Пастыри одичавшего стада Христова

Размышления по поводу книги:
Митрополит Сурожский Антоний. Пастырство. Минск, 2005

А судьи кто?

А. Грибоедов

Хотелось бы предупредить, что все написанное касается исключительно меня, и все возможные неприятные ассоциации мне бы не хотелось перекладывать ни на чью душу, но если вдруг кто-то будет солидарен с моими мыслями, я не возражаю. Принцип, заложенный в основу этих размышлений, сформулирован самим владыкой Антонием: “О чем говорить? Очень просто: проповедь не надо говорить никому, кроме как самому себе <…> Если слово, которое ты говоришь в проповеди, тебя ударяет в душу, если глубоко вонзается, как стрела, в твое собственное сердце, оно ударит и в чужую душу и вонзится в чужое сердце”¹. И если мне хоть в какой-то степени удастся соответствовать этому принципу, и найдутся те, кому окажутся созвучны мои мысли, я буду благодарен этим отзывчивым сердцам.

Мы переживаем странные, но все же вполне объяснимые времена. 70 лет советской власти с оголтелой антирелигиозной пропагандой не могли пройти бесследно; оторванность от православной традиции ощущается очень остро и болезненно, и это касается не только церковной, но и обыденной жизни. Мы разучились распознавать, мы потеряли критерии различения добра и зла. Если еще каких-то 40 лет назад, когда основы нравственного воспитания, явно замешанные на православной закваске², позволяли мне, тогда четырех-пятилетнему мальчику, спокойно гулять одному по окраине тогдашней Москвы (моя семья жила в Новогиреево), не боясь быть обиженным и не давая повода родителям беспокоиться обо мне, то сейчас подобное спокойствие не может быть воспринято иначе как сумасшествие. Более того, разгуливая таким образом, я не слышал от окружающих грубого слова, а сейчас невозможно пройти по улице и не услышать матерной брани, которая, увы, стала “нормой” человеческой речи, ибо сейчас “матом не ругаются, а разговаривают”. Но все эти люди, или по крайней мере многие из них, встречающиеся нам на дорогах и весях (см. Лк 14:21) являются овцами Христова стада, ради которых отдал Свою жизнь на кресте Спаситель. В Евангелии есть, казалось бы, два противоположных подхода: в одном случае говорится: Кто не со Мною, тот против Меня (Мф 12:30); в другом: кто не против вас, тот за вас (Мк 9:40), — и задача каждого христианина применять на практике именно этот подход, отсекающий волков от овец. Сложность заключается еще и в том, что не только волки рядятся в овечью шкуру, но и, что значительно чаще, овцы с целью самосохранения интуитивно и бессознательно надевают шкуру волчью. Более того, большинство таких овец не знает, что они овцы, но многие из них, преодолевая колоссальное внутреннее сопротивление и настороженность, направляют свои стопы в храм не только для того, чтобы поставить свечку.

С таким обществом приходится иметь дело современному пастырю. А каков он сам? За последние 15–16 лет количество православных приходов и в Москве, и по всей стране значительно возросло, а, следовательно, возросло и количество священников, и тогда кто те, кому Господь доверил Свой виноградник? Диакон Андрей Кураев в одной из своих многочисленных статей с некоторой оторопью рассказывает, что после его лекций к нему подходят священники и благодарят за то, что именно через его книги они несколько лет назад обратились к Богу и пришли в Церковь. Рассчитав время от начала даже первых своих книжных публикаций до времени хиротонии этих молодых священников, он чувствует недоумение: а не стоило ли еще попасти самих этих пастырей, вызрели ли они для самостоятельной деятельности? По сути своей многие из нас, недавно надевших рясу, вырваны из этого одичавшего за годы лихолетья Христова стада и поставлены пасти его подобно тому, как в ранние апостольские времена пресвитерами ставились и мытари, и бывшие волхвы, отрекавшиеся от прежней жизни, ибо вера во Христа изменяла все их существо. Понятно, что сила Божия в немощи совершается (см. 2 Кор 12:9), и Господь силен даже таких неготовых восставить в служение Ему, но стоило бы не забывать нам, поставленным в последние годы, что рукоположены мы в основном по принципу, который любил прилагать к себе по смирению своему сам владыка Антоний: “на безрыбье и рак — рыба”³.

