Патерик новоканонизированных святых (Часть IV)

От редакции. Порядок публикации в выпусках “Патерика” вынужденным образом произволен: тексты публикуются в том порядке, в каком поступают в редакцию материалы.

Общее руководство подготовкой “Патерика” осуществляет архимандрит Макарий. Текст подготовил игумен Дамаскин (Ор­ловский).

Преподобноисповедник Оптинский Никон (Беляев)

*26 сентября 1888 — †25 июня/8 июля 1931

Прославлен на Архиерейском Юбилейном Соборе 2000 г.¹

Память празднуется 25 июня/8 июля (преставление),
11/24 октября (Собор преподобных Оптинских старцев)
и в первое воскресенье после 25 января/7 февраля
(Собор новомучеников и исповедников Российских)

В повседневной жизни наших мучеников ХХ столетия присутствовало много сурового, возникавшего прежде всего от того, что над каждым днём их жизни в те годы нависала угроза ареста, судебной расправы и чрезвычайных страданий. Самой тогдашней государственной системой они уже были приговорены заочно за разномыслие и разноверие с ней, только приговор осуществлялся для каждого из них в разные годы и дни. Если и не принадлежавшие к Церкви люди, зная об идущих повсюду арестах, тяжело приковывались мыслью и чувством к возможному своему аресту, то тем более поставленные вне закона члены Русской Православной Церкви принуждены были думать о нём. Это постоянное переживание приговорённости приводило иногда к такому перенапряжению, что человек приобретал хроническую болезнь; так болел после лагеря преподобноисповедник Севастиан Оптинский, Карагандинским лагерем награждённый болезнью и по месту страданий и подвигов названный Карагандинским. Каждый стук в дверь, всякое появление на службе в храме незнакомого человека и тем более человека в военной форме вызывали у него тяжёлые переживания и мысли о возможности полной перемены судьбы. Жить можно было в те годы, лишь приобретя страх Божий в предстоянии чистой совести Богу, как бы ежедневно готовясь от земных дел идти на суд Божий. И на этом фоне суровости жизни ХХ века жизнь преподобноисповедника Никона ощущается лугом духовным — потому ли, что сам он был с чуткой и нежной душой, или потому, что рядом с ним был старец, богатый духовно и одарённый многоразличными талантами, преподобный Варсонофий Оптинский, или потому, что это была Оптина пустынь, многие насельники которой ревностно стремились привиться веткой живой на лозе Христовой. Сам быт семьи, в которой в 1888 году родился преподобноисповедник Никон (в миру Николай Митрофанович Беляев), несколько напоминает быт, описанный в книгах писателя Ивана Шмелёва, впрочем, может быть потому, что и Николай родился в семье небогатых московских купцов.

Семья Беляевых имела благочестивые устремления, но не особенно была просвещена церковно, как в то время уже многие городские семьи, где не было понимания церковной жизни и важности её, не придавалось значения и постам, почти не было представления о духовной литературе и вообще о том, что кроме внешнего соблюдения обрядов, столь же важно для человека внимание к своему внутреннему духовному миру, который требует о себе попечения значительно большего, чем попечение о плоти. Глава семьи, Митрофан Николаевич Беляев, по воспоминаниям сына Ивана, “церковь… любил. Но он любил её так, как большинство мирян того времени. Он не вникал в глубину христианского вероучения. Ходил во храм все праздники, наслаждаясь пением и диаконскими голосами”.

Случилось, однако, чудо, и Николай попал в Оптину пустынь и был определён в скит послушником. Сам Николай писал тогда в своём дневнике: “Я прежде совсем не давал себе отчёта, что такое монашество, потом осуждал всех монахов вообще; потом, за несколько месяцев до приезда в Оптину в первый раз, я начал сомневаться в монашестве — богоугодно ли оно? И сомневался до последнего времени, до самого поступления в скит, и, вероятно, даже по поступлении были сомнения. Теперь, слава Богу, всё затихло, и истина доказывается моим собственным опытом, чтением книг и тем, что вижу и слышу. Как благодарить мне Господа? Какого блага сподобил меня Господь! Чем я мог заслужить это? Да, здесь исключительно милость Божия, презревшая всю мою мерзость. Действительно, как я сам мог прийти в скит, не веря в идеал монашества, не имея положительно никакого о нём понятия, осуждая монахов, живя самой самоугодливой жизнью, не желая подчинять свою волю никому из смертных, не молясь ни утром, ни вечером (правда, ходя довольно часто в церковь), читая исключительно светские книги (исключая книгу епископа Феофана перед самым отъездом в Оптину), думая даже о браке? Один ответ: Господь привел…”.

Наставляя Николая перед принятием в скит, скитоначальник игумен Варсонофий сказал ему: “Духа надо держаться. Дух животворит, буква умерщвляет. Если видеть в монашестве одну форму, то жить не только тяжело, но ужасно. Держитесь духа. Смотрите, в семинариях духовных и академиях какое неверие, нигилизм, мертвечина, а всё потому, что только одна зубрёжка, без чувства и смысла. Революция в России произошла из семинарии. Семинаристу странно, непонятно пойти в церковь одному, стать в сторонке, поплакать, умилиться, — ему это дико. С гимназистом такая вещь возможна, но не с семинаристом. Буква убивает”.

И послушания достались Николаю в соответствии с его созерцательным характером — в скитском саду, в библиотеке, как бы представляющей из себя сад духовный, и секретарское, у самого старца Варсонофия, живого насаждения этого сада духовного, который опытно мог наставить в истинах и предметах духовной жизни. И этот опыт жизни в скиту губкой впитывающего положительный опыт послушника с самого начала оказался для него очень существенным. Через год после прихода в обитель послушник Николай записал в дневнике: “Все мои познания приобретены в скиту, вся формировка в нечто определённое моих убеждений и понятий произошла здесь, в скиту. Здесь, в скиту, я приобрёл более, чем за всю мою жизнь в миру, более, чем в гимназии и университете. Не ошибусь, пожалуй, если скажу, что там я почти ничего не получил, хотя в миру от рождения прожил 19 лет, а в скиту не живу ещё и года”.

В Великую Пятницу, 16 апреля 1910 года, Николай был пострижен в рясофор, 24 мая 1915 года пострижен в мантию с именем Никон в честь мученика Никона, 10 апреля 1916 года — хиротонисан в иеродиакона, 3 ноября 1917 года — во иеромонаха.

Начиналась эпоха гонений на Церковь, умирали и арестовывались Оптинские старцы. В 1920 году скончался скитоначальник схиигумен Феодосий, в 1922 году скончался иеросхимонах Анатолий, в том же году был арестован и выслан старец Нектарий, благословивший своих духовных детей обращаться к отцу Никону. Так что постепенно ему пришлось воспринять и тяготу послушания старших — принимать всех приходивших тогда в Оптину пустынь. Но отец Никон и при этих обстоятельствах не терял своего созерцательного, радостного духовного настроя.

В 1922 году он писал матери: “Гордость человеческая говорит: мы сделаем, мы достигнем, — и начинаем строить башню Вавилонскую, требуем от Бога отчёта в Его действиях, желаем быть распорядителями вселенной, мечтаем о заоблачных престолах, — но никто и ничто не повинуется ей, и бессилие человека доказывается со всею очевидностью горьким опытом. Наблюдая опыт сей из истории и древних, давно минувших дней, и современных, прихожу к заключению, что непостижимы для нас пути Промысла Божия, не можем мы их понять, а потому необходимо со всем смирением предаваться воле Божией.

Затем второе: никто и ничто не может повредить человеку, если сам себе он не повредит; напротив, кто не уклоняется от греха, тому и тысяча спасительных средств не помогут. Следовательно, единственное зло есть грех: Иуда пал, находясь со Спасителем, а праведный Лот спасся, живя в Содоме. Эти и подобные этим мысли приходят мне, когда поучаюсь я в чтении святых Отцов и когда гляжу умственно на окружающее.

Что будет? Как будет? Когда будет? Если случится то и то, куда приклониться? Если совершится то и то, где найти подкрепление и утешение духовное? О, Господи, Господи! И недоумение лютое объемлет душу, когда хочешь своим умом всё предусмотреть, проникнуть в тайну грядущего, не известного нам, но почему-то страшного. Изнемогает ум: планы его, средства, изобретаемые им, — детская мечта, приятный сон. Проснулся человек — и всё исчезло, сталкиваемое суровой действительностью, и все планы рушатся. Где же надежда? Надежда в Боге.

Господь — упование моё и прибежище моё. В предании и себя и всего воле Божией обретаю мир душе моей. Если я предаю себя воле Божией, то воля Божия и будет со мной совершаться, а она всегда благая и совершенная. Если я Божий, то Господь меня и защитит, и утешит. Если для пользы моей пошлётся мне какое искушение — благословен Господь, строящий моё спасение. Даже при наплыве скорбей силён Господь подать утешение великое и преславное… Так я мыслю, так я чувствую, так наблюдаю и так верую…

Сейчас я пришёл от всенощной и заканчиваю письмо, которое начал ещё перед всенощной. Господи, какое счастье. Какие чудные глаголы вещаются нам в храме. Мир и тишина. Дух святыни ощутительно чувствуется в храме. Кончается служба Божия, все идут в дома свои. Выхожу из храма и я.

Чудная ночь, лёгкий морозец. Луна серебряным светом обливает наш тихий уголок. Иду на могилки почивших старцев, поклоняюсь им, прошу их молитвенной помощи, а им прошу у Господа вечного блаженства на небе. Могилки эти много вещают нашему уму и сердцу, от этих холодных надгробий веет теплом. Пред мысленными взорами ума встают дивные образы почивших исполинов духа”.

В 1927 году отец Никон был арестован и приговорён к трём годам заключения в концлагерь, которое был отправлен отбывать в Соловки. Но когда этап прибыл в Кемь, то навигация была уже закрыта, и свой срок отец Никон был оставлен отбывать на материке, в Кеми, — под крик чаек и шум волн сторожить бараки на суровом и прекрасном морском берегу. В 1930 году без всякого следствия, за одно только монашество и священство иеромонах Никон был приговорён к трём годам ссылки в Северный край и отправлен в деревню неподалеку от города Пинеги в Архангельской области. Здесь он тяжело заболел, но и тогда не потерял того внутреннего оптинского христианского настроя, который столь привлекал его в старце Варсонофии, и в своём последнем предсмертном письме дорогим и близким писал: “Преподобный Феодор Студит, сам бывший в ссылке, ликует и радуется за умирающих в ссылке. И мне приходила мысль, что мы, иноки, отрекшиеся от мира, и ныне, хотя и невольно, проводим мироотреченную жизнь. Так судил Господь. Наше дело — хранить себя в вере и блюсти себя от всякого греха, а всё остальное вручить Богу. Не постыдится надеющийся на Господа…”.

И вот как бы вернулся, соединившись с началом, — оптинский сад, монастырская библиотека с дорогими сердцу духовными книгами, благодатное секретарское послушание у преподобного Варсонофия, и незадолго перед кончиной он попросил листок бумаги и на нём написал: “Какая красота в духовных книгах”.

8 июля 1931 года преподобноисповедник Никон причастился Святых Христовых Таин и в тот же день мирно отошёл ко Господу — уже в иные небесные сады, к живым творцам духовных книг, которыми он столь восхищался, радовался, наставлялся и утешался в земной этой жизни.

Милостив Господь к праведникам и исповедникам имени Его святого среди грешного мира, но ещё более многомилостивость Его ощущается, когда Он проявляет её ко грешнику кающемуся. Два брата пришли тогда в Оптину одновременно — Николай и Иван Беляевы. Один остался, а другой ушёл на страну далече, отказавшись и от заветов Оптиной, и от Бога, проблуждав по этой стране почти сорок лет, когда уже во святых упокоился его брат-исповедник, а многие подвижники и мученики Оптиной пустыни стали уже не только бескровными мучениками по избранному ими пути, но и мучениками по Промыслу Божию, пролив кровь за Христа.

Впоследствии, на склоне лет и разбитой, исковерканной жизни, пытаясь разобраться в причинах происшедшей с ним беды, Иван Митрофанович писал: “…Горе моё началось с того, что я никому (даже и старцу) не говорил о некоторых своих искушениях. Правда, я был чист, но служил соблазном другим… Оно могло бы быть для меня и безгрешно, если бы я не осуждал и не зазирал других и притом не малых людей. А кого в чём осудишь — неизбежно в том же осуждён будешь!..”.

Во время своей поездки на Афон Иван был пострижен келейно в монашество. Презрев данные им обеты, он ушёл в мир и женился на девушке, которая если и имела вначале веру, то быстро потеряла её. Отвернувшись от Христа и от Церкви, Иван всецело погрузился в мирские заботы, стремясь достигнуть материального благополучия, добиться успехов в карьере. Он стал выступать с атеистическими лекциями, и если обычный лектор мог удерживать внимание слушателей не более 10–15 минут, то Ивану удавалось занимать их внимание по целому часу. Икон в доме не было и книг духовных также. Ехавшая к отцу Никону в 1931 году женщина зашла к Ивану Митрофановичу спросить, не хочет ли он помочь брату, но Иван тогда настолько уже духовно ослеп, что встретил её холодно, с каменным сердцем, подав в помощь лишь несколько рублей. Случайная встреча с одетым в монашеское человеком, знакомым по Оптиной, во дворе дома на глазах соседей привела Ивана Митрофановича в ужас, обнаружив всё его тогдашнее малодушие.

Но всё возвращается на круги своя. Как бы человек ни загораживался и ни отказывался от Бога, как бы ни затирал и ни затаптывал заповеди Божии, прописанные в его сердце, они огненным пламенем проступали и жгли, как будто неугасимый огонь геенский уже начинал охватывать душу. Когда Ивану Митрофановичу перевалило за шестьдесят, он снова вернулся к Богу, но как горько и мучительно было осознавать, что сорок лет прошли даром, были наполнены исключительно грехом и страстями. И как умолить Бога о прощении за жизнь, столь долго оскорблявшую Бога. Будучи уже стариком, он восстановил отношения с духовными детьми отца Никона.

Он писал им: “…Мой страшный провал, который был в моей жизни, ужасно мучает меня. Много я сам до сих пор не понимаю из того, что было в то время этого пленения вавилонского… Тяжело мне! Правда, я искренне, горячо и честно принёс покаяние Господу Милосердному, и поистине я ощутил, что получил прощение, но это не всё… ведь всякий грех, всякое преступление, долго владевшее сердцем и умом, тем и страшнее, что оставляет след по себе, такие страсти, что они яко бремя тяжкое отяготеша на мне… Теперь как-то особенно я скорблю, что я отошёл от тех людей, тех праведников, которые были мне когда-то самыми дорогими в моей жизни. Я говорю о брате отце Никоне и об отце Кирилле Зленко. Дороже их у меня в жизни никого не было. И тем не менее я совершенно оторвался от них. Это меня страшно мучает! Всё, что связано с их памятью, мне ныне стало так дорого!..”.

“…Жизнь моя так изуродовалась, что я не могу даже часто переписываться с близкими сердцу моему. А ведь душа тогда, как птица в клетке, так и рвётся к воздуху духовному, к беседам сердечным в Господе…”.

“…долго я бродил в стране далече, уязвихся, уранихся… И как трудно исцелиться от поистине неисцельных язв! Трудно и от себя самого, трудно и от той обстановки, в которой приходится жить. На конверте я поставил адрес (на который и прошу писать мне) одной Божией старицы, а не свой домашний, так как письма, приходящие на моё имя, если только не попадают прямо в мои руки, то вообще до меня не доходят. Этим путём мои домашние хотят оградить меня от общения с верующими. Только когда дома никого нет, я свободен. Но как? Икон повесить нельзя (не говоря уже о лампаде!); книжки духовные держу не дома, а у друга, так как боюсь их уничтожения (что уже и было)… Между тем мне очень хочется жить как следует, и в частности восстановить то оптинское, что я так безумно утратил!..”.

“…Моя Н. Н. [супруга Ивана Митрофановича Надежда Николаевна], к скорби моей, всё больше отходит от Бога под влиянием чтения и телевизора…”.

“…И каждый день приносит новые болезни, новые грехи, бремя увеличивается, а время сокращается. Страшно и подумать, сколько драгоценного времени погублено для вечности, сколько за это время укоренилось страстей и как мало осталось времени для покаяния!..”.

“…Моя жена, которая лучше всех знает мои недостатки, часто бранит меня. Иногда за дело, а то и так — отводит на мне все свои невзгоды и по службе, и по дому. Бывает это и невтерпёж. А как поразмыслю серьёзно, то вижу, что только она одна воздаёт мне должное в это время (почти каждый день)…”.

В конце концов жена Ивана Митрофановича, доставлявшая ему в последние годы много переживаний, умерла. Но её смерть принесла ещё горшие страдания, потому что и в безбожестве жены он также был виноват. Омрачённый малодушием и поглощённый тёмной пучиной страстей, он ведь ничего и не сделал для пробуждения в её душе веры. Он писал духовным детям отца Никона: “…Прожил я со своей женой почти пятьдесят три года. Была она человеком слишком прямым и потому часто грубым, но она всегда была честной и искренней. Ей задурили голову безбожием… С каждым днём я всё больше и больше убеждаюсь, что Надя веровала сердцем всегда, и всё больше и больше чувствую я свою вину перед ней, что не сумел раздуть в ней искорку веры в пламень. А ведь он горел в ней в её юности! Теперь это моё постоянное горькое, тяжкое и скорбное, и покаянное (запоздалое!) чувство…”.

Возвращению Ивана Митрофановича в Церковь послужил и преподобноисповедник Рафаил (Шейченко), который в 1957 году писал ему: “Желание Ваше знать о многом общем, дорогом нашим сердцам побуждает мою к Вам любовь просить Вас пожаловать под кров моего недостоинства в любое время, где мы уста ко устом вспомним былое и выскажем свои думы. Я буду весьма рад заключить Вас в свои объятия как собрата о Христе и брата ближайшего из всех оптинских иноков, дорогого и незабвенного батюшки отца Никона… Да дарует и нам Господь покаянное сердце Закхея мытаря, возвращение, яко евангельского блудного сына, в объятия Отча и милость прощения”.

Полный текст жития преподобномученика Никона (Беляева) опубликован в книге “Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века. Июнь”. Тверь, 2009.

От редакции. Порядок публикации в выпусках “Патерика” вынужденным образом произволен: тексты публикуются в том порядке, в каком поступают в редакцию материалы.

Общее руководство подготовкой “Патерика” осуществляет архимандрит Макарий. Текст подготовил игумен Дамаскин (Ор­ловский).

Из определений Священного Синода

В заседании Священного Синода 26 декабря 2001 года под председательством ПАТРИАРХА

Слушали: Доклад митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия, Председателя Синодальной комиссии по канонизации святых, о поступивших в Комиссию материалах, касающихся прославления новомучеников и исповедников Российских, пострадавших в различных епархиях Русской Православной Церкви.

