Пасха вдвоем с подругой — и Кто-то Третий незримо идет с нами рядом

Бог накажет – убьет твою маму

Я верю в то, что человек создан по образу и подобию Божьему.

Атеисты думают ровно наоборот. Им кажется, что люди выдумали Бога по своему подобию. Мне кажется, и в этом есть свой резон.

Если ты никогда не видел Бога, если не случилась в твоей жизни Встреча или ты отказался от нее по разным причинам, ты начинаешь выдумывать. По своему образу и подобию – просто потому, что нет у нас под рукой другого материала.

Огорчительно, но чаще всего в таких случаях получается сущий крокодил.

В раннем детстве мне не повезло. Именно такого Бога мне случайно подсунула какая-то несчастная старушка, которой, надо полагать, давным-давно и в живых-то нет, а я все еще на нее обижена и даже не очень этого стыжусь. Дело в том, что она страшно наврала мне про Бога.

Моя детская память не сохранила того злодеяния, за которым застала меня в летнем солнечном московском дворике эта пожилая женщина. То ли я обрывала стручки акации (из них в моем детстве делались свистульки), то ли пачкала асфальт мелом, но только старуха поймала меня за рукав и впервые познакомила с Богом.

– Не смей так делать, – сказала она, – а то Бог тебя накажет.

– Кто это – Бог? – спросила я.

– Вот будешь хулиганить – узнаешь, – ответила лгунья, – Он придет и заберет твою маму навсегда. Убьет ее молнией. И останешься ты сиротой.

Мне было не больше четырех лет. Но, наверное, и не меньше, иначе я просто пропустила бы эти дурацкие речи мимо ушей. Но тут я услышала. И испугалась, и возненавидела. Сразу, люто, до дрожи.

За оборванную акацию, по моему детскому кодексу, полагалось замечание. В крайнем случае – строгий приказ «не рвать». Как крайняя мера – подзатыльник.

Такими впечатлениями я привыкла делиться только с дедом.

Дед в моем детстве был тем самым надежным взрослым, которому можно верить.

Вы, наверное, помните, как немного таких взрослых.

Он был военным летчиком, прошел Сталинград, был ранен, ордена его хранились в тяжелой металлической коробке, и мне иногда разрешалось рассматривать их. Дед не любил и не умел сюсюкать (в семье говорилось – не умел «обращаться с ребенком»), зато умел хранить секреты и не сдавать человека с потрохами только потому, что тому четыре года.

Я рассказала деду о Боге при первой возможности. Как я и надеялась, гнев его был страшен. Он обозвал соседку выжившей из ума дурой (я была точно такого мнения, хотя не твердо знала, как это – «выжившей») и сказал мне твердо, что никакого Бога нет, чтоб я впредь не смела слушать кого попало, а если та старуха подойдет ко мне еще хоть раз, то чтобы я сказала ему немедленно, и уж он с ней разберется как надо.

Решили крестить — я часто болела ангиной

Мы больше не возвращались к этой теме, но когда мне было уже лет 12, где-то на Украине, в отпуске, мы с родителями оказались в православном монастыре, названия которого я не помню, и моя мама вдруг сказала, что «неплохо бы ее (то есть меня) окрестить». Резон у моей мамы был довольно обыкновенный – я часто болела ангиной. Крещение должно было повлиять на мои гланды.

Вот тут и оказалось, что детскую обиду я помню очень хорошо и ничего общего «со всем этим» иметь не желаю. К чести моих родителей надо сказать, что никто ни к чему меня не принуждал.

Христианство мое случилось позже.

Конечно, как у большинства детей той поры, оно было книжным.

И еще – что неимоверно важно – христианство тогда было нашим протестом. То есть, по моему глубокому убеждению, находилось именно там, где ему и должно находиться – в оппозиции.

Я говорю об очень «вегетарианском» времени, о самом начале восьмидесятых годов прошлого века.

Внутри советского монолита что-то уже трескалось и подрагивало, кое-где осыпалась штукатурка, струился песок, местами начинало подтекать, и становилось очевидно, что здание рушится, а империя впадает в маразм медленно и неуклонно.