Я сам стал священником, закончив лишь… медицинский институт. Конечно, мне повезло родиться в священнической среде, и наверно очень многое впиталось в меня с молоком матери, но у меня нет серьезного и систематического духовного образования. Учась на заочном секторе Московской Духовной семинарии, я отдаю себе отчет в том, что преподаватели, принимающие у нас экзамены, безмерно добры, иначе мало кто из нас, заочников, способен был бы ее закончить. Но и образование само по себе вряд ли может научить подлинному служению на ниве Христовой. Конечно, мы научаемся друг от друга. Я хорошо запомнил не только слова, но и выражение лица и интонацию тогда еще диакона Андрея из храма святителя Митрофания Воронежского, с которым мы проходили диаконское послушание в Елоховском соборе после нашей хиротонии. Очень умненький молодой человек с такой теплотой и нежностью говорил о своем духовном отце, протоиерее Димитрие Смирнове, который привел его в лоно Церкви, и что ему самому не хватит и десяти, и двадцати, и более лет, чтобы достичь его уровня, что становилось понятно — ему есть у кого учиться. Мне тоже есть у кого учиться: и мой отец, протоиерей Владимир Тимаков, и мой брат, протоиерей Валентин Тимаков, и мои дядья протоиерей Леонид Ролдугин и протоиерей Валентин Радугин, и духовники московского священства протоиерей Георгий Бреев и покойный протоиерей Владимир Жаворонков, и многие другие всегда будут для меня зримыми образами священнического служения. По сути своей, разговоры с ними явились своеобразными пастырскими курсами, о которых говорит владыка Антоний⁴. Но погружение в мир секулярный, через которое я прошел в своей профессиональной медицинской деятельности, тоже, наверное, будет ощущаться всю жизнь, ибо короста цинизма и скептицизма, свойственная многим врачам, — той самой волчьей шкуры как принципа самозащиты, — скорее всего наросла и на меня. Но при том даре, которым я обладаю как потомственный священник, введенный своими родными в великий, таинственный мир Церкви, я понимаю и то, какое влияние оказывают на меня книги Сурожского архипастыря, и понимаю также, как может помочь его слово и другим начинающим священникам, особенно в малых приходах, где батюшка по сути предоставлен сам себе и лишь изредка оказывается под воспитующим оком правящего епископа. И размышления о пастырстве владыки Антония при внимательном чтении могут научить не только “как быть священником, но и какими священниками быть”⁵, или, точнее, как учится тому, чтобы стать священником.

Без епископа нет Церкви: апостольская преемственность нерушима. Владыка всегда будет для меня образом настоящего любящего и жертвенного пастыря Христова стада, для которого соответствие норме пастырского служения — быть для всех правилом веры и образом кротости — является необходимостью и потребностью. И соблюдение нравственного закона он полагал необходимым условием и священнического служения, и окормления пасомых. И большое внимание надо уделить вопросу нравственности. “Одна из трагедий России в том, что все годы коммунистической диктатуры Церковь была ограничена в возможностях и в праве проповедовать веру. Но Церковь не была ограничена в праве призывать к строгой чистоте жизни и нравственности — и этого, к сожалению, Церковь не сделала. Скажем, баптисты в этом отношении чище нас, и это очень больно думать, знать и слышать. Баптисты не пьют, баптисты не курят, баптисты не бесчинствуют, а нашим православным людям и в голову не приходит, что есть такие простые вещи, которые всякий может исполнить <…> как прекрасен мог бы быть человек, если бы он жил в уровень христианской духовно-нравственной жизни”⁶. Более того, эти вещи большинством наших соотечественников совсем не воспринимаются как простые и обязательные к исполнению. Особенно сейчас, в последнее пятнадцатилетие, когда на Россию обрушилось испытание свободой, которая большинством воспринята как безответственность и потворство плоти и страстям.