Постановили:

1. Одобрить доклад митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия.

2. Включить в Собор новомучеников и исповедников Российских ХХ века следующие имена:

от Астраханской епархии: архиепископа Астраханского Митрофана (Краснопольского; 1869 — 6 июля 1919);

<…>

3. Сообщить имена этих святых Предстоятелям братских Поместных Церквей для включения их в святцы.

Патриарх Московский и всея Руси

АЛЕКСИЙ

Священномученик Митрофан (Краснопольский),
Архиепископ Астраханский и Царевский

*22 октября 1869 — †23 июня/6 июля 1919

Прославлен 26 декабря 2001 г.

Память празднуется 23 июня/6 июля (преставление)
и в первое воскресенье после 25 января/7 февраля
(Собор новомучеников и исповедников Российских)

В 2009 году исполняется 90 лет со дня мученической кончины архиепископа Астраханского и Царевского Митрофана (Крас­­нопольского).

Священномученик Митрофан родился в 1869 году в семье крестьянина Воронежской губернии Ивана Краснопольского и в крещении наречён был Димитрием. Родители его были бедны, и он с детства близко познакомился с суровой нуждой. Первоначальное образование Дмитрий получил в сельской школе, а затем благодетель устроил его в Бирюченское духовное училище. Окончив училище в 1884 году, Дмитрий как один из первых учеников был принят в Воронежскую Духовную семинарию на казённый счёт.

В 1890 году Дмитрий окончил Духовную семинарию, женился и в том же году был рукоположен во диакона. В 1893 году он овдовел и был зачислен в Казанскую Духовную академию на казённый счёт. В 1896 году он был пострижен в монашество с именем Митрофан, а через год рукоположен во иеромонаха. В 1897 году иеромонах Митрофан был назначен инспектором Иркутской Духовной семинарии, в 1902 году — инспектором Могилёвской Духовной семинарии и возведён в сан архимандрита. Здесь он стал активным деятелем Могилёвского Богоявленского братства, много сделавшего для сохранения Православия в то время, когда Белоруссия была отторгнута от России. Теперь же Православие подстерегала ещё большая опасность — теплохладность самих православных.

“Ещё большую опасность для чистоты веры представляют люди, которые по наружности остаются якобы чадами Церкви, но крайне индифферентны ко всем её установлениям, — писал отец Митрофан. — Своими легкомысленными суждениями, рассчитанными на потворство страстям, они вносят внутреннее разложение в нравственный строй жизни христиан и незаметно понижают его. Из этого лагеря раздаются голоса против строгости церковной дисциплины, продолжительности богослужений и т. п. Поток их разрушительных действий может быть остановлен только тесным единением нравственных чад между собой и совместными их усилиями, направленными на борьбу с противниками Церкви и её установлений”.

11 февраля 1907 года архимандрит Митрофан был хиротонисан во епископа Гомельского, викария Могилёвской епархии. Осенью 1907 года он был избран членом Государственной Думы третьего созыва и участвовал в её работе до 1912 года. Это было тяжёлое для России и для него лично время, когда беспорядочный парламентаризм, показывая всю бесплодность своей суетливой деятельности, уже становился орудием уничтожения России. Любые вопросы в парламенте — был ли это вопрос о гибели народа от пьянства или вопрос о светском образовании, целенаправленно развращавшем народ, не вкусивший ещё вполне горьких плодов языческого просвещения, — все обращались против русского народа. Как ни положи этот парламентский “рог”, он всегда станет так, что русскому народу не быть. Причём в случае с народным пьянством и государственные чиновники, и члены Государственной Думы действовали вполне единомысленно: средство массового самоубийства народа — спиртные напитки — становилось средством пополнения казны, обеспечивающей в первую очередь их самих.

Увидев подлинные размеры бедствия и прямой злой умысел некоторых членов Государственной Думы, епископ Митрофан решительно выступил против законов, способствующих распространению пьянства. “Я не назову здоровой ту финансовую систему, — заявил он, — которая покоится на основаниях, которые при практическом осуществлении приводят нацию к обессилению нравственному и физическому. Идя этим путём, такая система подкапывается под самые основы и корни того организма, которым она питается. И неизбежно наступит пора, когда обессиленный народный организм окажется совершенно неплатежеспособным. Поэтому нужно вовремя остановиться и признать, что доход от водки вреден, и правительство в собственных интересах должно отказаться от доходов от спиртных напитков…”.

В 1909 году епископ Митрофан был избран почётным членом Общества Первой Российской Сергиевской школы трезвости, в 1911-м — товарищем председателя Всероссийского съезда практических деятелей по борьбе с алкоголизмом.

Такая же проблема была и с думскими инициативами, направленными на поддержание процесса разрушения национального образования: образование за допетровской Россией отрицалось как таковое, а в послепетровской оно стало целиком западническим, направленным на приобретение узких, специальных знаний. Но если на Западе такой характер приобретения знаний имел своё оправдание и свои мотивы, так как они давали человеку возможность завоевать социальную площадку для своего индивидуального земного существования и проложить дорогу к личному благополучию и успеху, а для всей западной культуры — к технологическому прогрессу, то для русского человека оно почти не имело смысла, так как совершенно не удовлетворяло его нравственных запросов; приобретённое таким образом знание приводило не к обогащению человека, а к его нравственному одичанию, ибо из системы образования выбрасывалось главное — религиозное мировоззрение как система представлений о мироздании, о месте в нём человека и оценка земной деятельности человека, его поступков и взаимоотношений людей с точки зрения законов религиозно-нравственных.

Увидев воочию жестокую, полную лжи и коварства борьбу думских деятелей, направленную на разрушение народного образования и нравственных начал, Владыка в одной из своих проповедей, с возмущением передавая своё впечатление от так называемой работы думских деятелей, сказал: “На развитие же духа, на закладку прочного фундамента для образования на нём цельного миросозерцания почти не обращается внимания. Что же касается вопросов веры, спасения, то они или в лучшем случае замалчиваются, или на них смотрят с нескрываемой досадой, нетерпением, как на что-то такое, что только отнимает у юношей время, дорогое и нужное для иных целей или знаний, на самом деле подчас пустых и ничтожных с точки зрения серьёзного человека, но выдвигаемых модой, требованиями момента <…> Кому не приходилось видеть такой семьи, где уже открыто совершается глубокая трагедия разделения на два лагеря представителей старшего поколения и младшего, одних — борющихся за свои святые убеждения, всем своим существом не желающих усвоить грубый материалистический взгляд на предметы высокого для них почитания, а других — нагло глумящихся над проявлениями религиозности и набожности и почитающих великою честью для себя считать своим родоначальником обезьяну. И если прежде такой грубый материализм находил для себя последователей главным образом из среды питомцев высшей школы, то теперь является большая опасность, что он пойдёт дальше и даже может проникнуть в школу начальную, в среду простого, верующего народа. По крайней мере, всё чаще и чаще раздаются голоса <…> что на уроки Закона Божия в школе уделяется слишком много времени <…> Не нужно быть пророком, а только не забывать уроков соседних западных государств, чтобы знать, что дальнейшим шагом в этом направлении будет полное удаление Закона Божия из круга преподаваемых в школе предметов. К такому концу неизбежно приведёт нас путь подражания, если мы будем последовательны и не остановимся хотя на краю гибели”.

В 1912 году владыка Митрофан был назначен епископом Минским и Туровским. Прибыв на новое место служения, епископ Митрофан сразу же приступил к ознакомлению с жизнью епархии. Во время начавшейся в 1914 году Первой мировой войны он принял активное участие в организации госпиталей и собирании пожертвований для солдат. Видя, что ужас мировой войны не доходит до многих очерствелых сердец, даже женщин, он обратился с увещанием, направленным против употребления роскоши в одежде.

В 1916 году Святейший Синод назначил Преосвященного Митрофана епископом Астраханским и Енотаевским. Прибыв в Астрахань, Владыка начал знакомиться с приходами епархии и в первую очередь с миссионерской деятельностью, поскольку на территории губернии жили тысячи калмыков-идолопоклон­ни­ков (буддистов) и киргизов-мусульман. В сентябре 1916 года епископ Митрофан объехал Калмыцкую степь, посетив самые отдалённые приходы.

23 ноября 1916 года после литургии Владыка обратился к присутствующим со словом “об усилившейся, несмотря на тяжёлые обстоятельства, переживаемые нашим Отечеством, безнравственности современного общества <…> Владыка обратил внимание на кинематографы, безнравственно влияющие на народ, о том, что увеселения там совершаются даже под праздники, допускаются дети, соблазняющиеся там различными безнравственными картинами. И всё это в такое время, когда нужны усиленные работы и заботы наши о благе воюющих наших доблестных защитников, а не увеселения и увлечения разными удовольствиями. Владыка указывал на то, что допущением на увеселения детей мы <…> как соблазнители малых сих, навлекаем на себя гнев Божий”.

2 марта 1917 года Император Николай II отрёкся от престола. Монархист по убеждению, епископ Митрофан переживал эти события смятенно и тяжело.

2 сентября 1917 года по ходатайству владыки Митрофана Святейший Синод назначил Преосвященного Леонтия (Вимп­фена) епископом Енотаевским, викарием Астраханской епархии, и епископ Митрофан стал именоваться епископом Астраханским и Царевским.

15 августа 1917 года в Москве открылся Поместный Собор Русской Православной Церкви. На Соборе епископ Митрофан возглавил Отдел о Высшем церковном управлении, в обязанности которого входило рассмотрение вопроса о патриаршестве.

11 октября 1917 года Владыка выступил в пользу восстановления в Русской Церкви патриаршества. Этот вопрос вызвал ожесточённые споры. Тридцать два члена Собора выразили протест против предложения епископа Митрофана и возглавляемого им Отдела, пытаясь воспрепятствовать и самому обсуждению этого вопроса. 14 октября Собор всё же решил обсудить вопрос о восстановлении патриаршества в Русской Церкви; обсуждение вылилось в ожесточённые споры; после того, как против предложения епископа и членов Отдела выступили основные противники, вновь выступил с речью в защиту патриаршества епископ Митрофан.

25 октября 1917 года власть в стране захватили большевики. 28 октября соборное заседание под председательством митрополита Московского Тихона (Белавина) началось с зачтения митрополитом предложения шестидесяти членов Собора, предлагавших прекратить обсуждение и немедленно приступить к голосованию по вопросу о восстановлении патриаршества. В тот же день на Соборе выступил епископ Митрофан. «Ужасы переживаемых Россией событий, несомненно, отразились на настроении членов Собора, — сказал он. — Учитывая нервность этого настроения, я постараюсь быть весьма кратким в своём заключительном слове <…>

Главное в нашем вопросе — это канонические основания патриаршества. Но я не буду подробно их касаться, так как очевидно, что каноны требуют, чтобы у всякого народа был свой первоиерарх <…> На основании этих правил, чести ради нашей Русской Церкви, мы и думаем восстановить патриаршество на Руси <…> Первоиерархи есть во всех Автокефальных Церквах. Первоиерархи были во Вселенской Церкви во всё время её существования, и мы, восстанавливая патриаршество, в существе дела не совершаем ничего нового <…> Здесь говорили также, что на Востоке были неудачные Патриархи. Но это возражение неубедительно, ибо в прошлом были и Патриархи, достойные своего звания: до шестидесяти из них причислены к лику святых. Патриархи сохраняли дух Православия и жизнь Церкви; они являлись жизненными центрами, вокруг которых совершалось движение церковной жизни <…>

Говорят, что из наших суждений о патриаршестве нужно удалить элемент чувства; к чему, указывают, эти слова: “нам нужен отец, молитвенник, печальник, ходатай за наше дело, подвижник”? Но именно вот с этой-то стороны и дорог нам Патриарх! В области религиозной чувство имеет доминирующее значение. Без него не может быть живого религиозного движения души. Нам действительно нужен молитвенник и подвижник, несущий крест страданий за Русскую землю, сильный сказать живое слово, явиться живым олицетворением красоты церковной.

Дело восстановления патриаршества нельзя откладывать: Россия горит, всё гибнет. И разве можно теперь долго рассуждать, что нам нужно орудие для собирания, для объединения Руси? Когда идёт война, нужен единый вождь, без которого воинство идет вразброд…».

Собор принял решение восстановить патриаршество, и 5 ноября, в день избрания Патриарха, епископу Митрофану поручено было сказать о том слово в храме Христа Спасителя.

После окончания сессии Всероссийского Церковного Собора епископ Митрофан 8 декабря 1917 года возвратился в Астрахань.

1918 год начался в Астрахани гражданской войной. Власть в городе захватили большевики, которые обосновались в Астраханском кремле, где располагались кафедральный собор, духовная консистория и покои епископа Митрофана. Во время боёв “особенно тяжёлый крест выпал на долю Преосвященного владыки Митрофана, который всё время жестокой бойни провёл в самом центре обстрела, среди враждебно настроенной толпы рабочих и солдат, наполнявших крепость <…> Были моменты, когда Владыке грозила серьёзная опасность, и не от выстрелов и снарядов, а от ненависти и озлобления распропагандированных большевиками”.

12 (25) апреля 1918 года Святейший Патриарх Тихон и Священный Синод приняли постановление о награждении епископа Митрофана саном архиепископа.

19 июля (1 августа) 1918 года по благословению архиепископа Митрофана в Астрахани был совершён общегородской крестный ход, участники которого впоследствии вспоминали о нём как о выдающемся событии в жизни города, соединившем жителей в общей горячей молитве.

После смены государственной власти возник вопрос о присяге — царю и государственной власти вообще. Присягать ли власти в тех условиях, когда Церковь отделена от государства и стоящие во главе государства относятся к ней враждебно? Выступая 20 июля (2 августа) 1918 года на заседании IV Подотдела соборного отдела “О церковной дисциплине”, архиепископ Митрофан сказал: “…К присяге надо относиться с некоторым трепетом, ибо клятва государственная есть высокий религиозный народный акт, при котором весь народ связывает свою совесть. Уже одна мысль о нарушении клятвы ужасна, и если бы Государь не отрёкся сам, то все, надлежащим образом относящиеся к присяге, считали бы себя не свободными от присяги. Но Государь сам освободил всех от присяги в силу обнародованного манифеста о своём отречении, чем и разрушил свою связь с народом по отношению к нему как к Монарху…”.

В сентябре 1918 года в Астрахани по инициативе епископа Леонтия возник Епархиальный союз церквей. Архиепископ Митрофан находил эту организацию параллельной епархиальному управлению и ненужной, созданной не для созидания церковной жизни, а для борьбы с правящим архиереем. Без согласия с ним епископ Леонтий стал устраивать в Иоанно-Предтеченском монастыре, где жил, собрания и заседания, содержание которых большей частью было наполнено агитацией, направленной против архиепископа Митрофана. Защищая Союз церквей, а также жалуясь на то, что в этом деле ему оказывает сопротивление архиепископ Митрофан, епископ Леонтий закончил свою речь на одном из собраний заявлением: “Нам не нужен такой архиерей, каким является архиепископ Митрофан”.

Епископ Леонтий был вызван в Москву на суд Собора епископов, но туда не поехал. Собравшийся 9 (22) сентября Собор епископов постановил: «Так как вызываемый дважды на суд Собора епископов не явился и не представил достаточных данных и причин для отказа явиться в Москву <…> как преслушавший определения Высшей церковной власти и не исполнивший приказания Святейшего Патриарха, — “в наказание за неповиновение он должен быть лишён общения, то есть должен быть отлучён, с запрещением в священнослужении”…».

Архиепископ Митрофан объявил епископу Леонтию решение Собора епископов и Патриарха, но тот их проигнорировал, а тем временем в советской прессе началась кампания против архиепископа Митрофана и Патриарха в защиту епископа Леонтия. Гражданская война тогда приблизилась к Астрахани, в которую вошла потрёпанная боями ХI армия. В Астраханском кремле разместились штаб армии и революционный совет фронта, под который был реквизирован архиерейский дом. Комендант кремля Казаков, докладывая председателю Реввоенсовета Шляпникову о положении дел, в конце доклада сказал: “И чего мы церемонимся с архиереем. Ведь это отъявленный монархист, делец царской Думы. Он устроил громадную демонстрацию в июле под видом крестного хода. Ведь это был смотр контрреволюционных сил, а мы, как дураки, смотрим на это сквозь пальцы. Давно его надо к стенке!”.

Узнав об этом разговоре, верующие, и в частности ключарь собора протоиерей Димитрий Стефановский, стали уговаривать Владыку покинуть опасное место. Владыка не согласился и, обращаясь к ключарю, с возмущением сказал: “Это вы мне, архиерею, предлагаете позорный план бегства, будто я какой-то преступник. Легче часового уговорить бросить свой пост, чем русского архиерея, по крайней мере меня. Вы хотите, чтобы я бросил собор, его святыню и стал бы нарушителем присяги? А что скажет моя паства, узнав, что архиерей бросил всё и с позором бежал. Нет, нет! Я этого не сделаю!”.

10 марта 1919 года в Астрахани началось восстание рабочих и солдат, которое было беспощадно подавлено большевиками, при этом были расстреляны приходские советы некоторых церквей.

В конце марта на Страстной седмице архиепископа посетила делегация во главе с протоиереем Димитрием Стефановским, они вновь стали единодушно убеждать его покинуть город, на что Владыка сказал: “Вы предлагаете мне побег, и это в то самое время, когда у нас на глазах расстреливают невинных наших братьев. Нет, я никуда не уеду от своей паствы; на моей груди крест Спасителя, и он будет укором в моём малодушии. Хочу спросить и вас: почему вы не бежите? Значит, вы дорожите своей честью больше, чем я должен дорожить своим апостольским саном? Знайте, я совершенно чист и ни в чём не виновен перед своей Родиной и народом”.

7 июня 1919 года, в канун праздника Святой Троицы, владыка Митрофан служил всенощную в Троицкой церкви, и после всенощной остановился на ночь у настоятеля, намереваясь служить утром в этом же храме литургию. В первом часу ночи вооружённые красноармейцы арестовали его. В ту же ночь был арестован и епископ Леонтий.

В три часа утра 6 июля 1919 года к камере, где содержался архиепископ Митрофан, подошли комендант ЧК Волков и начальник караула. Комендант вошёл в камеру и, толкнув ногой спавшего на койке архиепископа, закричал: “Вставай!”. Владыка встал, попытался было надеть рясу, но комендант схватил его за воротник и закричал: “Живее выходи…”. И, цепко схватив его за руку, потащил к двери. Оказавшись во дворе, Волков быстро зашагал, влача за собой жертву. Архиепископ был в одном белье, босиком; сделав несколько шагов, он споткнулся и упал. Его подняли и быстро довели до закоулка, где производились расстрелы. Там уже стояли трое красноармейцев с винтовками. Увидев их и поняв, зачем его сюда привели, архиепископ Митрофан благословил их по-архиерейски двумя руками, за что Волков ударил его рукоятью револьвера по правой руке и, сейчас же схватив Владыку за бороду, с силой нагнул его голову вниз и выстрелил из револьвера в висок. Архиепископ упал.