Никого уже не расстреливали на страшных подмосковных полигонах, не скармливали мошке на Соловках, но все-таки мое первое Евангелие попало ко мне контрабандой и было издано в Брюсселе, издательством «Жизнь с Богом», на тончайшей папиросной бумаге, в мягком переплете, величиною в мою ладонь.

«Никому не показывай, никому не говори, не вынимай в метро, если арестуют и спросят, от кого тебе досталась эта книжка – говори: от Матфея».

Ему нельзя было не поверить

Нынешние дети и в России, и в Италии (тех двух странах, что я вижу часто и близко) лишены этого счастья – нести Евангелие в потайном кармане, читать его так, как первые христиане – тайно, в катакомбах своих маленьких кухонь, под лампой за письменным столом, с фонариком под одеялом. Их не ловят у ворот храма комсомольские дружины, им не грозят психушкой за цитаты. Благая Весть для них – это не секрет, переданный из уст в уста, так, как говорят о самом важном: горячим шепотом, чтоб никто не узнал.

Выйдя из подполья, христианство, вероятно, приобрело многое, но вот это – утратило.

Что, конечно, делает непростую жизнь молодых еще более сложной.

Человек ведь существо парадоксальное, особенно – юный человек.

Не знаю, как чувствуют себя те пятнадцатилетние, в чью жизнь Христос вошел официальным учителем и наставником, персонажем «из школьной программы».

То были книги. Но было и еще кое-что, не менее, а более важное.

Вы можете бесконечно читать о морских ветрах и шуме прибоя. Но это совсем не то же, что оказаться на берегу океана…

И в Пасху была встреча с Тем, Кто правит созвездиями

Наверное, как начало своего христианства я могу вспомнить Пасхальную майскую ночь 1983 года, которую мы с моей любимой подругой (она – еще один дар Божий, за который не устаю благодарить!) проводили на нашей старой подмосковной даче. Была весна, и над крышей дома в бархатном черном небе висели такие громадные звезды, что казалось – мир накрыт этим небом, как перевернутой чашкой.

Мы сидели у распахнутого окна, и ночь грохотала соловьями, и кто-то из нас прочел вслух главную из самых великих формул: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них»…

И что-то такое случилось с нами в эту ночь, что показалось нам, что звезды уже не только над нами, но и справа, слева, за нашими спинами, под нашими ногами, и мы идем по бесконечной дороге в Эммаус, и Кто-то Третий незримо идет с нами рядом.

Это была Встреча с Тем, Кто правит этими созвездиями и дирижирует соловьиным хором, и после этой Встречи мне стало навсегда и окончательно ясно, что Создатель этих звезд и этой ночи – Мастер, великий и мудрый, а Евангелие – это не о правилах и наказании за неисполнение, а о том, что смерти нет и жизнь бесконечна, как это небо над нами, и о том, что Господь не оставит нас, что бы ни случилось.

И казалось, что света не будет, но он вдруг вспыхнул

Эту Пасху я встретила «дома» – в маленьком монастыре кармелиток на самом краю Венеции, где вот уже без малого тридцать лет я стараюсь праздновать все свои праздники, куда приношу все свои достижения и победы, беды и поражения, и откуда ухожу счастливой, в каком бы горе ни пришла.

Это очень красивая и очень тихая служба. В грандиозных, величавых соборах ее служат пышно, с процессиями, вынесением торжественно украшенных статуй, с пасхальными песнопениями. Мы собрались на краешке земли у моря с маленькой кучкой соседей, с которыми состарились незаметно друг для друга за эти тридцать лет, с сестрами, которых стало меньше за эти годы, со стареньким священником, пришедшим служить с нами из братского мужского монастыря.

Нам поручили развести огонь, от которого зажигают большую пасхальную свечу, и мы долго и неловко возились с сырым углем и кучкой виноградного хвороста, пытаясь развести свой крошечный костер в темном храме, у дверей, выложив наше ненадежное горючее на специальном железном подносе.

До православной Пасхи осталось совсем недолго.

Мне очень хотелось бы донести до вас через тьму Страстной недели свой маленький огонек.

Мне очень хотелось бы праздновать вместе. Формально – вместе. Потому что по сути мы празднуем это Чудо каждый день своей жизни – и земной, и той, что ждет нас за порогом.

Христос воскрес!