Как пишет иеромонах Нектарий, “Россия вступила в полосу свободы — той свободы, когда у каждого есть возможность сделать свой выбор. Свободы, которая была предоставлена народу после десятилетий рабства, — предоставлена Богом. Но многие так и не поняли ничего: ни того, для чего она, эта свобода, нужна, ни Кто ее предоставил, ни как ею надо воспользоваться”⁷.

И произошло “резкое разделение людей, словно два потока реки расходятся каждый в свою сторону. Такое разделение происходит сейчас на наших глазах, невиданное, пожалуй, никогда. На одном полюсе — Церковь и ее святость, на другом — потеря каких бы то ни было представлений о морали, целомудрии и подобных тому понятиях, какой-то страшный, фантастический разврат”⁸.

Но ведь свидетельствует Священное Писание: Не одним хлебом живет человек (Втор 8:3; см. тж. Мф 4:4), и осознание себя принадлежащими не только телесному миру, но и миру горнему, небесному, и отказ от всего лишнего, того, что существует во славу плоти, и довольство самым необходимым⁹ — вот основной принцип аскезы, приближающей нас к Богу. Это и есть основная тема борьбы за заблудшие души, основная тема проповеди тем, кто еще не окончательно уснул, погряз в страстях и грехах, проповеди об элементарных и простых вещах, которые, оказывается, еще надо разъяснять и растолковывать.

Человек как осознающее себя существо начинается с табу. Табу — это не просто запрет, это — внутренний запрет, то, что я себе не могу позволить, чтобы не принизить в себе человеческого достоинства. Самое первое, самое принципиальное табу человеческого рода — это запрет ходить на четырех ногах. Недаром первым представителем рода homo¹⁰ в современной биологии считается так называемый homo ereсtus, человек выпрямленный. И в дальнейшей истории становления человека чем больше табу, чем меньше безобразий может позволить себе человек, тем к большей высоте духа он устремляется.

Адаму было запрещено вкушать от древа познания добра и зла, чтобы постепенно поднимался он к высотам богообщения, но он не выдержал и пал. С этого момента и начинается возвращение, восхождение человека к Богу. Священное Писание неоднократно показывает те моменты, когда человек с Божией помощью встает перед Богом в подлинном человеческом достоинстве. В какой-то момент истории человек становится обладателем неслыханной ценности — ему даруются десять заповедей Божиих — табу высочайшего уровня, которое невозможно соблюсти, пока эти заповеди не будут приняты как лично необходимые. И я думаю, каждый из нас хорошо представляет себе, сколь далеки мы от настоящего выполнения каждой из них и всего Божиего Закона.

Христос приносит в мир Заповеди блаженства (Мф 5:3–12), которые требуют от человека еще большего восхождения. Более того, Христос предупреждает нас о том, что за каждое праздное или ругательное слово мы дадим ответ перед Богом (Мф 12:36; 5:22). И наши отцы и деды отнеслись к этому со всей серьезностью и выделили особо хульные и грязные слова как недопустимые к употреблению.