Через несколько минут те же люди вывели из камеры епископа Леонтия и, доведя его до того же места, расстреляли.

Архиереи были не единственными убитыми тогда в Астрахани в застенках ЧК, несколько десятков казнённых должны были быть погружены на телеги и отвезены к общей могиле. Протоиерей Димитрий Стефановский договорился с одним из возчиков за деньги доставить тела казненных архиереев в условленное место, пообещав ему произвести погребение до наступления рассвета. Около часа ночи возчики вывезли из тюрьмы тела убитых. Около Красного моста одна из повозок остановилась, и с неё сняли тела двух покойников и переложили в телегу.

Могила была уже вырыта около Покрово-Болдинского монастыря. Рубашка архиепископа Митрофана была окровавлена на груди и у рукавов, висок раздроблен, левая часть бороды вырвана, на сгибе правой руки был синяк и кровоподтек. Архиереев одели в чистое бельё, владыку Митрофана в священнические одежды; протоиерей Димитрий снял с себя наперсный крест для архиепископа Митрофана и к его цепочке прикрепил железную коробочку с запиской, где излагались обстоятельства их кончины и погребения.

Полный текст жития священномученика Митрофана (Крас­но­польского), архиепископа Астраханского и Царевского опубликован в книге “Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века, составленные игуменом Дамаскиным (Ор­ловским). Июнь”. Тверь, 2008.

От редакции. Порядок публикации в выпусках “Патерика” вынужденным образом произволен: тексты публикуются в том порядке, в каком поступают в редакцию материалы.

Общее руководство подготовкой “Патерика” осуществляет архимандрит Макарий. Текст подготовил игумен Дамаскин (Ор­ловский).

Священномученик Гермоген (Долганев),
Епископ Тобольский и Сибирский

*25 апреля 1858 — †16/29 июня 1918

Прославлен на Архиерейском Юбилейном Соборе 2000 г.²

Память празднуется 16/29 июня
и в первое воскресенье после 25 января/7 февраля
(Собор новомучеников и исповедников Российских)

Есть три рода отношений священнослужителей к Родине. Для одних Родина и связанные с нею события воспринимаются как более важные, чем служение христианской истине и Богу, и, так сказать, само христианское и пастырское служение приспособлено у них для служения Отечеству, и сердце их скорее склоняется к тому, чтобы служить алтарю Отечества, нежели христианскому. Другие, будучи по-видимому искренними служителями алтаря, к судьбам Отечества совершенно безразличны, и в некотором роде им всё равно, где и в какой стране жить, хотя, конечно, вслух они о том не говорят, потому как и трудно говорить о том, чего нет. Третьи беззаветно любят Христа и Его прекрасную невесту Церковь Божию, но их любовь естественно проходит через любовь к ближним, а при большем великодушии и сердечности — и через любовь к Отечеству. Для них любовь к

Отечеству Небесному органично сплетается с любовью к Отечеству земному, и они весьма заинтересованы в таких условиях жизни в их земном Отечестве, чтобы наибольшее число их земных сотрудников и соплеменников достигло Отечества Небесного. Для них главный вопрос и ценность всех политических и экономических преобразований в стране — насколько удобнее будет людям достигать Отечества Небесного. И потому они далеко небезразличны к тому, топят ли принятые правительством законы их собратий-сограждан в пучине греха или наоборот, способствуют тому, чтобы человек, родившийся в этот мир с целью просветиться светом Христовым, как можно раньше подошёл к осознанию, что за всё придётся дать ответ, и достиг границы жизни с незамутнённой душой и совестью, будучи зрячим, а не ослеплённым грехом. Таким и с таковым отношением и был священномученик Гермоген. Он был одним из тех, кто загодя предупреждал русского православного человека всех должностей и сословий о грозящей России катастрофе и о том, что то ликование, радость, торжествующие песни, с помощью которых многие пытались тогда забыться, были всего лишь погребальным звоном над будущим России.

Священномученик Гермоген родился 25 апреля 1858 года в семье священника Херсонской епархии Ефрема Павловича Долганева и его супруги Варвары Исидоровны и в крещении был наречён Георгием. Окончив 5 классов Одесской Духовной семинарии и выдержав экзамен на аттестат зрелости при классической гимназии города Ананьева, он поступил на юридический факультет Новороссийского университета, который благополучно окончил в 1889 году и в том же году поступил в Санкт-Петербургскую Духовную академию. В 1890 году ректор академии епископ Антоний (Вадковский) постриг его в монашество с именем Гермоген, в том же году рукоположил во иеродиакона, а в 1892 году — во иеромонаха. В 1893 году иеромонах Гермоген был назначен инспектором Тифлисской Духовной семинарии. Тогдашний ректор семинарии архимандрит Серафим (Мещеря­ков) характеризовал его как человека исключительно монашеской направленности и аскетичного. “Будучи инспектором, — писал он, — он помещал в своей квартире то преподавателей, то учеников, а сам жил в одной из двух комнат”. В 1898 году отец Гермоген был возведён в сан архимандрита и назначен ректором Тифлисской Духовной семинарии, а инспектором — иеромонах Димитрий (Абашидзе). “Святые отцы Гермоген и Димитрий, — писал о них епископ Серафим (Мещеряков), — совсем замолили учеников семинарии. Что-то будет. Я издали им рукоплещу и буду очень рад, если придётся услышать, что это воздействие не прошло бесследно”. Это благое влияние, к сожалению, осуществилось лишь отчасти, невозможно было уже противиться общему нравственному и религиозному разложению, охватившему Россию, не исключая и духовных учебных учреждений. Весной 1899 года именно архимандрит Гермоген отчислил из семинарии с формальной стороны неплохо учившегося в ней будущего тирана России Иосифа Джугашвили как не явившегося на экзамены.

Архимандрит Гермоген положил начало деятельности епархиального миссионерского духовно-просветительского братства в городе Тифлисе и был участником практически всех миссионерских и просветительских мероприятий в епархии.

14 января 1901 года он был хиротонисан во епископа Вольского, викария Саратовской епархии, а в 1903 году был назначен епископом Саратовским и Царицынским. Став правящим архиереем, епископ Гермоген сразу же объявил свою программу: “Трудиться, трудиться и трудиться на благо паствы, в союзе мира и любви, в послушании власти, при полном единении сил и единодушном стремлении соработников принести пользу тем, для кого назначаются работы”.

Владыка своим собственным примером, а также частыми беседами с духовенством и особыми циркулярами призывал его к неспешному и строго-уставному совершению богослужения, зная по опыту, что оно само по себе есть та благодатная сила, которая удерживает народ в ограде Церкви, возвращает отпадших и привлекает неверующих.

Службы Преосвященного Гермогена, строго-уставные и всегда сопровождавшиеся поучениями, производили огромное впечатление: многие плакали от умиления и духовной радости — так благоговейно и трепетно молился Владыка в алтаре перед престолом Божиим. Кроме воскресных и праздничных дней, Владыка служил вечером по средам и пятницам. Во многих саратовских храмах Преосвященным Гермогеном было введено общенародное пение. В особо исключительных и важных случаях общественной и государственной жизни России Владыка устраивал в Саратове и уездных городах и многонаселённых посёлках ночные службы — с крестными ходами по городу и селениям, общим пением всех молящихся и поучениями проповедников. Для соблюдения порядка в крестных ходах им было учреждено при кафедральном соборе общество хоругвеносцев.

В Саратове под руководством епископа стали проводиться беседы во все воскресные и праздничные дни. Эти беседы предварялись кратким молебном, чередовались духовными песнопениями в исполнении архиерейского хора и оканчивались пением всех присутствующих. Беседы привлекали такую массу слушателей, что бывали дни, когда огромный зал музыкального училища, где они проходили, не мог вместить всех желающих. Кроме того, по благословению Владыки велись особые беседы со старообрядцами и сектантами в Покровской церковно-при­ходской школе, во всех церквях Саратова, а также в учреждённых им столовых духовно-просветительского отдела Братства Святого Креста.

После беспорядков 1905 года, создания новых законодательных учреждений и образования партий, появились и партии представителей русского народа — “Союз русского народа”, “Русское собрание”, “Русский монархический союз” — собравшие около полумиллиона активных участников; и поскольку это были единственные организованные мирскими людьми представительства русского народа, то Владыка внимательно присматривался к их деятельности, вместе с положительными тенденциями замечая и те недостатки, которые делали многие их мероприятия бесплодными.

Оказалось, что ни приверженность к монархизму, ни патриотические идеи, ни даже любовь к Родине, но без веры в Бога не гарантировали отсутствия всех тех недостатков, которые свойственны всякой партийной деятельности, аккумулирующей по преимуществу разрушительные страсти, — одинаково действующие и в организациях антироссийских, и в организациях патриотических.

Владыку Гермогена особенно беспокоило то, что в состав партии “Союз русского народа” входили и активно в ней действовали раскольники и люди неверующие. В этом смысле Союз далеко не отвечал историческим чаяниям русского народа. Религиозное безразличие многих его участников делало невозможным сотрудничество с этой партией в качестве её членов православного духовенства. Взгляды атеистов и православных, входивших в состав Союза русского народа, на устройство России были совершенно различными. И Владыка подал идею создания широкой сети православных братств, из которых мог бы образоваться подлинный союз русского народа; он призвал православных людей создавать такие братства по всей России, чтобы в конце концов они образовали то могучее движение, которое, положив конец смутному времени, предоставило бы возможность русскому народу выразить свой взгляд на собственное государственное устройство.

В декабре 1907 года епископы Орловский Серафим (Чича­гов), Саратовский Гермоген (Долганев) и протоиерей Иоанн Восторгов предприняли попытку вывести церковное управление из состояния, как им казалось, летаргического сна. Страна была охвачена революционным огнём, при этом государственными органами принимались законы, которые при проведении в жизнь всё более упрочивали бесправное положение Церкви и умножали анархию, приближая страну к неминуемому распаду.

6 декабря 1907 года после литургии в Андреевском соборе Кронштадта епископы Серафим и Гермоген, духовные дети отца Иоанна Кронштадтского, и протоиерей Иоанн Восторгов посетили отца Иоанна. “Старец встретил их выражением живейшей благодарности за службу и слово назидания и вручил от себя Преосвященным и отцу Иоанну Восторгову святые иконы. Затем он удалился с ними в свою уединённую келью и там беседовал около часа, по его словам, о предметах первейшей важности. Собеседники вышли от отца Иоанна растроганные и в слезах…”. Отец Иоанн Кронштадтский одобрил их попытку добиться большего влияния Церкви на жизнь народа.

Вскоре после беседы с отцом Иоанном епископы были приняты Императором Николаем II; они подали ему записку “По вопросу о современном положении Церкви” и, предложив список кандидатов, просили расширить состав Святейшего Синода.

Император поддержал епископов, и на зимнюю сессию в начале 1908 года был созван расширенный состав Синода, в который был включён и епископ Гермоген.

4 октября 1908 года в Саратове открылся епархиальный съезд духовенства. В воскресенье, 5 октября, в день тезоименитства цесаревича Алексия, Владыка служил литургию и молебен в кафедральном соборе Саратова в сослужении священников — председателя съезда, некоторых депутатов и духовенства собора. После литургии Святитель обратился к народу. Он обрисовал “тягостное положение современной церковной проповеди, когда люди и лица, призванные охранять порядок и спокойствие страны, по недоразумению иногда, и даже довольно часто, усматривают в совершенно чистом, здравом, живом пастырском слове нечто зловредное!”.

После богослужения делегаты съезда духовенства были приняты епископом и зачитали одобренный съездом текст телеграммы Императору. Телеграмма епархиального съезда была опубликована в газетах, и “газеты левого направления подвергли текст телеграммы самой ожесточённой критике, стараясь вместе с тем придать телеграмме характер революционного выступления духовенства”.

Едва ли не в тот же день, когда в газете “Братский листок” были опубликованы телеграмма епископа и съезда духовенства Императору и проповедь Владыки за богослужением, Саратовский губернатор граф Татищев написал жалобу в Святейший Синод.

На следующий день премьер-министр Столыпин, защищая позицию графа Татищева, отправил письмо обер-прокурору Извольскому. “…Оставление дела без последствий, — писал он, — поведёт к невозможному положению губернатора. Я нахожу, что необходимо вызвать Гермогена и не пускать его обратно, даже для прощания с епархией, так как неминуемо возникнет новый скандал”.

По благословению епископа Гермогена была создана комиссия “для составления доклада Высшей церковной власти в России о том, что всеподданнейшая телеграмма съезда не имеет того революционного характера, какой ей придан в левой печати”.

Обер-прокурор Святейшего Синода Извольский в связи с вмешательством Столыпина предупредил протоиерея Иоанна Восторгова о возможности перевода епископа Гермогена на другую кафедру, и протоиерей Иоанн поспешил к отцу Иоанну Кронштадтскому, который, глубоко переживая всё происходящее, весьма сочувствовал Преосвященному Гермогену. Для отца Иоанна епископ Гермоген был образцом тех немногих, кто, как и он сам, смело выступили против духа времени, не считаясь с последствиями для своего личного положения. В своём дневнике 13 октября 1908 года отец Иоанн записал: “Господи, защити и удержи в Саратове епископа Гермогена, и да не премогут его нечестивые”.

27 октября 1908 года в Саратовскую епархию был послан в качестве ревизора товарищ обер-прокурора сенатор А. П. Рого­вич, который, собрав и проанализировав факты, составил для Святейшего Синода отчёт, после которого епископ Гермоген был оставлен на кафедре.

В конце 1911 года епископ Гермоген был приглашён участвовать в работе зимней сессии Святейшего Синода.

К этому времени окончательно утвердилось влияние Распутина на императорскую чету и рассеялось заблуждение самого епископа Гермогена, как и многих других, касающееся его личности. Все суждения о Распутине как о человеке распутном оказались вполне справедливы; кроме того, многие факты, касающиеся его жизни, стали достоянием гласности, вместе с этим стал достоянием гласности и факт доверительного общения с ним императорской семьи. Глубоко скорбя о происходящем на глазах всех беззаконии, епископ Гермоген вознамерился защитить Императора, а вместе с ним и Россию.

16 декабря 1911 года епископ Гермоген пригласил Распутина к себе на Ярославское подворье, где останавливался, когда приезжал на заседания Синода. Он намеревался добиться от Распутина, чтобы тот поклялся, что не будет в течение какого-то времени посещать семью Императора.

Это было не в интересах Распутина, и в тот же день он явился к А. А. Вырубовой и оклеветал епископа. Клевета достигла слуха императорской четы, и в результате епископ Гермоген был сначала уволен от участия в работе Святейшего Синода, а затем и вообще от управления епархией и сослан в Свято-Успенский Жировицкий монастырь Гродненской губернии.

При приближении линии фронта в 1915 году к Жировицкому монастырю Святейший Синод постановил перевести епископа Гермогена в Николо-Угрешский монастырь под Москвой.

Определением Святейшего Синода 7–8 марта 1917 года епископ Гермоген был назначен епископом Тобольским и Сибирским. Владыка тут же выехал в Тобольск и последнюю неделю Великого поста уже служил в кафедральном соборе. Он служил почти ежедневно — то в соборе, то в приходских храмах. “В каждом его шаге, — вспоминали о нём его современники, — чувствуется монах, совершенно отрешившийся от мира и ушедший внутрь себя”. Однако по обстоятельствам времени “епископу приходится принимать участие в работах чрезвычайных епархиальных съездов; при его содействии и руководстве организуется в Тобольске церковно-православное общество единения клира и мирян; оживляется деятельность Братства. Преосвященный Гермоген ищет себе сотрудников; он охотно идёт навстречу каждому, кто может оказать хотя малые услуги его начинаниям; дверь его покоев ежедневно открыта для всех”.

После открытия в 1917 году Поместного Собора Русской Православной Церкви епископ Гермоген стал деятельным его участником в качестве заместителя председателя Отдела высшего церковного управления, занимавшегося вопросом восстановления патриаршества в Российской Церкви.

Временное правительство было недовольно мужественным епископом, и 7 сентября 1917 года министр исповеданий А. В. Карташёв предложил Святейшему Синоду дать епископу Гермогену какое-либо поручение, которое задержало бы его в Петрограде или в Москве, и таким образом не допустить в Тобольск. Но просьба министра была Синодом отклонена.

В октябре 1917 года большевики совершили государственный переворот, и епископ Гермоген как давний противник антинаучного материализма и оголтелого атеизма был арестован одним из первых. Он был арестован после крестного хода в Вербное воскресенье 15 апреля 1918 года и той же ночью втайне от паствы увезён в Екатеринбург и помещён в тюрьму. По-разному можно переживать тяжёлые и унизительные узы, сопровождавшиеся насмешками и насилием. Владыка переживал их с глубоким покаянным чувством, сами узы используя как средство для преображения своей души, спеша идти крестным Христовым путём ко спасению.

«Слава Богу, дающему столь мудрые и благотворные испытания мне, крайне нуждающемуся в строгих и серьёзных мерах воздействия на мой внутренний духовный мир, — писал он из заключения. — Вместе с тем эти видимые и кажущиеся весьма тяжкими испытания составляют, в сущности, естественный и законный круг условий и обстоятельств, неразрывно связанных с нашим служением. Прошу лишь святых молитв ваших, чтобы перенести эти испытания именно так, как от Бога посланные, с искреннейшим благочестивым терпением и чистосердечным благодарением Господу Всемилостивому <…> что, первое, сподобил пострадать за самое служение, Им на меня возложенное, и, второе, что самые страдания так чудно придуманы (хотя совершаются врагами Божиими и моими) для внутреннейшей, сокровенной, незримой для взора человеческого “встряски” или потрясения, от которых ленивый, сонливый человек приходит в сознание и тревогу, начинает трезвиться, бодрствовать не только во внешнем быту, но, главное, в своём быту внутреннейшем, в области духа и сердца; от этих потрясений (между жизнью и смертью) не только проясняется внутреннейшее глубокое сознание, но и усиливается и утверждается в душе спасительный страх Божий — этот чудный воспитатель и хранитель нашей духовной жизни <…> Посему воистину — слава Богу за всё».

Состоявшийся в епархии съезд духовенства и мирян отправил в Екатеринбург делегацию для переговоров с властями об освобождении епископа на поруки. Представители советской власти предложили освободить епископа под крупный денежный залог. Деньги были найдены и переданы властям, но епископ Гермоген не был освобождён, а члены делегации были арестованы и расстреляны ещё раньше убийства Святителя.

11 (24) июня 1918 года епископу было разрешено принять в камере священника с певчими для приобщения Святым Христовым Тайнам и служения молебна, на котором могли присутствовать и другие узники. По окончании молебна Владыка всех благословил и, прощаясь, сказал: “Это разве тюрьма?! Вот где апостол Павел был заключён, то тюрьма! А это, благодарение Господу, училище благочестия!”.

