Патриарх Сергий (Страгородский) и его церковно-политические взгляды

В последние годы имя Патриарха Сергия (Страгородского) и его церковная деятельность все чаще становятся объектом полемики, особенно в контексте грядущего объединения Московской Патриархии и Зарубежной Церкви. Нам уже приходилось ранее высказывать свою точку зрения на правомерность использования термина “сергианство” применительно к церковной политике и тем более на его пространное обобщающее конформистское толкование¹. Думается, наступило время перейти к серьезному анализу церковно-общественных взглядов выдающегося русского иерарха и богослова ХХ столетия. Стоит ли православному сообществу поспешно отказываться от идейного наследия своего Предстоятеля, идя на поводу сиюминутных выгод?

Большинство беспристрастных исследователей его деятельности сходятся на том, что во все годы своего архиерейства это был талантливейший администратор — “лучший из русских архиереев”, говоря словами его близкого друга архиепископа Антония (Храповицкого). Такие люди — явление крайне редкое на закате существования империи, стремительно превращавшейся в бесплодный гибрид бюрократии и убогого парламентаризма.

Здравый ум молодого архиерея еще в 1905 г. предвидел грядущую катастрофу российской государственности и трагедию Православной Церкви в России. На молебне, посвященном дню основания Санкт-Петербургской Духовной академии, ее ректор, епископ Сергий (Страгородский), предупреждал, что в ближайшее время “необходимо ожидать великих потрясений и перемен, положение нашей Православной Церкви должно измениться самым существенным образом”². Архиерей прекрасно сознавал неготовность духовенства к “грядущему огненному искушению”: “Судить нас будем уже не мы сами и наше благосклонное начальство <…> нас судить будет сама Божия Церковь, сам народ православный, который вверил нам церковное дело и который без всякого сожаления отвернется от нас, выбросит нас вон, если найдет в нас лишь гроб повапленный, лишь соль, потерявшую силу”³.

Основанием для столь серьезного предупреждения будущим пастырям послужили наблюдения архипастыря над современными событиями в Российской империи. Причину надвигавшейся катастрофы будущий Патриарх видел не столько во внешних неудачах русского государства — в поражении в войне с Японией и в разразившейся вслед за ней революцией 1905 года, сколько во внутренних, духовных болезнях собственного народа и прежде всего правящего слоя. Он открыто писал и говорил: “Нам же, людям образованным и передовым, нужно вспомнить <…> непреложную и не однажды засвидетельствованную истину, что бедствия и особые посещения посылаются Господом на страну за грехи тех, кто поставлен в ней впереди, за грехи руководителей народа”⁴. Владыка Сергий в числе таковых указывал на “превозношение пустой образованностью”, без­божие, легкомысленное отношение к православной вере и Церкви, пренебрежение “преданиями Отцов”. Праворадикальные круги предпочитали видеть эти грехи исключительно в либеральной среде, не обращая внимания на очевидное разложение правящей элиты империи.

Характерным примером трагического раскола российского общества накануне революции были события, связанные с юбилеем Льва Толстого и с определением Синода об отпадении графа от Православной Церкви. В столице империи были иерархи, которые нашли спокойные, убедительные слова для того, чтобы отстоять правомерность решения духовной власти, не оскорбляя ни великого писателя, ни почитателей его таланта и оставляя юбиляру возможность покаяния⁵. Убедительнее всех церковную позицию изложил архиепископ Сергий (Страгородский) в своей статье “Как православный христианин должен отнестись к предстоящему чествованию графа Толстого?”.