Они назвали их матерной бранью. Говорю об этом потому, что, по моему разумению — это боль нашей земли, которую наши деды называли уделом (то есть владением) Матери Божией, а теперь мы на Нее от мала до велика восстаем и еще удивляемся, что у нас крокодил не ловится и кокос не растет. Не это ли хульное неистовство является причиной катастрофического распада семьи? Не из-за этого ли в нашей стране такое количество беспризорных детей, а в детских домах выстраиваются очереди иностранцев, желающих усыновить хоть какого-нибудь, хоть самого больного ребеночка, так как у нас они не востребованы? Не следствием ли этого наша страна беспрецедентно лидирует по количеству абортов, вину за которые наравне с матерями всецело должны разделять и отцы? Разве это не война, причем не только с материнством, но и вообще со всем укладом нормальной жизни? Пока нравственный принцип не будет соблюдаться самим народом, страна ничего путного миру не даст. А внедрением этого нравственного принципа как абсолютного табу у нас сейчас просто некому заняться, кроме священства, так как “люди культуры” в основном перешли на сторону врага.

И еще одно необходимое условие пастырского служения — это полная и безграничная солидарность исповедника с пасомым. Безусловно, у каждого священника среди его прихожан есть его присные, горячо любимые и преданные чада, от прихода которых и душа радуется, и сердце согревается, с которыми установлено полное взаимопонимание, и всегда знаешь, что, что бы ты им не сказал, они всегда всё воспримут адекватно. Но есть и такие, при появлении которых подкатывает некоторая оторопь, ибо, по-видимому, не чувствуешь их боль как свою и не находишь, что им ответить. А есть и такие, в искренность которых попросту не веришь и ощущаешь свою отчужденность, не воспринимаешь их своими близкими. Конечно, по большей части это их “заслуга”, это они стараются не подпускать к себе священника совсем уж близко, выдерживать дистанцию, а то и достаточно агрессивно отстаивают свое “право” на грех. Но многие ли из нас смогут подойти к проблеме отчужденности так же, как владыка Антоний? «Помню, когда я был молодым священником, у меня в приходе был человек, от которого я приходил в ужас и отвращение, и внутреннее содрогание. И однако мне было ясно, что если я не могу сказать, что даю через себя, в себе место молитве этого человека, если я не могу сказать перед Богом: “Он и я — одно”, то я не имею права служить литургию за него. Помню, я приходил в церковь за два, за три часа перед службой, стоял перед царскими вратами и бился, и бился до момента, когда мог, наконец, сказать: “Да, Господи, пусть через меня пройдет молитва этого человека; я его признаю как плоть от плоти моей и кровь от крови моей, хотя переживаю его как проказу”. И так в течение больше десяти лет пришлось бороться. И так борются бесчисленные люди. Конечно, не все так плохи, у других людей больше горения, больше духа, больше силы, пусть так; но рано или поздно каждому, может, придется поставить вопрос: могу ли я сказать об этом человеке: “Он плоть от плоти моей, он кровь от крови моей, и мы перед Тобой, Господи, как одно; или вместе нас спаси, или вместе отвергни!”»¹¹. Думаю, что слова о борении бесчисленных людей, отнесенные к священникам, и, тем более об имеющих большее горение, связаны с исключительной верой владыки Антония в человека. Скорее мы попросту отмахиваемся от подобных проблем или вообще не замечаем их. Скорее наше кредо может быть сформулировано следующим образом: Ну, я тут, Господи, поработал, попытался кое-что сделать, ну не получилось и не получилось, — что же тут поделаешь? Меня Ты, конечно, спаси, ну а с этим делай, что хошь. Я хорошо запомнил одного рыжего семинариста, от общения с которым ограждал многих своих пасомых и в глаза которому сказал, что ему не верю. Он на это тут же мне ответил, что не воспринимает меня как священника, и правда в его словах есть — у меня не получается быть солидарным с ним, скорее он мне чужд. А он — вряд ли волк, только я не воспринимаю его как овцу.