Вечером следующего дня епископ Гермоген был из тюрьмы увезён и вскоре заключён в грязный трюм парохода “Ока”, ставший для него последним узилищем. В половине первого ночи 16 (29) июня епископа Гермогена вывели из трюма на палубу. До последней минуты он творил молитву. Когда палачи перевязывали верёвкой камень, он кротко благословил их. Связав Владыку и прикрепив к нему на короткой верёвке камень, убийцы столкнули его в воду. Всплеск воды от падения тела заглушил дикий хохот озверевших людей.

Однако особый Промысл Божий сопровождал священномученика и после кончины. Честные останки священномученика Гермогена были вынесены вместе с камнем на берег реки и 3 (16) июля обнаружены крестьянином села Усальского, который нашёл тело епископа “со связанными на спине руками и привязанным к рукам на верёвке тяжёлым камнем весом 1 пуд 35 фунтов”.

27 июля (9 августа) 1918 года пароход с останками епископа Гермогена прибыл в Тобольск, освобождённый к этому времени от большевиков.

В последний раз обошёл священномученик Гермоген во главе своей паствы с крестным ходом стогны кафедрального града, и, наконец, гроб с его телом был помещён в Софийский Успенский собор. Здесь он простоял пять суток, не издавая запаха тления. Перед погребением молящиеся долго прощались со своим архипастырем, с величайшим благоговением лобызая руки мученика, не перестававшего и по преставлении благословлять их на подвиг дерзновенного стояния за святыни православной апостольской веры.

2 (15) августа после Божественной литургии епископ Березовский Иринарх, викарий Тобольской епархии (Синеоков-Анд­реевский) в сослужении сонма духовенства, в присутствии военных и гражданских представителей Сибирского правительства и множества молящихся совершил чин погребения.

Честные останки священномученика Гермогена, епископа Тобольского и Сибирского, были погребены в склепе, устроенном в Иоанно-Златоустовском приделе Софийско-Успенского собора на месте могилы прославленного в 1916 году святителя Иоанна, митрополита Тобольского.

Священномученик Гермоген был причислен к лику святых на Архиерейском Юбилейном Соборе 2000 года. 3 сентября 2005 года были обретены мощи священномученика и перенесены в Покровский храм Тобольского кремля.

Полный текст жития священномученика Гермогена, епископа Тобольского и Сибирского, опубликован в книге “Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века, составленные игуменом Дамаскиным (Орловским). Июнь”. Тверь, 2008.

От редакции. Порядок публикации в выпусках “Патерика” вынужденным образом произволен: тексты публикуются в том порядке, в каком поступают в редакцию материалы.

Общее руководство подготовкой “Патерика” осуществляет архимандрит Макарий. Текст подготовил игумен Дамаскин (Ор­ловский).

Преподобноисповедник Сергий (Сребрянский)

*1 августа 1870 — †23 марта/5 апреля 1948

Прославлен на Архиерейском Юбилейном Соборе 2000 г.³

Память празднуется 23 марта/5 апреля
и в первое воскресенье после 25 января/7 февраля
(Собор новомучеников и исповедников Российских)

Протоиерей Митрофан, впоследствии архимандрит Сергий, принадлежал к тем людям, чья тонкая христианская душа всем своим существом стремится к красоте преображения во образ Христов, но при этом гармоничным образом соединяет в себе и любовь к своему родному Отечеству — к окружающим полям и лесам, к изысканному и глубокому русскому пейзажу, в котором за очевидностью кроется таинственное недосказанное, а на нём их чуткое внутреннее око различает отблеск красоты Божественного Слова, творящего и подобное Себе райское совершенство, и ступень к нему — нашу землю.

Преподобноисповедник Сергий родился 1 августа 1870 года в селе Трёхсвятском Воронежского уезда Воронежской губернии в семье священника Василия Сребрянского и в крещении был наречён Митрофаном. В 1892 году Митрофан окончил Воронежскую Духовную семинарию, и 2 марта 1893 года епископ Воронежский Анастасий (Добрадин) рукоположил Митрофана Васильевича во диакона к Стефановской церкви слободы Лизиновки Острогожского уезда. Диаконом отец Митрофан пробыл недолго — 1 марта 1894 года он был назначен священником 47-го драгунского Татарского полка и 20 марта рукоположен во священника.

15 января 1896 года отец Митрофан был назначен вторым священником Двинского военно-крепостного собора и 1 сентября того же года вступил в должность законоучителя Двинской начальной школы. 1 сентября 1897 года он был перемещён в город Орёл и назначен настоятелем Покровского храма 51-го драгунского Черниговского полка, шефом которого была великая княгиня Елизавета Фёдоровна.

С этого времени начался относительно продолжительный период жизни отца Митрофана в Орле. Здесь он всего себя отдал на служение Богу и пастве. Он стал утешителем многих, прекрасным и серьёзным проповедником, слово которого впитывалось слушателями, как впитывается дождь в жаждущую влаги почву. Паства потянулась к искреннему и ревностному пастырю, образовался крепкий приход, и это позволило отцу Митрофану приняться за трудное дело постройки храма, которое он завершил с успехом. Он создал при приходе библиотеку и школу. Все получаемые от благотворителей средства отец Митрофан жертвовал на храм, школу и библиотеку. В 1900 году он был награждён золотым наперсным крестом с украшениями.

Летом 1903 года в Сарове состоялось торжественное прославление преподобного Серафима. На этих торжествах был и отец Митрофан. Здесь он был представлен великой княгине Елизавете Фёдоровне и произвёл на неё самое благоприятное впечатление — искренней верой, смирением, простотой и отсутствием какого-либо лукавства.

В 1904 году началась русско-японская война. 11 июня 51-й драгунский Черниговский полк выступил в поход на Дальний Восток. Вместе с полком отправился и отец Митрофан. За семь лет служения полковым священником в Орле он настолько сжился со своей воинской паствой, что она стала для него как одна большая семья, с которой он разделил все тяготы походной жизни. Везде, где представлялась возможность, он со своими помощниками ставил походную церковь и служил. Вместе с полком участвовал в сражениях.

15 марта 1905 года отец Митрофан как опытный пастырь и духовник был назначен благочинным 61-й пехотной дивизии и в этой должности прослужил до окончания войны. 2 июня 1906 года он вместе с полком вернулся в Орёл. За выдающиеся пастырские труды, понесённые во время войны, отец Митрофан 12 октября 1906 года был возведён в сан протоиерея и награждён наперсным крестом на Георгиевской ленте.

В 1908 году великая княгиня Елизавета Фёдоровна усиленно трудилась над проектом по созданию Марфо-Мариинской обители. Предложения по написанию устава обители были поданы от нескольких лиц. Подал свой проект и отец Митрофан; и его проект настолько пришёлся по душе великой княгине, что именно его она положила в основу устройства обители. Для его осуществления она пригласила протоиерея Митрофана на место духовника и настоятеля храма.

Отец Митрофан, поселившись в обители, сразу же принялся за новое дело, отдавшись ему всей душой, — как это было в Орле, когда он занимался постройкой церкви, устроением школы и библиотеки, как было и во время войны, когда он стал отцом духовных детей, которые каждодневно подвергались смертельной опасности. Он часто служил и, не жалея сил, наставлял тех ещё немногочисленных сестёр, которые пришли жить в обитель.

“Те несколько сестёр, — писала Елизавета Фёдоровна, — что живут со мной, хорошие девушки, очень религиозные, — но ведь и всё наше служение основано на религии и живёт ею. Батюшка их наставляет, три раза в неделю у нас бывают замечательные лекции, на которые приходят и гости. Потом ещё на утреннем правиле батюшка читает из Нового Завета и говорит краткую проповедь… Чай пьём все вместе, и священник с матушкой тоже, заканчивается он беседой о религии…”.

Настоятельница обители вполне поняла и оценила священника, которого им послал Господь. Она писала об отце Митрофане государю: “Он исповедует меня, окормляет меня в церкви, оказывает мне огромную помощь и подаёт пример своей чистой, простой жизнью, такой скромной и высокой по её безграничной любви к Богу и Православной Церкви. Поговорив с ним лишь несколько минут, видишь, что он скромный, чистый и человек Божий, Божий слуга в нашей церкви”.

Наступил 1917 год — февральская революция, отречение государя, арест царской семьи, октябрьский переворот. Вскоре великая княгиня Елизавета была арестована. Незадолго перед арестом она передала общину попечению отца Митрофана и сестры-казначеи. Великая княгиня была отправлена на Урал, в Алапаевск, где 5 (18) июля 1918 года приняла мученическую кончину.

25 декабря 1919 года Святейший Патриарх Тихон, хорошо знавший отца Митрофана, благодаря его за многие труды, преподал ему первосвятительское благословение с грамотой и иконой Спасителя. В это время решился для отца Митрофана и его супруги Ольги вопрос о монашестве. Много лет живя в супружестве, они воспитали трёх племянниц-сирот и желали иметь своих детей, но Господь не дал исполниться их пожеланию. Увидев в этом Божию волю, призывающую их к особому христианскому подвигу, они, переехав в обитель, дали обет воздержания от супружеской жизни. Долгое время этот обет для всех был сокрыт, но когда произошла революция и наступило время всеобщего разрушения и гонений на Православную Церковь, они решили его обнаружить и принять монашеский постриг. Постриг был совершён по благословению Патриарха Тихона. Отец Митрофан был пострижен с именем Сергий, а Ольга — с именем Елизавета. Вскоре после этого Патриарх Тихон возвёл отца Сергия в сан архимандрита.

В 1922 году безбожные власти произвели изъятие церковных ценностей из храмов. Многие священнослужители были арестованы, некоторые расстреляны. Одним из предъявляемых им обвинений было чтение в храмах послания Патриарха Тихона, касающегося изъятия церковных ценностей. Отец Сергий, вполне разделяя воззрения Патриарха и считая, что не следует во избежание кощунств отдавать церковные сосуды, прочёл послание Святейшего и был 23 марта 1923 года арестован. Пять месяцев он томился в тюрьме без предъявления обвинения, а затем по приказу ОГПУ от 24 августа 1923 года был выслан на один год в город Тобольск.

Из ссылки в Москву отец Сергий вернулся 27 февраля 1925 года и на следующий день как бывший ссыльный явился в ОГПУ, чтобы узнать решение властей относительно своей дальнейшей судьбы. Следователь, которая вела его дело, сказала, что священнику разрешается совершать церковные службы и говорить за богослужениями проповеди, но он не должен занимать никакой административной должности в приходе и ему запрещено принимать участие в какой-либо деловой или административной приходской деятельности.

Отец Сергий вернулся в Марфо-Мариинскую обитель, но недолго пришлось ему прослужить здесь. В 1925 году власти приняли решение закрыть обитель.

Архимандрит Сергий и монахиня Елизавета выехали на родину Елизаветы в село Владычня Тверской области и поселились в бревенчатом, покрытом дранкой родительском доме. Первое время отец Сергий не служил, но часто ходил молиться в Покровский храм, в котором стал служить с 1927 года.

Сразу же по приезде, а ещё более после того, как отец Сергий стал служить во Владычне, его стали посещать духовные дети. Среди знавших его он был известен как молитвенник и человек святой жизни. Люди обращались к нему за помощью, и некоторые по своей вере и молитвам праведника получали просимое. Несмотря на пережитые узы и тяжёлое время гонений, отец Сергий продолжал подвизаться как духовник и проповедник. Он использовал отпущенное ему время для наставления в вере, поддержки и просвещения ближних. Духовные дети привозили ему продукты и одежду, большую их часть он раздавал нуждающимся.

30 и 31 января 1931 года сотрудники ОГПУ допросили сельских недоброжелателей отца Сергия, и те показали о нём: “По своему общественному, умелому подходу к народу с религиозной стороны заслуживает особого внимания. Действует исключительно религиозным дурманом. Опирается на темноту, выгоняет бесов из человека <…> Особенно способен на проповеди <…> В своих выступлениях с амвона призывает на единение и поддержку Церкви <…> Результаты таких проповедей имеются налицо <…> деревня Гнездцы категорически отказалась от вступления в колхоз <…> Священник Сребрянский является политически вредным элементом, который должен быть срочно изъят…”.

На основании таких показаний отец Сергий был через несколько дней арестован, и 23 марта составлено обвинительное заключение: «Октябрьская революция в Сребрянском не произвела сдвигов — в 1922 году он усиленно поддерживает контрреволюционное воззвание Патриарха Тихона об укрытии церковных ценностей, за что был присуждён Коллегией ОГПУ к высылке. Эта мера воздействия также не произвела переворота — приехав в район сплошной коллективизации, Сребрянский в целях поднятия авторитета стал выдавать себя за “святого человека” <…> Обвиняется в том, что, являясь сторонником монархического порядка управления, систематически вёл антисоветскую агитацию с целью срыва проводимых мероприятий советской власти в деревне, используя религиозные предрассудки масс…».

7 апреля 1931 года тройка ОГПУ приговорила отца Сергия к пяти годам ссылки в Северный край. Священнику было тогда шестьдесят лет, и после нескольких тюремных заключений, ссылки, этапов здоровье его было сильно подорвано, и он испытывал постоянное недомогание. А время было самое тяжёлое для ссыльных. Прошла коллективизация. Крестьянские хозяйства были разорены. Хлеб продавался только по карточкам и в самом ограниченном количестве, а посылки доходили лишь в период судоходства, которое прекращалось на всю зиму и на время, пока сплавлялся лес.

Архимандрита Сергия поселили в одной из деревень на реке Пинеге. Здесь жило тогда много сосланного духовенства. Сюда к нему приехали монахиня Елизавета и Мария Петровна Заморина, знавшая отца Сергия ещё в период его служения в Орле; впоследствии она приняла монашество с именем Милица. Ссыльные священники работали на лесоразработках и сплаве леса. Архимандрит Сергий работал на ледянке — вёл по ледяной колее лошадь, тащившую бревна. Эта работа хотя и была легче пилки и рубки в лесу, но требовала большой ловкости и спорости. Отец Сергий, монахиня Елизавета и Мария Петровна жили в домике как маленькая монастырская община. Отец Сергий благодаря своей подвижнической жизни, постоянной молитвенной настроенности, духовным советам и умению утешать страждущих в тяжёлых для них обстоятельствах вскоре стал известен как глубоко духовный старец, которому многие стали поверять свои беды, в молитвенное предстательство которого верили.

Величественная и суровая природа Севера произвела большое впечатление на исповедника. “Огромные ели, закутанные снежными одеялами и засыпанные густым инеем, стоят как зачарованные, — вспоминал он, — такая красота — глаз не оторвёшь, и кругом необыкновенная тишина… чувствуется присутствие Господа Творца, и хочется без конца молиться Ему и благодарить Его за все дары, за всё, что Он нам посылает в жизни, молиться без конца…”.

В 1933 году отец Сергий был освобождён и вернулся в Москву, где пробыл всего один день — простился с закрытой и разорённой обителью и отправился с монахиней Елизаветой и Марией Петровной во Владычню. На этот раз они поселились в доме, купленном духовными детьми отца Сергия. Это была небольшая изба с русской печью, кирпичной лежанкой и просторным двором. Здесь прошли последние годы жизни старца. Покровский храм во Владычне был закрыт, и отец Сергий ходил молиться в соседнее село в Ильинский храм. Впоследствии власти стали выказывать неудовольствие по поводу его появлений в храме, и он был вынужден молиться дома. Последний период жизни отца Сергия стал временем старческого окормления духовных детей и обращавшихся к нему страждущих православных людей, что было особенно насущно в то время, когда большинство храмов было закрыто, а священники арестованы.

В последние годы жизни архимандрита Сергия, начиная с 1945 года, его духовником стал протоиерей Квинтилиан Вершинский, служивший в Твери и часто приезжавший к старцу. Отец Квинтилиан сам несколько лет пробыл в заключении и хорошо знал, что это такое — нести тяготы и горечь гонений.

Впоследствии он вспоминал об отце Сергии: «Всякий раз, когда я беседовал с ним, слушал его проникновенное слово, передо мной из глубины веков вставал образ подвижника-пустынножителя… Он весь был объят божественным желанием… Это чувствовалось во всём, особенно — когда он говорил. Говорил он о молитве, о трезвении — излюбленные его темы. Говорил он просто, назидательно и убедительно. Когда он подходил к сущности темы, когда мысль его как бы касалась предельных высот христианского духа, он приходил в какое-то восторженно-созерцательное состояние и, видимо под влиянием охватившего его волнения, помыслы его облекались в форму глубоко-душевного лирического излияния.

“Звонят ко всенощной, — говорил он, — к молитве сладостной, вхожу в храм… Полумрак, мерцают лампады, чувствуется запах ладана, веяние чего-то неземного, вечного, чистого и сладостного, всё замерло… Чувствуется присутствие великой творческой силы, всемогущей, премудрой, благой, которая вот-вот сейчас вспыхнет и начнёт творить… Трепетно жду… Когда же окончится это таинственное безмолвие и раздастся могучий Божий голос: Да будет вселенная и жизнь в ней! Вдруг слышу: Востаните! Господи, благослови! — Слава Святей… Непосредственно за сим поётся псалом Благослови, душе моя, Господа, которым псалмопевец Давид изображает творение мира… Что скажу я, ничтожный, о чувствах, наполнявших мою душу в это время? Не стыжусь сознаться, что почти всегда я в это время плакал слезами умиления, восторга духовного от воспоминания и переживания дивной, творческой, животворящей деятельности Святой Троицы, так чудно изображавшейся этим обрядом — обхождением храма с каждением. Так ясно сознавала душа моя необходимость этой деятельности Божией для людей, и я молился, каялся в грехах, благодарил Господа за всё, за всё в жизни мира, лично моей, просил, умолял не оставлять нас одинокими… Мне было радостно невыразимо на душе, когда я видел, ощущал, переживал это единение Бога и человека, Бога и всего мира с его животными, птицами, рыбами, растениями, цветами. Мне казалось, что я излиюсь слезами радости и восторга…”.

Перед мысленными созерцательными взорами старца раскрывается таинственный духовный мир с неисчерпаемыми красотами и умилением… Он в миру вёл жизнь пустынника. Несомненно, эта способность созерцания стояла в связи с его душевной чистотой. Его ангельская чистота и бесстрастие, которыми была проникнута последняя, предсмертная исповедь, которую я принимал от него, привели меня в какой-то священный ужас. Я после этого понял душевное состояние Петра, когда он воскликнул: “Господи, отойди от меня, ибо я человек грешный”. В нём меня всё удивляло, всё было необыкновенно. Удивляло его незлобие. Как-то раз он заметил мне: “Плохих людей нет, есть люди, за которых особенно нужно молиться”. В беседах его не было даже и тени неприязни к людям, хотя он и много страдал от них. Не менее поразительно было и смирение его. Как-то раз он сказал мне: “Вы счастливы, очень счастливы, ибо стоите у Престола Божия, а я вот за свои грехи и недостоинство лишён этой милости Божией”. С людьми он был необыкновенно кроток и ласков. В душе собеседника он быстро находил больное место и врачевал. Несомненно, он имел дар утешать людей. Это я испытал на себе. Как-то раз я пришёл к нему с тяжёлым чувством на душе; лишь только переступил порог его убогой хижины, он с трудом встаёт со своего стула, — ноги его уже плохо держали, — сложивши крестообразно руки на груди, устремив свой взор кверху, вместо обычного приветствия он говорит мне: “Я страдаю и молюсь за вас”; помолчав немного, продолжил: “Если бы вы только знали, какой вы счастливый, какая милость Божия почивает над вами”. На этом речь его оборвалась. Я не посмел искушать его вопросами. Когда я уходил от него, мне казалось, что я всю тяжесть души своей оставил у его ног.

