток национальных комплексов (или поисков себя?) – в прежние времена самоцензура всё это вымарала бы:
Ночью,
спасаясь от смерти,
я сбежал в чей-то сон
на другом конце города.
Утром, за завтраком,
незнакомый мне человек
рассказывал жене:
«Представляешь,
первый раз в жизни
приснился еврей,
влетел, запыхавшись,
дышит, как паровоз,
небритый, немолодой,
испуганный,
к чему бы это?»
«Не знаю, не знаю, –
озабоченно отвечала жена, –
никогда не слышала,
чтобы кому-нибудь
из наших знакомых
снились евреи».
Интонация иронически-печальная, но всё предсказуемо увязает в национальном… ну, самолюбовании, что ли. Представляете, если бы в «Премии» бригадир Потапов страдал по пятому пункту?
В лучших пьесах Александра Гельмана болезненного кокетства не было, он умел вглядываться в других и не считал, что страшнее кошки зверя нет. Но театр в прошлом и не только у драматурга-юбиляра. Ох, трудно без цензуры, без человека с ружьём за спиной написать так, чтобы не химеры собственного подсознания, а люди искали истину на сцене.