Идти одному трудно, почти невозможно. Даже ко Христу. Всегда ощущаешь свою недостаточность, свое несоответствие масштабу того пути, который выбрал. Легче идти за кем-то, зная, что ему-то хоть что-то удалось. Именно здесь, на земле. Именно в наше время. Значит, это принципиально возможно. Опыт канонизированных святых и житийной литературы, безусловно, бесценен, но соприкосновение с ними начинается с икон, мощей или с повествовательной формы. Когда же ты знаешь, что есть твой современник, у которого ты брал благословение, чьи проповеди ты слушал или хотя бы просматривал видеозаписи или слушал аудиобеседы, то появляется надежда, что не все потеряно даже для тебя. Именно здесь владыка Антоний проторил ту дорогу, по которой уже можно двигаться по его следу. И этот след зрим и ощутим. И в этом смысле Владыка для меня является путеводителем ко Христу. Главным условием возможности этого пути Владыка полагал молитву, которую он рассматривал как очное предстояние Живому Богу, живым святым. “На этом пути есть несколько вещей, которые священник должен делать. Первое — молиться; предстоять перед Богом за паству, за народ. Но предстоять за народ не значит чувствовать себя отдельным, привилегированным человеком, который имеет доступ в алтарь и возносит молитвы. Предстоять перед Богом за народ значит чувствовать себя настолько единым с этим народом, что каждый крик этого народа, каждый стон, каждая мольба, каждый возглас покаяния, каждая радость проходит через него, как вода течет по желобу. А это порой бывает страшно <…> Если человек умеет стоять перед Богом в сокрушении сердца, в посильной любви, то будь он праведник или грешник, он может послужить во спасение другим людям”¹².

О необходимости молитвы как условия жизни священника говорят все опытные исповедники и духовники. Об этом глубоко и проникновенно предупреждал меня отец Владимир Жаворонков, когда допускал к священнической хиротонии: Никогда не оставляй молитвенного правила! Как бы ты ни устал! — И его наставление почитаю одним из драгоценных в моей жизни. Здесь важно даже не то, что было сказано, а как это было сказано. Это зримым образом с раннего детства отпечатлелось в памяти: когда вечерами, отправляясь в кровать, я шел к отцу пожелать ему “Спокойной ночи!” и взять благословение, то заставал его неизменно стоявшим перед иконами с молитвенником. Это тот путь, который большинство из нас только начинает нащупывать. Ведь мне значительно легче вынуть частичку на проскомидии за просивших у меня помолиться за них, с твердым упованием, что Господь Сам ведает их беды и нужды, чем напрячь всю свою память и припомнить самому боль этих людей. Научиться же молитвенному пути невозможно, не научившись внимать Богу и ближнему. “Одна из вещей, на которых я настаиваю всегда: молодой священник в простой обстановке или более опытный священник в порядке духовного руководства в первую очередь должен научиться молчать, — молчать глубоко и прислушиваться к тому, что человек на самом деле говорит, и к тому, что Дух Святой в нем совершает”¹³. То есть, молитвенное общение в этом смысле возможно не только между Богом и человеком, не только между человеком и святыми, но и между людьми. Причем не только с живыми собратьями, но и с усопшими.

В истории, рассказанной Владыкой, о человеке, случайно застрелившем свою невесту, постоянно в этом каявшемся и не находившем покоя, есть очень много для постижения тайны такой молитвы. Обращаясь к этому человеку, Владыка говорит: «“Слу­шайте, вы убили Машу и стали просить прощения у Христа, Которого не убивали, у священника, которого не убивали; вы делали добро тем людям, которые ничего общего с Машей не имеют. А вы когда-нибудь думали просить прощения у Маши лично?”. — Он удивился: “А как это сделать? Маша же умерла”. Я ответил: “Либо она умерла окончательно, бесповоротно, если вы не верите в вечную жизнь; тогда не о чем волноваться, дело конченное. Либо вы верите в вечную жизнь, и тогда она жива, она с Богом, она сейчас просветленная Божественной любовью, и она — единственный человек, который может вас простить. Потому что и Бог не может простить вас без ее прощения <…> Если Маша вас не простит, то что может Христос сделать? Потому что когда вы встретитесь лицом к лицу в вечности, все равно между вами будет эта же ужасная трагедия”. — “Что же делать?”. Я говорю: “Вот когда я уйду, прочтите вечерние молитвы, а потом сядьте и поговорите с Машей. Все ей расскажите, о том, что случилось…” <…> Он так и поступил. Я его встретил через несколько дней и спросил: “Ну что?”. И он ответил: “Я нашел мир. Я Маше все рассказал, я говорил с ней долго, излил всю душу и потом замолчал. И вдруг на меня сошел такой мир, какого я никогда в жизни не переживал. Теперь я знаю, что прощен и что когда я встречу Машу в вечности, мы встретимся с той же любовью, с которой мы расстались”»¹⁴.