Пошёл я от него радостный, — хотя скорби меня долго не покидали, однако я переносил их уже с удивительным благодушием. Несомненно, он имел дар постоянной молитвы. “Бывало, придёшь к нему, — говорила мне местная обывательница, — а он, сердешный, стоит в переднем углу на коленочках, поднявши руки кверху, как мёртвый; постоишь, бывало, так и пойдёшь…”.

Наступило приснопамятное весеннее утро, — вспоминал отец Квинтилиан. — На востоке загоралась заря, предвещавшая восход весеннего солнца. Ещё было темно, но около хижины, где жил старец, толпились люди: несмотря на весеннюю распутицу, они собрались сюда, чтобы отдать последний долг почившему старцу. Когда я вошёл в самое помещение, оно было забито народом, который всю ночь провёл у гроба старца. Начался отпев. Это было сплошное рыдание. Плакали не только женщины, но и мужчины…

С большим трудом вынесли гроб через малые узенькие сенцы на улицу. Гроб хотели поставить на дровни, нести на себе его на кладбище было невозможно, ибо дорога на кладбище представляла местами топкую грязь, местами была покрыта сплошной водой. Тем не менее из толпы неожиданно выделяются люди, поднимают гроб на плечи… потянулись сотни рук, чтобы хотя коснуться края гроба, и печальная процессия с неумолкаемым пением “Святый Боже” двинулась к месту последнего упокоения. Когда пришли на кладбище, гроб поставили на землю, толпа хлынула к гробу. Спешили проститься. Прощавшиеся целовали руки старцу, при этом некоторые как бы замирали, многие вынимали из кармана белые платки, полотенца, маленькие иконки, прикладывали к телу усопшего и снова убирали в карман.

Когда гроб опускали на дно могилы, мы пели “Свете Тихий”. Песчаный грунт земли, оттаявшие края могилы грозили обвалом. Несмотря на предупреждение, толпа рванулась к могиле, и горсти песку посыпались на гроб почившего. Скоро послышались глухие удары мёрзлой земли о крышку гроба.

Мы продолжали петь, но не мы одни. “Смотрите! смотрите!” — послышался голос. — Это кричал человек с поднятой рукою кверху. Действительно, нашим взорам представилась умилительная картина. Спустившийся с небесной лазури необычайно низко, над самой могилой делал круги жаворонок и пел свою звонкую песню, — да, мы пели не одни, нам как бы вторило творение Божие, хваля Бога, дивного в Своих избранниках.

Скоро на месте упокоения старца вырос надмогильный холмик. Водрузили большой белый крест с неугасимой лампадой и надписью: “Здесь покоится тело священноархимандрита Сергия — протоиерея Митрофана. Скончался 23 марта 1948 года. “Подвигом добрым подвизахся, течение жизни скончав”».

Ещё при жизни священник говорил своим духовным детям: “Не плачьте обо мне, когда я умру. Вы придёте на мою могилку и скажете, что нужно, и я, если буду иметь дерзновение у Господа, помогу вам”.

После кончины архимандрита Сергия почитание его как подвижника и молитвенника не только не уменьшилось, но со временем ещё более возросло. Многие верующие приходили на его могилу помолиться, получить духовное утешение и заступничество. Мощи преподобноисповедника Сергия были обретены 11 декабря 2000 года и ныне находятся в Воскресенском кафедральном соборе города Твери.

Полный текст жития преподобноисповедника Сергия (Сребрянского) опубликован в книге “Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века, составленные игуменом Дамаскиным (Орловским). Март”. Тверь, 2006.

От редакции. Порядок публикации в выпусках “Патерика” вынужденным образом произволен: тексты публикуются в том порядке, в каком поступают в редакцию материалы.

Общее руководство подготовкой “Патерика” осуществляет архимандрит Макарий. Текст подготовил игумен Дамаскин (Ор­ловский).

Священномученик Онуфрий (Гагалюк),
архиепископ Курский

*2 апреля 1889 — †19 мая/1 июня 1938

Прославлен на Архиерейском Юбилейном Соборе 2000 г.⁴

Память празднуется 19 мая/1 июня
и в первое воскресенье после 25 января/7 февраля
(Собор новомучеников и исповедников Российских)

Пример жизни и подвига священномученика Онуфрия (Гагалюка), архиепископа Курского, в большей степени, чем у других наших мучеников показывает важность просвещения, и в особенности письменного. Он жил в эпоху, когда христианская письменность прекратилась, перестали выходить из печати книги Священного Писания, святых Отцов и учителей Церкви, жития святых и вся христианская назидательная литература, в примерах которой православный человек мог почерпнуть для себя совет и утешение. Слова “Церковь”, “Господь”, отпечатанные типографским способом, несли только отрицательное значение, сама вера Христова нещадно поносилась через все технические средства — от печатного станка до всё более широко применявшегося радио. Тем ценнее был письменный проповеднический подвиг Владыки в эту глухую для христианского просвещения пору. Архиепископ Онуф­рий писал: «Если устное слово возбуждает веру у молящихся, то письменное усугубляет её, утверждает. О важности письменной проповеди апостол славянских христиан Кирилл говорил: “Проповедовать только устно — всё равно что писать на песке”.

Мне могут возразить, что нельзя отрицать громадное значение церковного писательства, но это могло иметь место прежде, когда к услугам Православной Церкви было книгопечатание, а теперь, когда нельзя напечатать ничего, касающегося православной веры, можно ли говорить о письменности духовной?

На это я отвечаю: и в настоящее время письменность церковная очень важна и необходима не менее, чем прежде. Епископ может писать проповеди свои, трактаты по вопросам веры, богословские сочинения, конечно лишь в количестве пяти или десяти экземпляров на пишущей машинке, в крайнем случае, в виде одной своей рукописи…

Рукопись свою можно дать для прочтения верным христианам, которые были бы способны и других научить, и таким путём наше поучение станет известно многим. Наконец, преемники наши в письменном учительстве нашем найдут для себя повод к собственным трудам: что нужно добавить и разъяснить, о чём по немощи мы забыли сказать, войдут в труд наш, как мы сами вошли в труд наших предшественников.

Церковное писательство для епископа теперь гораздо нужнее, чем прежде, при возможности печатать богословские труды. Тогда мы могли пользоваться произведениями наших выдающихся церковных писателей, выписывать их, распространять их. Теперь, когда возникают вопросы текущей жизни, мы обязаны сами отвечать на них, руководствуясь святой Библией, правилами каноническими и творениями святых Отцов, насколько их имеем, обращаясь наипаче с горячей молитвой к Всевышнему Духу Утешителю, просветившему бескнижных апостолов…»

То, что он советовал другим, епископ Онуфрий прежде всего делал сам. Во время ссылки в глухое село Пермской области Кудымкар епископ написал двести восемьдесят две статьи на духовные темы, во время ссылки в Тобольск и Сургут — шестьдесят одну. А упование на помощь Божию не посрамило, — все эти работы сохранились до наших дней и снова через возвращённое Церкви право на книгопечатание дошли до широкого круга читателей.

Священномученик Онуфрий родился 2 апреля 1889 года в селе Посад-Ополе Ново-Александрийского уезда Люблинской губернии и в крещении наречён был Антонием. Он рано лишился отца и по просьбе матери был помещён в приют в городе Люблине. В приюте мальчик хорошо учился и, окончив церковноприходскую школу, был отправлен на средства приюта в город Холм в духовное училище, которое окончил с отличием и был принят в Холмскую Духовную семинарию.

Учась в семинарии, Антоний сначала мечтал стать врачом, затем учителем. Но в последнем классе семинарии, перед самым её окончанием, с ним случилось событие, указавшее ему путь служения Богу и Его святой Церкви. За месяц до выпускных экзаменов Антоний заболел воспалением лёгких и был помещён в семинарскую больницу. Состояние здоровья его было тяжёлым, так что боялись за его жизнь, и в семинарской церкви ежедневно служились молебны о его исцелении. Впоследствии Антоний рассказывал своей матери: «Я находился в забытьи; или наяву, или во сне (хорошо не помню) передо мной появился чудесный старец, обросший большой бородой до ступней ног и седыми длинными волосами, закрывавшими голое тело его до пят. Старик этот ласково на меня посмотрел и сказал: “Обещай послужить Церкви Христовой и Господу Богу и будешь здоров”. Слова эти посеяли во мне страх, и я воскликнул: “Обещаю!” Старец удалился. Я заснул и с того времени начал поправляться. Когда потом я стал осматривать иконы с изображениями великих православных святых, в изображении святого Онуфрия Великого заметил я черты явившегося мне старца».

По окончании семинарии Антоний поступил в Санкт-Петер­бург­скую Духовную академию и в 1913 году был пострижен в монашество с именем Онуфрий в честь преподобного Онуфрия Великого, и в том же году рукоположен во иеромонаха. В 1915 году он окончил Духовную академию со степенью кандидата богословия и был направлен преподавателем в пастырско-миссионерскую семинарию при Григорие-Бизюковом монастыре Херсонской епархии.

В 1922 году иеромонах Онуфрий был назначен настоятелем Никольской церкви в городе Кривой Рог Екатеринославской губернии (ныне Днепропетровская область, Украина) и возведён в сан архимандрита.

За разрухой гражданской последовала вскоре разруха церковная. Летом 1922 года образовалось движение обновленцев, руководители которого предлагали радикально реформировать Церковь. В августе 1922 года состоявшийся в Киеве Собор православных архиереев избрал архимандрита Онуфрия кандидатом во епископа Херсоно-Одесской епархии.

Глава обновленческого раскола “митрополит” Евдоким (Мещерский) предпринял все возможные меры, чтобы не допустить хиротонии во епископа архимандрита Онуфрия. В декабре 1922 года Андрей Гагалюк, разыскивая своего брата архимандрита, обратился к “митрополиту” Евдокиму с просьбой сообщить что-нибудь об архимандрите Онуфрии. Евдоким был хорошо осведомлён о происходящем в православных приходах и незамедлительно ответил, что архимандрит Онуфрий находится в Кривом Роге и ведёт активную проповедь против обновленческого движения в Церкви. При этом Евдоким добавил: “Если вы его брат, я вам советую послать ему сейчас же, немедленно, телеграмму с вызовом его в Москву ко мне. Если он смирится перед нами и примкнёт к нашему движению, мы возведём его в сан епископа и дадим ему любую епархию. Вы должны предупредить его, что если он не покорится нам, его ждёт тюрьма и ссылка. Поспешите. Время не терпит”.

Телеграмма была послана, и последовал ответ: “Ничего общего с Евдокимом иметь не желаю”.

Спустя два года, когда брат посетил владыку Онуфрия в Харькове и речь зашла о посещении Андреем обновленческого митрополита, Владыка, слегка пожурив брата, сказал: “Евдоким меня звал потому, что знал — скоро должна состояться моя хиротония. Как ни старались обновленцы помешать этому, я усыпил их бдительность и успел тайно выехать в Киев, где и был возведён в сан православного епископа. Они страшно обозлились и решили во что бы то ни стало погубить меня. Содержание меня в тюрьмах и ссылках — это дело их рук”.

4 февраля 1923 года экзарх Украины митрополит Михаил (Ермаков) и епископ Уманский Димитрий (Вербицкий) хиротонисали прибывшего в Киев архимандрита Онуфрия во епископа Елисаветградского, викария Одесской епархии.

6 февраля 1923 года епископ Онуфрий прибыл в Елисаветград и при громадном стечении молящихся совершил в Успенском соборе свою первую архиерейскую службу. Через несколько дней после этого к Владыке пришёл уполномоченный обновленческого ВЦУ Трофим Михайлов и спросил его, какой он придерживается церковной ориентации. Епископ Онуфрий ответил решительно и прямо: «Я не признаю и никогда не признаю ВЦУ и его “архиереев” и “иереев” и подчиняюсь лишь непосредственным каноническим начальникам: митрополиту Михаилу и епископу Прокопию».

На следующий день после визита уполномоченного обновленцев епископ Онуфрий был арестован и заключён в тюрьму — сначала Елисаветграда, а потом Одессы.

Вспоминая впоследствии свои скитания по тюрьмам, Владыка писал: “Немного прожито, но много пережито. Всего лишь два года я епископ, но… из этих двух лет я провёл шесть месяцев в узах… в темницах… Елисаветграда, Одессы, Кривого Рога, Екатериносла­ва и, наконец, Харькова. Меня водили под конвоем пешком по улицам много раз, ездил я и в этапном вагоне поезда за решётками. Сидел я среди воров и убийц… Я вспоминал свои грехи вольные и невольные и радовался, что Господь дал мне пить чашу страданий за мои согрешения…

В Великий пост соузники пожелали исповедаться и причаститься Христовых Таин. Тюремное начальство разрешило, и поехали к епископу, проживавшему в городе Одессе, за священником. Но оказалось, что и епископ, и священник были неправославные… Заключённые не захотели исповедоваться у обновленцев-раскольников. А среди заключённых был православный священник — отец Пётр. Его мы и упросили, и он исповедовал арестантов, а затем служил литургию и причащал.

Свыше пятисот арестантов нас было, которые молились, исповедовались и причащались Христовых Таин. Составился небольшой хор из заключённых. А Символ Веры и молитву Господню пели все молящиеся… Многие из арестантов не говели по нескольку лет, а теперь поговели. И замечательное дело — во всём обширном городе Одессе была ли тогда православная церковь, а у нас в тюрьме совершалось православное богослужение…”.

15 мая 1923 года епископ Онуфрий был освобождён из тюрьмы, но ему не разрешено было властями поселиться в Одесской области, и он выехал в город Кривой Рог.

Служение епископа Онуфрия в Кривом Роге стало торжеством Православия. Его богослужения собирали молящихся всех возрастов — от глубоких стариков до подростков. Храм всегда был полон молящимися. Многие приезжали из соседних деревень и простаивали долгие монастырские службы.

16 октября 1923 года епископ снова был арестован. Поводом для ареста послужило его послание к пастве, в котором он предостерегал верующих от обращения к живоцерковникам. Это послание было расценено как антисоветское, и епископ был отправлен сначала в криворожскую, а затем в елисаветградскую тюрьму. Из Елисаветграда епископ был перевезён в харьковскую тюрьму, где он пробыл три месяца. 16 января 1924 года власти освободили епископа из тюрьмы, взяв с него подписку о невыезде из города Харькова.

9 декабря 1925 года в Москве был арестован Патриарший Местоблюститель митрополит Пётр (Полянский). В декабре того же года властям удалось организовать в дополнение к обновленческому новый церковный раскол, получивший название григорианского.

Весной 1926 года митрополит Ярославский Агафангел (Преображенский) сделал заявление о занятии им поста патриаршего Местоблюстителя, и тем самым создалась угроза нового церковного раскола.

Епископ Онуфрий выступил с протестом против занятия митрополитом Агафангелом поста Местоблюстителя, и власти тут же отреагировали на его церковную позицию, и по инициативе 6-го отделения СО ОГПУ во главе с Тучковым 12 октября 1926 года Харьковское ОГПУ арестовало Владыку.

5 ноября 1926 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ приговорило епископа Онуфрия к трём годам ссылки на Урал.

“Из шумного города Харькова переселился я в глухое село, — писал Владыка. — Да будет воля Божия! Хотя и скорбно на душе, но нужно оставить думы о харьковских друзьях. Придётся ли увидеться с ними? — сие от Господа. Во всяком случае, увидимся непременно в жизни загробной… А теперь нужно работать Богу и людям в тех условиях, в каких Господь определил мне жить…

Какой смысл моего пребывания в селе Кудымкар? Здесь я как бы в расширенной тюрьме. Служить я не могу, проповедовать в храме нельзя; приезжать ко мне не разрешают, стесняют принимать верующих… Почему же Господь это попускает? Не лучше ли было оставить меня в Харькове, где я мог широко сравнительно делать святое Божие дело, где я служил, благовествовал и в храме, и по домам, оттуда управлял широкой епархией Одесской? Зачем и другие епископы в узах?..

А между тем неверие усиленно работает, а вместе с ним рука об руку стараются разрушить Церковь Божию, очевидно не веря в её неодолимость, многочисленные еретики и раскольники: обновлен­цы, самосвяты, лубенцы, последователи ВВЦС и старые сектанты: баптисты, хлысты, и ещё более их — древние: католики, протестанты… Так нужны теперь работники на ниве Христовой, а их усиленно, искусственно уменьшают!.. Такова воля Божия или, вернее, попущение Божие. Ведь ещё во времена апостольские Господь попускал быть в узах в Кесарии два года, в Риме тоже два года великому благовестнику апостолу Павлу, а как дорого было проповедничество и миссионерские путешествия по Церкви великого Апостола!.. Так, значит, угодно было Богу!.. Не показывает ли Господь современным язычникам-богоборцам, что при максимуме их усилий и при связанности проповедников веры всё же никто не одолеет Церкви Божией и чтобы поняли все противники Божии, что вера наша утверждается не на мудрости человеческой, но на силе Божией (1 Кор 2:5). Не оглядываться мне нужно назад, что было со мною, — оно во мне осталось, а работать нужно Богу и людям здесь, в глухом селе, почти в тюрьме: служитель Христов должен нести свет Христов и в темницы, как это делали Апостолы. Сказать слово веры своему случайному собеседнику, приголубить ребёнка, открыто исповедовать и защищать свою веру, несмотря на насмешки и гонения неверующих, — всё это значит нести свет Христов в окружающую жизнь”.

В октябре 1928 года епископ Онуфрий был арестован и отправлен в Тобольск. На пути его ждало тяжкое искушение. «Я находился на пристани в Тюмени, поджидая пароход, — рассказывал он впоследствии. — Ко мне подошёл человек и спросил: “Вы епископ православный?”. Я ответил. Он протянул руку за милостыней. Я хотел дать ему денег, но вдруг почувствовал сильный удар в левую руку и жгучую боль. Оглянувшись, я увидел, что тот человек убегает. Заметив на руке кровь, я пошёл на пароход, где промыли и забинтовали рану мою на руке. Успокоившись, я подумал: смерть моя нужна врагам моим, и только они могли подстроить это покушение, но Господь спас меня».