Архиерей обратил внимание на две стороны в личности и творчестве великого писателя. С одной, это “известный художник слова <…> автор <…> действительно замечательных произведений”, с другой, он отказался от своего творчества, осудил его, “выступил в качестве нового учителя веры”, стал “ересена­чальником”, отрицавшим Божественную природу Христа и приснодевство Богородицы. Архиепископ Сергий напоминал поклонникам таланта, что Толстой выступил и проповедником анархических воззрений на государство, “послужил одним из главных виновников тех зол и нестроений”, которые разразились в 1905–1907 гг. В такой ситуации неразумно и государственным чинам, и церковнослужителям принимать участие в праздновании юбилея Льва Толстого. Владыка предложил в этот день молиться о покаянии писателя: “Главное же, как бы ни была велика наша национальная гордость писательством Толстого <…> мы никогда не должны забывать наших обязанностей по отношению к нему просто как к человеку, жизнь которого не может закончиться на земле…”. Стоит учесть, что достаточно бескомпромиссную позицию по отношению к Л. Н. Толстому занимал святой праведный Иоанн Кронштадтский. Его отношение к религиозным исканиям писателя (не художественному творчеству!) было сугубо отрицательным⁶. Далеко не однозначно, как это принято традиционно считать, отнеслись к толстовской проповеди и представители интеллигенции⁷.

Однако оппозицию взглядам священноначалия на толстовство составила сама высшая государственная власть во главе с императором. Секретные агенты жандармерии докладывали своему начальству о настроениях, царивших в столичном обществе по случаю кончины Толстого осенью 1910 года: «Общее впечатление, которое получается при наблюдении чествования памяти Л. Н. Толстого, являются таковыми, что чествования проходят спокойно. Все кажутся угнетенными и страсти всех, по крайней мере, на время, умолкли. Если же в том или другом месте делаются попытки использовать смерть Толстого в политически-революционных целях, то попытки эти оканчиваются неудачей (курсив здесь и далее мой — прот. М. Х.). Люди собираются, плачут, поют “вечная память” и расходятся. Кроме того, на собраниях присутствующими обращается внимание на то чрезвычайно важное обстоятельство, что будто Высшая власть не разделяет точки зрения Св. Синода и что П. А. Столыпин настаивал на необходимости воздать Л. Н. Толстому религиозные почести и разослать специальный циркуляр с предложением не воспрещать устройство панихид по Толстому. Отовсюду идут одни и те же толки: власть поступила корректно, духовенство оскандалилось и возбудило против себя Россию и весь мир <…> Всем можно молиться за Толстого, а нам православным нельзя. Слова Государя, начертанные на докладе о смерти Толстого, произвели в обществе впечатление приятной неожиданности. Все того мнения, что правительство заняло правильную линию, но что духовенство, сгубившее Толстого, проявило какое-то средневековое инквизиторство»⁸.

В своем “Предсмертном дневнике” святой праведный Иоанн Кронштадтский прочески записал 3 октября 1908 года: “Земное отечество страдает за грехи Царя и народа, за маловерие и недальновидность Царя, за его потворство и неверию и богохульству Льва Толстого…”⁹. Подрывая своей политикой авторитет “господствующей конфессии” страны, высшая власть неминуемо приближала и своей конец, фактически рубя сук, на котором сидела в течение двух столетий.

История с юбилеем и кончиной великого русского писателя была лишь одним из ярких примеров заката эпохи “православ­ного абсолютизма”. Весьма вероятно, что именно в период правления последнего русского царя сформировались взгляды будущего Предстоятеля Русской Православной Церкви на взаимоотношение Церкви и государства. В отличие от многих своих современников, он никогда не рассматривал крушение Российской империи как катастрофу эсхатологического масштаба, будучи прекрасно осведомленным о настроениях двора и высшего света, которые не оставляли иллюзий относительно роли “удер­живающего”.