Он сам шел за кем-то, кого знал лично, кто был для него путеводителем. В лихолетье еще младенцем вынесенный на чужбину, он явился семенем той веры, которая хранила наших предков, и донес ее до нас, не отвернувшись, как многие его современники, лишенные отечества, от нашей несчастной Родины, и остался верен до конца как ей, так и Русской Православной Церкви, оказавшись таким образом одним из самых верных хранителей традиции. И ко всему прочему семя этой веры принесло плод на, казалось бы, чуждой британской почве, тем самым утверждая и нас в верности выбранного пути и открывая Владыку как продолжателя апостольского служения в наши дни. Это апостольское служение как дар и обязанность становятся условием бытия для каждого православного христианина, ибо, по мысли Владыки, независимо от того, несет ли он священный сан или нет, всякий христианин послан в мир быть проповедником Христа, свидетелем вечной жизни, путеводителем других в Царство Небесное. “Поэтому то, что я имею сказать, относится, разумеется, в первую очередь к священнослужению, но относится также к царскому священству всех верующих”¹⁵. И если в неправославной Британии удалось Владыке найти отзывчивые к православной традиции сердца, то наша прямая обязанность не терять веру в наших соотечественников, отбившихся от Христова стада, и с надеждой и любовью без устали возвещать им забытую ими радость церковную, потому что “чужих” нет¹⁶ или не должно быть для нас: по слову Христову, есть у Меня другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привести (Ин 10:16). Сложность заключается в том, что мы, увы, говорим совсем не на языке Владыки. Сочетание простоты и глубины без использования заковыристых слов и корявых выражений составляют особую обаятельность и притягательность его по-настоящему русской речи, до которой нам никогда не удастся дорасти.

Безусловно, существует Евангелие и святоотеческая традиция его прочтения, являющиеся основой нашего пути. Дорогу к этой традиции помогает отыскать слово Владыки. Бесспорно, мысль изреченная есть ложь, но если эта мысль пропущена через сердце, через душу и вкладывается в другое раскрытое сердце, с жадностью готовое ее воспринять, то такая мысль уже не просто изреченная, — она прочувствованная, и она оказывается способной передать самое сокровенное, не исказив истины. Такой силой мысли обладали пророки, ибо пророк — это человек, не имеющий слова лжи. Такой силой мысли обладает слово Сурожского архипастыря, ибо он не просто призывает, но и сам “на новом языке говорит вечные истины”¹⁷. И в этом смысле Владыка — явление пророческое в наши дни — несть лести в нем (Ин 1:47).

Уровень требований, которые предъявляет владыка Антоний к пастырскому служению каждого из нас, обязывает с оторопью всмотреться в свою поступь: не являемся ли мы сами заблудшими пастырями блуждающего стада Христова, слепыми вождями слепых (см. Мф 15:14), ибо уж больно чувствуется несоответствие этим критериям. Надежда только на одно, что научимся бережному отношению к тому дару, который вручил нам Христос и возгласом Аксиос! подтвердила Церковь. Что станем мы той тонкой хирургической перчаткой, которая благодаря своей хрупкости не мешает хирургу творить земные чудеса своей рукой. Ибо “мы должны быть настолько гибки, настолько тонки, чтобы мудрая рука Божия могла руководить каждым движением”¹⁸.