В Тобольске епископ пробыл три месяца. Об этом времени и о последующем своём путешествии в качестве узника Владыка писал: “Пишу из глубокого северного Сургута, куда прибыл я в новое место своей ссылки 11 февраля 1929 года, ночью.

Предчувствия мои оправдались: в городе Тобольске, при сравнительно внешнем благополучии, всякий день ожидал я, что меня возьмут и сошлют дальше. Это случилось 30 января вечером. Произвели у меня на квартире обыск и, ничего не найдя, повели в тобольскую тюрьму. Из культурной обстановки — опять в атмосферу тюремной жизни с её тяжёлым режимом, холодом, голодом, грязью, а для меня ещё и неудобствами в пище, которая подавалась мясной. Но Господь утешил меня, и я благодушно перенёс все эти невзгоды. В числе соузников моих оказалось несколько крестьян и среди них их священник православный, старец лет шестидесяти… В беседе с крестьянами я сказал им при священнике: вот батюшка с вами всюду — и в церкви, и на полях, и по домам, и… в тюрьме…

Да, наши православные пастыри в большинстве делят горе со своими чадами. Почти всегда, когда приходилось мне быть или ехать в тюрьмы, подобно тем, где я был в числе арестантов, видел я фигуру священника, или инока, или епископа…

В день своей архиерейской хиротонии, 4 февраля, я выехал под конвоем в Сургут: семьсот вёрст от Тобольска. Ехать было холодно, тесно, но я терпел имени Его ради… Всюду на остановках казённых, где мы грелись от мороза, отдыхали и ели, — всюду были в домах святые иконы. В одном месте утешил меня мальчик лет трёх, Саша, с крестом на груди. И только в селе Самарове я не нашёл в хате, где мы останавливались, святой иконы. Семья очевидно не религиозная. Я наблюдал за ними. Отец и старший сын (активный безбожник) производили неопределённое впечатление. Мальчик лет тринадцати, Андрюша, оказался с душой испорченной, подлой: он проследил ссыльного еврея из той же партии, где был и я, когда тот незаметно вышел за ворота, где его поджидали друзья, проживавшие в этом селе — Самарове, подслушал его разговор, дал знать конвойному и всё ему рассказал. У ребёнка не нашлось сострадания к несчастному ссыльному. Мать — необыкновенно грубая и даже сальная. Она не преминула изругать меня, хотя я был её гостем и в скорбном настроении арестанта. За малую крошку хлеба, стакан чая и молока она потребовала два рубля, тогда как это стоило не более тридцати копеек. Воистину, потеряет человек Бога — потеряет и любовь, сострадание, скромность, станет жестоким, грубым, жадным зверем… Господь да вразумит этих несчастных!

Я прибыл в Сургут. Господь помог мне здесь устроиться. Вижу милость Божию к себе. Посетил убогий храм сургутский, говел, причащался Святых Христовых Таин”.

В 1929 году по окончании срока ссылки, епископу Онуфрию было предложено властями выбрать место жительства. Владыка выбрал город Старый Оскол в Курской области и заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий (Страгородский) назначил его туда епископом, создав для него новую епархию.

В Старом Осколе к тому времени у православных оставалось шесть городских и семь слободских церквей вблизи города, но власти разрешили епископу служить только в одном храме. Обновленцы к этому времени захватили большинство храмов, и приезд в город православного епископа оказался тяжёлым для них ударом. Все православные устремились к Владыке, первая же его служба в храме привлекла сердца многих.

Хотя выезд из города епископу был запрещён, это не помешало ему успешно управлять епархией. Епархиальной канцелярии у него не было, и всех посетителей — священнослужителей и мирян — он принимал в небольшой комнатке, где жил. У него всегда были посетители, желавшие поговорить с ним лично, приезжали люди и из других областей — он всех принимал с охотою и любовью, в меру своих сил стараясь разрешить их вопросы и удовлетворить просьбы. Результатом его деятельности явилось почти полное исчезновение обновленчества в пределах епархии и увеличение числа действующих православных храмов. Только за три первых месяца пребывания его на кафедре — с декабря 1929-го по март 1930 года — количество православных храмов в епархии возросло с двадцати до ста шестидесяти одного.

В 1933 году исполнилось десять лет архиерейского служения епископа Онуфрия, почти половину которого он провёл в тюрьмах и ссылках. Подводя итог этому служению, он писал: “Десять лет архиерейского служения! В этот священный для меня день душа моя прежде всего устремляется к Благодеющему Богу, Который сохранил меня в сонме святителей Церкви, ближайших друзей Своих. О, как высока эта честь — быть другом Христовым, продолжателем дела Спасителя на земле и Его святых Апостолов, ибо епископ и призывается к этому при хиротонии своей архиерейской.

Много соблазнов, страхов, волнений, опасностей пережил я за эти годы. Но от всех их избавил меня Господь. Скажу ли с великим Апостолом: И избавит меня Господь от всякого злого дела и сохранит для Своего Небесного Царства (2 Тим 4:18)?

Что дал мне десятилетний стаж архиерейский?

Думаю, что я получил некоторый духовный опыт в отношении людей: за эти годы тысячи людей прошли передо мной — в Киеве, Елисаветграде, Одессе, Кривом Роге, Харькове, Перми, Кудымкаре, Тобольске, Старом Осколе. Много разных характеров видел я. И злобу, и ожесточение, и предательство — и смирение, покаяние, умиление, крепкую веру в Бога, милосердие к несчастным я наблюдал…

Опыт жизни научил меня узнавать, кто враг Церкви и кто её верный сын… Годы моего архиерейства прошли в чрезвычайно сложной церковной обстановке. Первые дни моего святительства совпали с наиболее наглыми, циничными насилиями обновленцев над Церковью Божией.

Иоанникиевщина, лубенщина, григорианский раскол, неверные шаги митрополита Агафангела, иосифлянский раскол, в среде которого есть немало идейных настроений. Всё это волновало, всем этим болел я как епископ, боялся за верующих, боролся, как мог, с раздирателями Христова хитона.

Скорби тюрем и ссылок — незначительны в сравнении со скорбями церковными… Как я удержался от этих расколов при своей боязливости и неопытности? Только по милости Божией! Очевидно, были и добрые люди, за молитвы которых Господь сжалился надо мною и оставил в ограде Своей Церкви…

Внешнее положение Церкви от нас не зависит, и мы не дадим за сие отчёта перед Богом — а дадим отчёт Судии в том, что могли сделать и не сделали”.

Скромный вид епископа, его аскетичная внешность, ласковые глаза, в которых отражались глубокая вера и любовь к Богу и ближним, его вдохновенные проповеди, призывающие людей к покаянию, к прощению обид, к верности Святой Православной Церкви, вызывали в сердцах верующих глубокую любовь к Святителю, почитание и благодарность. Старооскольцы вскоре привыкли, что Владыка с первого дня приезда в их город служит в храме ежедневно, и утром и вечером, и всякий раз проповедует, и они спешили на службу, чтобы почаще быть в храме с епископом.

В марте 1933 года ОГПУ арестовало епископа. Две недели он сидел в старооскольской тюрьме, а затем был отправлен в тюрьму в Воронеж.

В июне 1933 года епископ был освобождён из тюрьмы, назначен митрополитом Сергием на Курскую кафедру и возведён в сан архиепископа.

С огромной радостью и любовью встретили его православные в Курске. Власти сразу же стали преследовать архиепископа, чиня ему всякие стеснения и неудобства, — из всех храмов ему было разрешено служить только в одном, причём видя, что архиерей нисколько не смущён этим обстоятельством и даже как бы и не замечает его, его перевели в меньший, а затем и в ещё меньший. Как и в Старом Осколе, ему были запрещены поездки по епархии для посещения сельских приходов. Ему так же, как и в Старом Осколе, пришлось ограничить свою архипастырскую деятельность пределами города, проповедовать в одном храме, принимать всех посетителей у себя дома, но так же, как и раньше, он много писал: в Курске им была написана тридцать одна статья на религиозно-богословские темы.

Жил Владыка очень скромно, аскетом, никогда не заботился о хлебе насущном, будучи вполне доволен тем, что посылал Господь. Не было у него ни удобств в квартире, ни излишка в одежде, а только самое необходимое. Видя его полную нестяжательность, верующие сами старались снабдить его всем нужным для жизни. Зная о его благотворительности, они давали ему деньги, которые он раздавал нуждающимся, ничего не оставляя для себя. У его дома постоянно толпились нищие и обездоленные, нуждающиеся в помощи и поддержке.

23 июля 1935 года власти снова арестовали архиепископа Онуфрия, обвинив его в том, что он слишком часто обращался к верующим со словом проповеди, что благословил совершить несколько постригов в монашество, среди которых был совершён постриг в мантию и его матери, а также в том, что он оказывал материальную помощь нуждающимся, и в частности освободившимся из заключения священнослужителям. Во время обыска у Владыки были изъяты сделанные им выписки из книг святых Отцов и духовных писателей, содержание которых было сочтено следователями контрреволюционным.

8–9 декабря 1935 года состоялись закрытые заседания специальной коллегии Курского областного суда, перед которой предстал Святитель, заявив на суде: “В предъявленном мне обвинении виновным себя не признаю, никаких сборищ у нас не было и группы у нас никакой не было, все священники у нас зарегистрированы, и они могли и имели право приходить ко мне.

Записки, отобранные у меня, выписаны моей рукой из дореволюционных книг религиозного характера…

Добровольные пожертвования, на которые мы существовали, собирались путём обхода верующих с кружкой и использовались для уплаты налогов и выплат в Патриархию… никакого учёта по этим поступлениям я не вёл; я оказывал денежную помощь особенно нуждающимся, обращавшимся за помощью…

В своих проповедях я говорил о страданиях: я говорил в редакции той, что страдания — удел всякого христианина… Я говорил: христианство есть свет, религия непобедима, имея в виду те мероприятия, которые были в первые века гонения на христианство; в отношении великомученика Димитрия я говорил, что как он говорил правду не боясь царю Максимиану, так и нам следует говорить правду всегда и всем.

Вопрос о происхождении мира я излагал с точки зрения религии, и при этом сказал, что точка зрения Дарвина неприемлема религией как отвергающая бытие Божие”.

9 декабря был зачитан приговор: архиепископ Онуфрий был приговорён к десяти годам заключения в концлагерь. Но он не роптал на всё происходившее с ним.

“Господь справедлив всегда!.. — писал он. — За что такая скорбь душе нашей? — За неверие, богохульства и кощунства высших, за богоотступничество многих из бывших епископов и иереев — ныне обновленческих и иных раскольников, за равнодушие к святыням и маловерие многих, считающих себя православными!..”.

В марте 1936 года архиепископ Онуфрий был отправлен этапом на Дальний Восток. Первое время он находился в совхозе НКВД на станции Средне-Белая Амурской области.

В 1937 году Владыка писал родным: «…Я очень благодарен всем за память и заботы обо мне, грешном. Здоровье моё, по милости Божией, сносное… Но в общем приходится нести лишений немало. Душою я спокоен, за всё благодарю Создателя, Который всегда заботится о нас. Пишу Вам накануне празднования иконы Божией Матери “Знамение”, великого праздника. Как-то у Вас пройдёт этот праздник?.. Приветствую всех моих друзей и знакомых, которых я, грешный, вспоминаю всегда в моих молитвах, и прошу их молитв обо мне, грешном…».

В связи с политикой в то время руководства страны, принявшего решение по усилению репрессий, причём не только находящихся на воле, но и тех, кто был уже в узах, против архиепископа Онуфрия и находящегося с ним в лагере духовенства было начато новое дело. Вызванный на допрос 27 февраля 1938 года архиепископ, отвечая на вопросы следователя, сказал: “О существовании контрреволюционной группировки я ничего не знаю и поэтому показать ничего не могу, тем более что некоторых лиц… я совершенно не знаю. Остальных я знаю по лагерю и имею с ними общение как лагерник”.

В марте 1938 года архиепископ был перевезён из лагеря в тюрьму в городе Благовещенске. 17 марта 1938 года тройка НКВД приговорила его к расстрелу. Архиепископ Онуфрий был расстрелян 1 июня 1938 года и погребён в общей безвестной могиле.

За десять лет до принятия мученической кончины, находясь в ссылке, владыка Онуфрий писал: “Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть. Вот, диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтобы искусить вас, и будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни (Откр 2:10). Какой смысл гонений на служителей Христовых — ссылок, тюрем? Всё это совершается не без воли Божией. Значит, в любое время они могут и окончиться, если сие будет угодно Богу. Посылаются эти гонения для испытания нашей верности Богу. И за твёрдость ожидает нас венец жизни… Это слова Божии. Следовательно, они непреложны. Таким образом, гонения за верность Богу имеют для исповедников свои результаты: вечную радость, небесное блаженство… Отчего же скорбеть нам, служителям Христовым, рассеянным по тюрьмам и глухим безлюдным селениям?.. Не нужно и думать о каком-либо самовольном изменении нашей участи в гонениях путём каких-либо компромиссов, сделок со своей совестью. Гонения — крест, возложенный на нас Самим Богом. И нужно нести его, быть верным долгу своему даже до смерти. Не оглядываться назад или по сторонам с унылым видом, а смело вперёд идти, отдавшись на милость Божию, как говорит Спаситель: Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия (Лк 9:62)…”^*.

От редакции. Порядок публикации в выпусках “Патерика” вынужденным образом произволен: тексты публикуются в том порядке, в каком поступают в редакцию материалы.

Общее руководство подготовкой “Патерика” осуществляет архимандрит Макарий. Текст подготовил игумен Дамаскин (Ор­ловский).

Священномученик Николай (Тохтуев)

*9 мая 1903 — †4/17 мая 1943

Прославлен в 2005 г.⁵

Память празднуется 4/17 мая
и в первое воскресенье после 25 января/7 февраля
(Собор новомучеников и исповедников Российских)

Священномученик Николай родился 9 мая 1903 года в заводе Бымовский Осинского уезда Пермской губернии в семье крестьян Василия и Марии Тохтуевых. Огромное влияние на воспитание Николая оказала его мать, Мария Матвеевна. Глубокая вера в Бога руководила всеми её поступками. Ни разу никто не слышал от неё грубого или раздражённого слова; она была всегда тихая и приветливая. Она целыми днями трудилась, не зная усталости и не замечая трудностей, что было возможно только непрестанно памятуя о Боге. Вечером она последняя укладывалась спать, потому что по дому нужно было довершить множество дел, а ночью, стоя перед иконами на коленях, долго молилась, чаще всего читая Псалтирь. Утром она вставала раньше всех, чтобы успеть растопить печь и испечь хлеб.

Бымовский завод расположен в девяти километрах от Белогорского во имя святителя Николая мужского монастыря, бывшего одним из ярких духовных явлений того времени на Урале. Верой, трудолюбием, нелицемерным устремлением ко спасению сотен людей, но главным образом чудесной силой Божией в течение двух десятилетий были воздвигнуты великолепные храмы одного из лучших монастырей России. Основанный в 1897 году в пустынном лесном месте, монастырь скоро стал центром духовного просвещения Урала. Сюда приезжали великие князья, дворяне, крестьяне и рабочие уральских заводов. Число насельников в течение короткого времени выросло до пятисот человек. На вершине горы, откуда открывается вид едва ли не на сто километров округи, был воздвигнут величественный Крестовоздвиженский собор. Дом Божий, претворённый в действительность рукой человеческой, тут соперничал с творением Божиим — прекрасным миром, окружавшим обитель.

Большой поклонник народного просвещения, наместник монастыря архимандрит Варлаам, стремясь сделать доступным книжное знание для живущих вокруг обители крестьян, собрал в монастыре библиотеку из десятков тысяч томов. Белогорский монастырь оказал огромное влияние на окрестное население благочестием и глубоким нравственным и религиозным настроем своих насельников, и до прихода советской власти население этих мест не знало ни воровства, ни иных преступлений.

Близость к монастырю привлекала в Бымовский завод множество паломников. Мария Матвеевна с любовью принимала их у себя, и дом Тохтуевых наполнялся паломниками. Благочестие родителей, близость подвижнического миссионерского монастыря и частое присутствие на монастырских службах оказали на Николая Тохтуева огромное влияние. В 1916 году он окончил двухклассное училище в Быму и на следующий год поступил в училище псаломщиков при Архиерейском доме в Перми. По окончании в 1919 году училища Николай был назначен псаломщиком в Свято-Троицкую церковь в селе Ашапа. 14 мая 1922 года он был рукоположен во диакона к этой церкви, в 1923 году направлен служить в Петропавловскую церковь села Уинского, в 1924 году переведён в Николаевскую церковь в селе Кыласово. В это время у диакона Николая открылся красивый и мощный бас, какого не было ни у одного из диаконов Кунгура и Перми, и 26 января 1925 года епископ Кунгурский Аркадий (Ершов) позвал его служить в Градо-кунгурский Успенский кафедральный собор. Владыка полюбил диакона Николая за его простоту, добродушие и нестяжательность. В 1925 году в Неделю Православия диакон Николай был возведён в сан протодиакона и награждён двойным орарем.

В декабре 1932 года сотрудник ОГПУ, «рассмотрев агентурную разработку “труженики”…» нашёл, что некоторые священники и миряне, «будучи недовольны советской властью и её мероприятиями на селе, ведут активную антисоветскую деятельность среди населения, предсказывая скорую гибель советской власти, кончину мира, пришествие Страшного суда и распространяют разного рода “святые письма”. Особенно активную деятельность фигуранты разработки развернули за последнее время, поэтому… — постановил он, — фигурантов разработки “труженики”… оперативно изъять и привлечь к ответственности».

Были произведены аресты, всего по делу было арестовано двадцать семь человек. Протодиакон Николай был арестован 19 января 1933 года и помещён в кунгурскую тюрьму. Его посадили в подвальную камеру, рассчитанную на десять человек, в которую поместили пятьдесят. В камере стояли сырость, духота и табачный смрад, она не проветривалась, и некоторые умирали, не выдержав этих условий.

В тюрьме отец Николай пробыл полгода; укрепляемый Господом, он остался твёрд в вере и, вызванный на допрос, заявил, что является убеждённым верующим человеком, что он верит, что будет приход на землю антихриста, второе пришествие Христа, Страшный суд и кончина мира. «Но сроков этой кончины мира я не устанавливал и не предсказывал, — сказал он следователю. — Разного рода “священные письма” я не распространял… Разговоров о кончине мира я… не имел… Существование советской власти несовместимо с религией и моими убеждениями, так как советская власть проповедует атеизм, безверие…».

Все арестованные были обвинены в развале хозяйственных планов коммунистического правительства. 28 мая 1933 года Особое совещание при Коллегии ОГПУ приговорило протодиакона Николая к трём годам ссылки на Урал. Находясь в кунгурской тюрьме, протодиакон заболел тифом и после вынесения приговора был освобождён, чтобы следовать на место ссылки вольным порядком, но тиф дал осложнения, и до ноября он не смог стронуться с места. Выздоровев, отец Николай по совету близких поехал вместо ссылки в Москву и с конца 1933 года стал служить в одном из храмов Калужской епархии. В 1934 году он перевёлся служить в храм в городе Наро-Фоминске Московской области.

Настоятелем храма был протоиерей Сергей Павлович Павлов, благочинный Наро-Фоминского района; он состоял на службе в НКВД в качестве секретного осведомителя и потребовал, чтобы протодиакон Николай дал показания в НКВД как лжесвидетель. И когда тот отказался, протоиерей пригрозил, что посадит его за это в тюрьму.

Протодиакон Николай в 1935 году перешёл служить в Покровский храм села Петровское. Но поскольку этот храм находился в том же благочинии, он не чувствовал себя здесь в безопасности и в январе 1938 года перешёл служить в храм святых бессребреников Космы и Дамиана в поселке Болшево. Поселившись в Болшево, он стал брать уроки пения у руководителя ансамбля песни и пляски Александрова; вскоре его пригласили в ансамбль певцом и предложили место в Большом театре, но протодиакон остался служить в храме Божием.

В Великую Пятницу Страстной седмицы 26 апреля 1940 года в дом, где жил протодиакон, пришёл человек в штатском и, показав отцу Николаю повестку, сказал: “Вас вызывают в Мытищинское отделение НКВД. Собирайтесь!”. Протодиакон попрощался с семьёй и сказал: “До свидания, — вернусь или нет, неизвестно”. Метрах в пятидесяти от дома их ждала легковая машина, и они поехали в районное отделение НКВД, где сразу же состоялся допрос.

После допроса следователь, пригрозив отцу Николаю, что загонит его на восемь лет в лагерь, предложил ему сотрудничать с органами НКВД; протодиакон согласился и дал подписку о сотрудничестве. Прощаясь, сотрудник НКВД приказал ему явиться в районное отделение НКВД на следующий день после Пасхи, 29 апреля.

В понедельник на Светлой седмице отец Николай, предполагая, что домой он уже не вернётся, предупредил старосту храма, что его вызывают в НКВД и поэтому ему придётся пропустить службу. Перед тем как идти, он собрал сумку со всем необходимым в заключении и простился с семьёй. У него уже было написано краткое заявление с отказом от сотрудничества, которое он сразу же по приходе вручил начальнику районного отделения НКВД.

“Товарищ начальник, — писал он, — я отказываюсь от своей подписки и давал её лишь потому, чтобы мне была возможность встретить Пасху и проститься с семьёй. По моим религиозным убеждениям и по сану я не могу быть предателем даже самого злейшего моего врага…”.

Начальник, прочитав заявление, предложил всё же подумать и отпустил отца Николая домой. Но тот остался твёрд, приготовившись пострадать за Христа. Он составил пространное заявление на имя начальника районного отделения НКВД.

“Гражданин начальник! — писал он. — Разрешите мне объясниться с Вами письменно: я говорить много не умею по своей необразованности. Что вы от меня требуете, то я сделать не могу. — Это моё последнее и окончательное решение. Большинство из нас идёт на такое дело, чтобы спасти себя, а ближнего своего погубить, — мне же такая жизнь не нужна. Я хочу быть чистым пред Богом и людьми, ибо, когда совесть чиста, то человек бывает спокойный, а когда не чиста, то он не может нигде найти себе покоя, а совесть у каждого человека есть, только она грязными делами заглушается, а потому я не могу быть таким, каким Вы бы хотели…

Вы мне обещаете восемь лет — за что же? За то, что я дал жизнь детям? Их у меня семь человек, и один другого меньше. Старший сын двенадцати лет перешёл в 6-й класс, второй сын десяти лет перешёл в 4-й класс, третий сын восьми лет перешёл во 2 й класс, четвёртый сын шести лет, пятый сын четырёх лет, шестая дочь двух лет и седьмому только ещё два месяца; жена больная, не может взять ребёнка — так ей скорчил руки ревматизм и сердце болит. Советское государство приветствует и даёт награду за многосемейность, а вы мне в награду восемь лет концлагеря пообещали — за что? Какой я преступник? Только одно преступление, что служу в церкви, но это законом пока не запрещено. Если я не могу быть агентом по своему убеждению, то это совершенно не доказывает, что я противник власти…

Хотя я и семейный человек, но ради того, чтобы быть чистым пред Богом, я оставляю семью ради Него… Разве не трудно мне оставить… семью в восемь человек и ни одного трудоспособного? Но меня подкрепляет и ободряет дух мой Тот, ради Которого я пойду страдать, и я уверен в том, что Он меня до последнего моего вздоха не оставит, если я Ему буду верен, а отчёт мы все должны дать, как жили мы на земле…

Вот вы говорите, что мы обманываем народ, одурманиваем и прочие безумные глаголы, — а можете ли вы об этом определённо сказать, когда, может, и церковных книг не брали в руки и не читали их и не углублялись в христианскую веру, а судите поверхностно, что, мол, у нас написано в газетах и книгах, то верно, а что за тысячу лет написано было до Христа и про Него, что Он будет и так-то поживёт, и такой-то смертью умрёт и воскреснет (это за тысячу лет пророками было написано и уже сбылось), так это, по-вашему, неверно. Или вот, скажем, радио передаёт за тысячи вёрст без проволоки, — как это остаются слова в эфире и передаются, а весь человек куда-то девается, исчезает? Нет, он никогда не исчезнет и никуда не девается, умрёт, истлеет и потом воскреснет в лучшем виде, как зерно, брошенное в землю…

Вот уже двадцать три года существует советская власть, и я ничем не проявлял себя враждебным по отношению к ней, был всегда лояльным, исполняя все распоряжения власти, налоги всегда выплачивал исправно, дети мои учатся в советской школе, и вся моя вина лишь в том, что, будучи убеждённым христианином, я твёрдо держусь своих убеждений и не хочу входить в сделку со своей совестью… И вам не могу услужить, как вы хотите, и перед Богом кривить душой. Так я и хочу очиститься страданиями, которые будут от вас возложены на меня, и я их приму с любовью. Потому что я знаю, что заслужил их.

Вы нас считаете врагами, потому что мы веруем в Бога, а мы считаем вас врагами за то, что вы не верите в Бога. Но если рассмотреть глубже и по-христиански, то вы нам не враги, а спасители наши — вы загоняете нас в Царство Небесное, а мы того понять не хотим, мы, как упорные быки, увильнуть хотим от страданий: ведь Бог же дал нам такую власть, чтобы она очищала нас, ведь мы, как говорится, заелись… Разве так Христос заповедовал нам жить? — да нет, и сто раз нет, и поэтому нужно стегать нас, и пуще стегать, чтобы мы опомнились. Если мы сами не можем… то Бог так устроил, что вы насильно нас тащите в Царство славы, и поэтому нужно вас только благодарить”.

4 июля 1940 года была выписана справка на арест протодиакона Николая; он обвинялся в том, что, “являясь враждебно настроенным к существующему в СССР политическому строю, был тесно связан с отдельными участниками группы… существовавшей в Мытищинском районе, Князевым и другими (арестованы в 1939 году и осуждены в 1940-м)… Зная об открытых высказываниях Князевым… антисоветских настроений… укрывал его и не довел об этом до сведения органов советской власти…”.

В ночь с 5-го на 6 июля отец Николай был арестован и заключён во внутреннюю тюрьму НКВД на Малой Лубянке. Сразу же после ареста следователь допросил его.

— Приведите конкретные факты антисоветских проявлений со стороны Князева! — потребовал следователь.

— С Тимофеем Михайловичем Князевым я познакомился осенью 1939 года, когда он нанялся… пилить и колоть дрова для церкви. В возникшем разговоре относительно выборов… Тимофей Князев спросил меня: “Ну как, голосуете?”. Я ответил утвердительно. А он на это мне заявил: “Верующим голосовать нельзя, я голосовать не буду, я и в переписи участия не принимал…”. Я Князеву не поверил и предложил ему поехать узнать к священнику воловниковской церкви Клинского района отцу Сергию… В конце 1939 года я и Князев ездили к отцу Сергию и спрашивали у него, можно ли голосовать верующим. Отец Сергий по церковному Писанию доказал нам, что голосовать можно и верующим, но Князев ему не поверил и остался при своих убеждениях. А я остался спокойным за то, что голосовать разрешается.

— С какой целью вы ездили к отцу Сергию?

— За тем, чтобы спросить, можно ли голосовать верующим.

— А если бы отец Сергий сказал, что голосовать верующим нельзя, вы бы голосовали?

— Если бы отец Сергий сказал, что голосовать верующим нельзя и что он сам голосовать не будет, я бы голосовать не стал.

— И вы бы тогда разъясняли об этом всем верующим?

— Никому бы я разъяснять не стал, не голосовал бы только сам.

— Назовите ваших близких знакомых, где они находятся и чем занимаются?

— Близких знакомых у меня нет.

— А со священниками болшевской церкви, другими служителями религиозного культа и верующими разве вы не поддерживали близких отношений?

— Нет, не поддерживал. Со священниками… болшевской церкви у меня был разговор только во время службы исключительно по служебным надобностям. Я в разговоры с ними не вступал, опасаясь, что кто-нибудь из них мог быть агентом НКВД, они тоже склонности к разговорам со мной не проявляли.

— Какие у вас взгляды относительно тех, кто помогает советской власти разоблачать контрреволюционно настроенные элементы?

— Я считаю их агентами-предателями, и сам таким никогда не буду ни при какой власти: ни при советской, ни при царской, ни при фашистской.

— Какие у вас взгляды относительно жизни на земле и вне неё?

— Я считаю, что в жизни на земле много несправедливостей, что жизнь человека не может кончиться его земной жизнью и будет продолжаться после его смерти на небе, так как должен Кто-то разобрать все эти несправедливости и воздать каждому по его заслугам.

— В чём же вы видите несправедливость земной жизни?

— Каждый старается предать своего ближнего…

— В чём вы видите предательство ближнего?

— Каждый спасает свою шкуру, а до другого ему дела нет.

— Приведите конкретные факты к предыдущему ответу.

— Я это отношу только к священнослужителям, которые записались в агенты НКВД и, чтобы их не посадили самих, предают своего ближнего.

— Каковы ваши взгляды относительно газет и книг?

— В газетах и книгах, я считаю, неправильно пишут то, что касается религии; я верю всему, что написано в Священном Писании.

25 июля 1940 года следствие было закончено и протодиакона ознакомили с материалами дела. 2 сентября 1940 года Особое совещание при НКВД приговорило протодиакона Николая к восьми годам заключения в исправительно-трудовом лагере, и он был отправлен в Севжелдорлаг в Коми. Последнее письмо он написал своим родным из поселка Кожва в начале 1943 года. Протодиакон Николай Тохтуев скончался в заключении 17 мая 1943 года и был погребён в безвестной могиле.

От редакции. Порядок публикации в выпусках “Патерика” вынужденным образом произволен: тексты публикуются в том порядке, в каком поступают в редакцию материалы.

Общее руководство подготовкой “Патерика” осуществляет архимандрит Макарий. Текст подготовил игумен Дамаскин (Ор­ловский).

Мученица Татиана (Гримблит)

*14 декабря 1903 — †10/23 сентября 1937

Прославлена в 2002 г.⁶

Память празднуется 10/23 сентября
и в первое воскресенье после 25 января/7 февраля
(Собор новомучеников и исповедников Российских)

Обществу, если оно сохраняет желание идеала и какое-то единство, не безразлично, в каких людях он воплощается. Это тем более важно, что само представление об идеале с течением времени, с переменой взглядов и влиянием общественной моды часто меняется, и прошлое подвергается критике, в иных случаях безжалостной и беспощадной. Однако есть идеал, который не меняется уже в течение двух тысяч лет — это идеал христианский, особенно прекрасный, когда его достигает женщина, немощная по природе, перед которой, однако, преображая и саму немощь в силу, открываются двери Царства Небесного, где нет ни эллина, ни иудея, ни мужеского пола, ни женского. Особенно трудно достичь его в совершенстве во время гонений, когда человеку едва-едва хватает

сил, чтобы с помощью Божией сохранить человеческое достоинство. Таким воплощением идеала в ХХ столетии стала мученица Татиана Гримблит — внучка томского протоиерея и дочь чиновника управления акцизных сборов, христианский поэт и беззаветная помощница узникам.

Мученица Татиана родилась в 1903 году в городе Томске в семье служащего акцизного управления Николая Ивановича Гримблита и его супруги Веры Антониновны, урождённой Мисюревой, отец которой, один из уважаемых священников Томска, во всё время своего пастырского служения был законоучителем во многих учебных заведениях города и, в частности, в Мариинской женской гимназии, где училась его любимая внучка Татьяна. Будучи сам ревностным и верным служителем Христовым, протоиерей Антонин и Татьяне сумел открыть сердечные очи на неотмирную красоту этого служения, от которого захватывало дух, как от чистого прозрачного горного воздуха. Он помог ей глубоко понять и осознать, насколько важно и ценно беречь свою душу с детства от зла, чтобы душа, как драгоценный сосуд, не была повреждена насилием страстей и грехов, когда впоследствии потребуется уже восстановление её целостности силою Божественной благодати, но чтобы она, как приготовленная нива, от детства упражняясь в добрых делах, принесла плод сторичный. Благодатный выбор беззаветного служения ближним, когда человек, оставляя всё в прошлом, стремится в грядущее, опираясь лишь на веру в Христа, открывает перед ним и путь Христов — полный страданий, житейской неустроенности, когда бывает негде преклонить голову, когда он попадает в отчаянные по человечеству обстоятельства, но верою в Христа, его поддерживающего, никогда не отчаивается.

Первые страдания, первая скорбь была от родных, не одобривших выбора Татьяны, а дедушка-священник в 1915 году уже отошёл в обители вечные. Для родственников её самоотверженное служение Христу стало неприличным для их окружения юродством.

В 1920 году Татьяна окончила Мариинскую гимназию. В этом же году от тифа умер отец. После его смерти дети сами выбирали для себя образ жизни, большей частью посвятив её житейским делам, самим по себе не греховным, не злым, но весьма далёким от следования христианским идеалам. Татьяна же поступила работать воспитательницей в детскую колонию “Ключи”. Здесь впервые раскрылось богатство её дарований. Она часами готова была рассказывать детям о Боге, повествовать о русской истории, о природе Томского края, которую она любила с такой беззаветной признательностью, как будто именно на этой настроенной столь серьёзно природе отпечатался деятельный и любящий облик Творца. Для кого-то эта природа была связана только с долгой зимой и полярными ночами, а для неё — с Полярной звездой и чудом северного сияния. В природе Сибири для чистой девицы была сокрыта и притягательна необыкновенная сила её, первобытная мощь, как бы оставившая отпечаток на себе недавно ещё совершённого дела Творца, независимость и простор свободы, все те качества, которые она ощущала в себе и ценила. Впоследствии, когда Татьяна оказалась в Москве, та показалась ей золотом сверкающей темницей, насквозь пропитанной отравой ложных идеалов, опутанной и скованной ими, точно цепями.

По окончании на территории Сибири гражданской войны началась война власти против народа, и вскоре вся Сибирь с её обширными пространствами стала местом заключения и ссылок. В это время благочестивая девица и ревностная христианка Татьяна поставила себе за правило почти все зарабатываемые ею средства, а также то, что удавалось собрать в храмах города Томска, менять на продукты и вещи и передавать заключённым в томскую тюрьму. Приходя в тюрьму, она спрашивала у администрации, кто из заключённых не получает продуктовых передач, — и тем передавала.

В 1923 году Татьяна повезла передачи нуждающимся заключённым в тюрьму в город Иркутск. Здесь её арестовали, предъявив обвинение в контрреволюционной деятельности, заключавшейся в благотворительности узникам. Здесь ей впервые самой пришлось познакомиться с тяжкой неволей, услышать в своей душе ту сложную гамму переживаний, когда вчера ещё вольный человек становится ограниченным почти во всех своих действиях. Это переживание было сродни смерти, когда спелёнутая душа лишена свободы и, скованная силой внешней власти, уже не может по-земному заявить себя. Но она по-прежнему может любить, и в страдании эта любовь становится ещё сильнее. Татьяне было всего двадцать лет, когда её окружил плен стен тюремных, решётки железные, но она переживала свою неволю с задором молодости, у которой ещё много сил, чтобы легко смотреть на все невзгоды. Но тюрьма недолго удерживала праведную девицу — через четыре месяца она была освобождена и сразу же стала помогать заключённым.

В 1925 году ОГПУ снова арестовало Татьяну за помощь заключённым; на этот раз её освободили через семь дней. Освободившись, она по-прежнему продолжала помогать узникам. К этому времени она познакомилась со многими выдающимися архиереями и священниками Русской Православной Церкви, томившимися в тюрьмах Сибири.

6 мая 1925 года начальник секретного отделения ОГПУ допросил девушку о том, помогала ли она сосланному духовенству и кому именно, а также через кого она пересылала посылки в другие города, на что та ответила: “С 1920 года я оказывала материальную помощь ссыльному духовенству и вообще ссыльным, находящимся в Александровском централе, иркутской тюрьме и томской и в Нарымском крае. Средства мной собирались по церквям и городу как в денежной форме, так и вещами и продуктами. Деньги и вещи посылались мной по почте и с попутчиками, то есть с оказией. С попутчиком отправляла в Нарымскую ссылку посылку весом около двух пудов на имя епископа Варсонофия (Вихвелина). Фамилию попутчика я не знаю. Перед Рождеством мною ещё была послана посылка на то же имя, фамилию попутчика тоже не знаю. В Александровском централе я оказывала помощь священникам, в иркутской тюрьме епископу Виктору (Богоявленскому), в Нарымской ссылке священникам Попову и Копылову, епископам Евфимию (Лапину), Антонию (Быстрову), Иоанникию (Сперанскому), Агафангелу (Преображенскому) и заключённому духовенству, находящемуся в томских домах заключения, и мирянам”. — “Кого вы знаете из лиц, производивших помимо вас сборы на заключённых и ссыльных?” — “Лиц, производивших помимо меня сборы, не знаю”.

26 марта 1926 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ постановило выслать Татьяну в Зырянский край на три года, 1 июля 1926 года она этапом была доставлена в Усть-Сысольск.

15 июля 1927 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ постановило выслать Татьяну этапом через всю страну в Казахстан на оставшийся срок. 15 декабря она прибыла в Туркестан. 19 декабря 1927 года Особое Совещание постановило освободить её. О том, что она освобождена, сотрудники ОГПУ в Туркестане сообщили ей только 10 марта 1928 года, и 16 марта Татьяна выехала в Москву. Она поселилась неподалеку от храма святителя Николая в Пыжах, в котором служил хорошо ею знаемый по заключению выдающийся пастырь, архимандрит Гавриил (Игошкин). Татьяна стала постоянной прихожанкой храма Николы в Пыжах и пела здесь на клиросе. Вернувшись из заключения, она стала ещё активней помогать узникам.

Посещения заключённых и помощь им стали формой её служения Христу. По выражению многих святителей, украшенных впоследствии мученическим венцом, она стала для них новым Филаретом Милостивым. В самоотверженном подвиге милосердия и помощи, безотказности и широте этой помощи ей не было равных. В её сердце, вместившем Христа, никому уже не было тесно. Её просветлённая и чистая душа стала украшением церковным и утешением для многих.

В начале 1930-х годов поднялась очередная волна безбожных гонений на Русскую Православную Церковь, когда было арестовано несколько десятков тысяч священнослужителей и мирян. Сотни их были арестованы в Москве, и среди них 14 апреля 1931 года была арестована Татьяна.

30 апреля Особое Совещание при Коллегии ОГПУ приговорило Татьяну к трём годам заключения в концлагере, и она была отправлена в Вишерский исправительно-трудовой лагерь в Пермской области. В лагере она изучила начала медицины и стала работать фельдшером, что как нельзя лучше соответствовало избранному ею пути — беззаветному служению ближним, здесь она помогала многим выдающимся исповедникам Русской Православной Церкви и некоторых спасла от смерти.

После окончания срока в 1933 году Татьяна поселилась в городе Александрове Владимирской области и устроилась работать фельдшером в больнице. В 1936 году она переехала в село Константиново Московской области и стала работать лаборанткой в Константиновской районной больнице.

Работая в больнице, и зачастую много больше, чем ей полагалось в соответствии с её обязанностями, она почти все свои средства, а также и те, что ей жертвовали верующие люди, пересылала заключённому духовенству и православным мирянам, со всеми ними ведя активную переписку. В её деятельности для находящихся в узах была ощутима не только материальная поддержка, но ещё больше духовная — в письмах, которые она посылала. Для некоторых она иногда оказывалась единственным корреспондентом.

Епископ Рыльский, викарий Курской епархии Иоанн (Пашин) писал ей из лагеря: «Родная, дорогая Татьяна Николаевна! Письмо Ваше получил и не знаю, как Вас благодарить за него. Оно дышит такой теплотой, любовью и бодростью, что день, когда я получил его, — был для меня один из счастливых, и я прочитал его раза три подряд, а затем ещё друзьям прочитывал: владыке Николаю⁷ и отцу Сергию — своему духовному отцу. Да! Доброе у Вас сердце, счастливы Вы, и за это благодарите Господа: это не от нас — Божий дар. Вы — по милости Божией — поняли, что высшее счастье здесь — на земле — это любить людей и помогать им. И Вы — слабенькая, бедненькая — с Божьей помощью, как солнышко, своей добротой согреваете обездоленных и помогаете, как можете. Вспоминаются слова Божии, сказанные устами святого апостола Павла: “Сила Моя в немощи совершается”. Дай Господи Вам силы и здоровья много-много лет идти этим путём и в смирении о имени Господнем творить добро. Трогательна и Ваша повесть о болезни⁸ и дальнейших похождениях. Как премудро и милосердно устроил Господь, что Вы, перенеся тяжёлую болезнь⁹, изучили медицину и теперь, работая на поприще лечения больных, страждущих, одновременно и маленькие средства будете зарабатывать, необходимые для жизни своей и помощи другим, и этой своей святой работой сколько слёз утрёте, сколько страданий облегчите… Работаете в лаборатории, в аптеке? Прекрасно. Вспоминайте святого великомученика Пантелеимона Целителя и его коробочку с лекарствами в руках (как на образах изображают) и о имени Господнем работайте, трудитесь во славу Божию. Всякое лекарство, рассыпаемое по порошкам, разливаемое по склянкам, да будет ограждено знамением Святого Креста. Слава Господу Богу!».

“Добрая и глубокоуважаемая Татьяна Николаевна! — писал ей епископ Иоанн. — Письмо Ваше второе… я получил и приношу за него искреннюю благодарность. Много оно меня утешило и заставило всё чаще вспоминать Вашу светлую личность. Вспоминая Вас — кажется не такой унылой наша жизнь, забываешь невзгоды, легче переносишь неприятности. Просьба покорная и о валенках: если можно поспешите с их высылкой. Холода близко. Простите. Будьте здоровы и радостны”.

“Дорогая Татьяна Николаевна, будьте здравы и Господом Богом хранимы! — писал ей в июле 1936 года из Нарымской ссылки священник Рафаил Дубровин. — К Великому Светлому Празднику Вы первая меня письменно приветствовали и прислали духовное утешение. После Пасхи уже вторую карточку получил и телесное подкрепление (извещение на 15 рублей). От детей (и только от сына и дочери) к Пасхе небольшое пособие денежное (в 2 рубля) и ни строчки до сего времени. Мне по-человечески обидно и тяжело! Но да будет воля Его. Как мне благодарить и возблагодарить за Ваше сердечное отношение ко мне, недостойному? Как мне прославить Христа, Кем и через Кого Вы исполнены любовью к ближнему? Вы, не зная меня, возлюбили, по завету Его, меня многогрешного. Он Один воздаст Вам за всё. От родных, кровных, близких ко мне, детей и друзей, я не получал того, что незаслуженно получаю от Вас. Любовь Ваша не падает, а устремляется вперед… Бог воздаст Вам. Не скрою от Вас, что поддержка Ваша (15 рублей) в настоящее время очень и очень дорога и вовремя. Апрель, май и июнь ни заработка и ни поддержки ни от куда. К Пасхе поддержка от Вас, сына и дочери уже иссякли. Теперь могу покупать хлеб и им питаться. Слава и хвала Ему за всё! Великая Его забота о нас многогрешных. На днях напишу в Томск и не утерплю помянуть о Вас, втором русском Филарете. Простите за всё, дорогая Татьяна Николаевна”.

«Достопочтенная о Господе, дорогая и родная сестра Татьяна Николаевна!.. — писал ей отец Рафаил в 1937 году. — Как и чем возблагодарить Вас, родная, за Ваши обо мне память и заботы! Христос, Коим и через Коего Вы не только возлюбили ближних, но и имеете возможность проявить её делами, и в день Суда поставит по правую сторону за то, что служили Ему в лице ближних. Вы просите меня, многогрешного, молиться о Вас (это долг мой), дела Ваши молятся о Вас… Помолитесь обо мне, грешном. Ведь многие годы я почти беспрерывно стоял пред престолом, многогрешный, и дерзновенно совершал богослужения. Плачет и сетует душа моя. Сохрани Вас Господь и любовь Вашу к нам, многогрешным. Напишите, что знаете о жизни нашей Православной Церкви во дни испытаний. Где святитель Пётр Крутицкий? Как подвизается Блаженный Сергий?.. Я ведь уже почти десять лет оторван от мира. Я слышал, что с 37 года о митрополите Петре уже не вспоминается, как заместителе Патриарха. Вы беспокоитесь о моём житье-бытье, как и чем питаюсь, во что одеваюсь и обуваюсь. Хранит Господь и птичку, и травку, и меня не забывает. Родные-кровные мои забыли меня (может быть не по своей вине), но Господь в лице Вас и подобных Вам не забывает меня, многогрешного и ленивого раба Своего… Спешу сердечно поблагодарить Вас за Ваше письмо. Я несколько раз прочел его и опять хочется. Вы меньше прожили, но пережили очевидно много больше. Помоги Вам Матерь Божия до конца дней своих мужественно и твёрдо донести крест свой… Радуюсь за Вас и благодарю Его, Отца любящего нас. Пишите почаще мне. Присные мне мало пишут. Причина их молчания мне понятна. Не все обладают смелостью и преданностью воле Его. Прощаю им, как и Христос учит нас примером Своим… Житейское море бушует, корабль тонет, видны одни верхушки мачт, но Небесный Кормчий приведёт его и нас к тихому пристанищу. Родная, Вы радовались узам, ждали их с нетерпением и радовались, перенося их. Попирались Вами все препятствия, забывались даже кровные близкие. Не без труда и болезни, но зато всецело с Ним, с Его помощью и любовью. Что о себе скажу? Изнемогаю! Десятый год, последний год срока, особенно тяжёл. Несмотря на долгие годы терпения и испытаний, я оказывается ещё очень крепко привязан к земной жизни, тесно связан узами родства, для меня всё ещё мало прожито на земле. Святой Апостол великий учитель Павел горел желанием умереть и жить со Христом и примирялся оставаться на земле, если его жизнь нужна для спасения ближних. Не скрою от Вас, у меня сейчас страшная жажда увидеть своих и дорогие места родные. Помоги мне, святой Иоанн Златоуст, вместе с тобою взывать: “Слава Богу за всё”, “везде Господня земля”. Помолитесь и Вы, родная, обо мне, чтобы я успокоился и подчинился Его воле. Как Он хочет, Он силен допустить меня до родных и близких и лишить меня сего за дела мои. 26 января по старому стилю 1938 года кончается срок моего наказания, хотя и остаётся пятилетнее поражение в правах…».

Поддерживала Татьяна переписку и с епископом Бирским, викарием Уфимской епархии Вениамином (Троицким), с которым она познакомилась в Вишерском лагере. “Родная моя Татьяна Николаевна! — писал он ей. — Какую же радость принесла мне Ваша открытка! Я совсем потерял Вас, а так часто и сильно хотелось знать о Вашем житье-бытье. Слава Богу за то, что Вы живы и здоровы и свободны! Всегда поминаю Вас в своих убогих молитвах и с глубокой благодарностью прошу Господа даровать Вам всё полезное и утешительное. Спаси же и помилуй Вас, Господи! Хочется знать подробнее о Вашей жизни. Надеюсь, что теперь мы не потеряем один другого из вида и будем писать, а Господь приведёт, и увидимся опять. Много, много всего накопилось за это время. Масса событий проходит таким ускоренным темпом, что кажешься себе глубоким стариком…”.

В другом письме владыка Вениамин писал Татьяне: «Простите меня за то, что дерзаю беспокоить Вас. Зная Вашу бескорыстную доброту и человеколюбие, я так смело нагружаю Вас просьбой и без того имеющую много работы и забот. Да благословит же Господь путь Ваш и исполнит во благое желание сердца Вашего. Я имею мысль встретиться с Вами и беседовать о многом “уста ко устом”. Многое хотелось бы поведать Вам — чуткой и милой. Молитесь и Вы о мне присно Вас поминаемом и глубоко Вам благодарном. Ваше имя поминается всеми моими духовными детьми, имя той, которая своими героическими подвигами заставила смерть отступить от изголовья моей постели в 32-м году! Мне очень хотелось бы иметь Вашу фотографию, нет ли у Вас лишней? Пришлите! А я постараюсь переслать Вам свою…».

Не забывала Татьяна и настоятеля храма святителя Николая в Пыжах, где она когда-то пела, архимандрита Гавриила (Игошкина). Узнав о месте его нахождения, Татьяна отправила ему письмо, и в ответ он 7 апреля 1937 года написал ей из котласской пересыльной тюрьмы: “Глубокоуважаемая Татьяна Николаевна! 5 апреля получил от Вас письмо и прочёл его с удовольствием, для меня оно дорого. Прежде всего, благодарю Вас за память, от Вас я не думал и не ожидал так скоро получить. Вы живёте далеко и редко бываете в городе и, кроме того, заняты делом и, несмотря на эти препятствия, Вы прежде всех поспешили со своим добрым словом. Сердечно благодарю Вас, дорогая Татьяна Николаевна! И, нижайше кланяясь, усердно прошу Ваших святых молитв. Благодарю Вас и за предложение услуг, но они пока преждевременны, до Вашего отпуска ещё далеко, тем временем и моё положение выяснится, а там видно будет… Наша отправка состоится не раньше, как через месяц. Если возможно, пришлите сухарей и сливочного масла, их здесь мне трудно достать, только с посылкой не медлите. Будете в городе, передайте всем мой привет и скажите им, чтобы писали письма, посылки получаю, писем нет. Вот уже скоро будет шесть месяцев, как ни о ком ничего не знаю, живы ли, здоровы ли, пусть пишут. Для меня это будет одно только удовольствие. Благословение Господне на Вас! Будьте здоровы, да хранит Вас Господь от всякого зла”.

Больше всего из земных мест после Томска и окружающих его сибирских рек и непроходной тайги Татьяна любила Дивеево, куда она приезжала часто, и где служил её духовный отец протоиерей Павел Перуанский. В одном из писем, написанном архиепископу Аверкию (Кедрову), ещё находившемуся в то время в ссылке в городе Бирске, беспокоясь о его судьбе, так как отовсюду стали приходить известия об арестах духовенства, она писала: “Дорогой мой Владыка Аверкий! Что-то давно мне нет от Вас весточки. Я была в отпуске полтора месяца. Ездила в Дивеево и Саров. Прекрасно провела там месяц. Дивно хорошо. Нет, в раю не слаще, потому что больше любить невозможно. Да благословит Бог тех людей, яркая красота души которых и теперь передо мной. Крепко полюбила я те места, и всегда меня туда тянет. Вот уже третий год подряд бываю там, с каждым разом всё дольше. Навсегда б я там осталась, да не было мне благословения на то. А на поездку во время отпуска все благословили.

Откликайтесь, солнышко милое. А то я беспокоюсь, не случилось ли с Вами чего недоброго. Напомните мне географию. Далеко ли Бирск от Уфы? Пишите мне, я уже крепко соскучилась о Вас, родной мой”.

Вечером, 5 сентября 1937 года, когда Татьяна написала это письмо, она была арестована. Сотрудники НКВД пришли её арестовывать в тот момент, когда она привычно для себя писала письмо священнику в ссылку, остановив её на полуслове. Уходя в тюрьму от земных навсегда, она оставила записку подруге, чтобы та обо всём происшедшем уведомила её мать. Сохраняя даже в эти минуты душевное равновесие, Татьяна писала: “Ольга родная, прости! Прибери всё. Получи бельё от Дуни. Бельё прибери в коробку, которая под кроватью. Постель и одежду зашей в мешки (мешка здесь два, но ты найди целые и чистые, в которых можно было бы всё послать маме). Когда меня угонят отсюда, то только через десять дней пошли всё маме, известив её сначала о моём аресте письмом. Напишешь письмо, а потом через пару дней шли вещи. Деньги на пересылку у тебя будут. Деньги после десяти дней вслед за вещами отправить маме, она мне переводить будет и пересылать что надо. Ну, всех крепко целую. За всё всех благодарю. Простите. Я знала, надев крест, тот, что на мне: опять пойду. За Бога не только в тюрьму, хоть в могилу пойду с радостью”.

Допрашивал Татьяну начальник Константиновского районного отделения НКВД. “Обвиняемая Гримблит, при обыске у вас изъята переписка с указанием массы адресов. Какие вы имеете связи с указанными лицами и кто они по положению?”, — спросил он. “Шесть человек, указанные в адресах, являются священнослужителями, и все они были в заключении и в этапах, а в данное время они находятся в заключении и в минусах. Связь у меня с ними есть лишь письмами. Остальные адреса моих родственников, работающих в Москве и в Александрове”.

После допроса Татьяны заместитель начальника Константиновского НКВД допросил в качестве свидетелей её сослуживцев по Константиновской больнице — врача, медсестру и бухгалтеров.

Они показали: “Мне известно, что Гримблит посетила больного, лежащего в госпитале, к которому Гримблит не имела никакого отношения по медицинскому обслуживанию. В результате на другое утро больной рассказал врачу, что ему всю ночь снились монастыри, монахи, подвалы и так далее. Этот факт наводит меня на мысль, что Гримблит вела с больными беседы на религиозные темы. На собрании сотрудников больницы по вопросу о подписке на вновь выпущенный заём Гримблит ни за, ни против в прениях не выступала, но при голосовании за подписку на заём не голосовала”.

«Гримблит зимой 1937 года, сидя у тяжело больного в палате, в присутствии больных и медперсонала после его смерти встала и демонстративно его перекрестила. В разговорах… отвечая на вопросы о том, почему она ведёт скудную жизнь, Гримблит говорила: “Вы тратите деньги на вино и кино, а я на помощь заключённым и церковь”. На вопрос о носимом ею на шее кресте Гримблит неоднократно отвечала: “За носимый мною на шее крест я отдам свою голову, и пока я жива, с меня его никто не снимет, а если кто попытается снять крест, то снимет его лишь с моей головой, так как он надет навечно”. В 1936 году при обращении приехавшего одного из заключенных Дмитлага для ночёвки Гримблит при встрече с ним спросила, по какой статье он сидит, и, получив ответ, что он сидит по 58 статье, с удовольствием уступила для ночлега свою комнату, заявив, что она для людей, сидящих по 58-й статье, всегда готова чем угодно помочь. У Гримблит в период её работы в больнице были случаи ухода с работы в церковь для совершения религиозных обрядов».

«Относительно воспитания детей в настоящее время Гримблит неоднократно говорила: “Что хорошего можно ожидать от теперешних детей в будущем, когда их родители сами не веруют и детям запрещают веровать”. И, упрекая родителей, говорила: “Как вы от Бога ни отворачиваетесь, рано или поздно Он за всё спросит”. В 1936 году моя девятилетняя дочка рассказывала мне, что Гримблит её выучила креститься, за что дала ей гостинцев”.

После допросов свидетелей заместитель начальника НКВД Константиновского района допросил Татьяну. “Как вы проявлялись как религиозный человек относительно советской власти и окружающего вас народа?” — “Перед властью и окружающими я старалась проявить себя честным и добросовестным работником и этим доказать, что и религиозный человек может быть нужным и полезным членом общества. Своей религиозности я не скрывала”. — “Обвиняемая Гримблит, признаёте ли вы себя виновной в ведении вами антисоветской агитации за время службы в Константиновской больнице?” — «Никакой антисоветской агитации я нигде никогда не вела. На фразы, когда, жалея меня, мне говорили: “Вы бы получше оделись и поели, чем посылать деньги кому-то”, я отвечала: “Вы можете тратить деньги на красивую одежду и на сладкий кусок, а я предпочитаю поскромнее одеться, попроще поесть, а оставшиеся деньги послать нуждающимся в них”».

После этих допросов Татьяна была помещена в тюрьму в городе Загорске. 13 сентября 1937 года следствие было закончено и составлено обвинительное заключение.

22 сентября тройка НКВД приговорила Татьяну к расстрелу. На следующий день она была отправлена в одну из московских тюрем, где перед казнью с неё была снята фотография для палача. Мужественная исповедница, всемерная помощница всем в узах находящимся девица Татьяна была расстреляна на Бутовском полигоне 23 сентября 1937 года и погребена в безвестной общей могиле. Сбылись и радость и надежда: увенчанная мукой крестной в последний миг мучений смертных душа ко Господу спешит.

Полные тексты житий новомучеников опубликованы в книгах “Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века, составленные игуменом Дамаскином (Орловским). Январь–Июнь”. Тверь, 2005–2008 и других и размещены на сайте: www.fond.ru.

Для желающих приобрести книги:

тел.: 8 (916) 032 84 71 или e-mail: at249@yandex.ru