Близким другом и единомышленником архиепископа Сергия (Страгородского) в те годы был владыка Антоний (Храпо­виц­кий). В переписке последнего содержатся прямые упреки династии в потворстве афонскому имябожничеству и распутинщине — “пакости, очевидно получившей некоторые симпатии при Дворе, как и все сродное хлыстовству”¹⁰. Таким образом, толстовство, распутинщина, имябожничество, хлыстовство — эти духовные болезни поразили российскую власть в самое что ни на есть сердце. Православная Церковь, полностью зависевшая в те годы от своего “епископа внешних дел” — монарха, была бессильна в борьбе с этими недугами, которые объединились в своих нападках на иерархию. Есть все основания предполагать, что архиепископ Сергий разделял взгляды своего собрата. Не случайно спустя более чем 30 лет он в одном из писем епископу Вениамину (Федченкову) неодобрительно отзовется об афонской смуте и ее духовном вожде — “иерогусаре” Булатовиче.

В начале ХХ столетия крепкая дружба двух архиереев, Сергия и Антония, была спаяна единомыслием по принципиальным вопросам. Оба епископа активно участвовали в восстановлении патриаршества, реформировании духовной школы, подготовке созыва поместного Собора, прекрасно понимали, к чему вела Россию и Церковь “византийская болезнь”, выражавшаяся в безволии высшей государственной и синодальной бюрократии. В 1907 году архиепископа Сергия (Страгородского) стараниями “доброжелателей” при дворе едва не отправили в Америку с явным намерением убрать из Синода. В письмах и телеграммах обер-прокурору П. П. Извольскому архиепископ Антоний (Хра­повицкий) буквально вопиет: “Ради Бога не отпускайте Сергия в Америку, единственного просвещенного архиерея <…> Не лишайте церковное управление лучшего незаменимого человека”¹¹. Возможно, излишне темпераментный, резкий на слово Антоний знал за собой эту слабость, которая вредила делу, и ценил способности Сергия “говорить в глаза обер-прокурору” правду, сочетая принципиальность с умением “не поставить в затруднительное положение” синодальное начальство перед высшей властью¹². Волынский Преосвященный искренне любил своего ученика и собрата. Трудно согласиться с мнением о том, что архиепископ Сергий (Страгородский) был “классическим примером синодального иерарха”, разделявшим взгляд на церковное служение как на государственную службу, “где мистический элемент подавлялся элементом практическим”¹³.

Владыка Сергий предупреждал и власти империи о серьезных последствиях для страны поспешной либерализации, так как “для Церкви важно качество ее последователей, а не количество <…> тогда как для государства весьма важно, чтобы по возможности все были бы хорошими людьми и это определяется их Православием”. Не иерархия, а государство плохо понимало сакраментальную природу русского царства, отрекаясь от нее непродуманными реформами, лишенными не только “мистичес­кого элемента”, но и здравого смысла.

Классическим примером “полу-реформы” стал указ 17 апреля 1905 года. Он существенно подрывал “господствующее положение” Православной Церкви. Предоставляя населению империи широкие права на самоопределение своей конфессиональной принадлежности, указ по-прежнему лишал главное вероисповедание элементарного самоуправления. “Свобода совести” в сочетании с “синодальной разрухой” сразу привели к массовым отпадениям от Православия. Позиция большей части высшей иерархии была очевидна — она сдержанно встретила новый закон, предупредив власти о неготовности российского общества и самой Церкви к радикальной либерализации вероисповедной политики. Используя свое влияние в правых фракциях Думы, Синод добился блокирования большинства законопроектов по религиозным вопросам. Но было бы неправильно сводить позицию епископата только к попыткам оказать давление на власти через своих депутатов в правых фракциях¹⁴.

Иерархия Православной Церкви понимала очевидную нелепость с религиозной точки зрения отсутствия свободы личного выбора веры, но активно выступала против предоставления права пропаганды своих убеждений другим вероисповеданиям. Эту мысль озвучил епископ Сергий (Страгородский), считавший не делом православных “хлопотать о защите сектантов”, но при этом пессимистично относившийся к стараниям некоторых сил “укрепить внешние стены” официального вероисповедания империи. Он полагал, что неразумные надежды на охранительные законы приведут Церковь к внутреннему разложению. Мнение будущего Патриарха не соответствовало позиции черносотенных кругов. Его взгляд сочетал подход церковного администратора и православного богослова и перекликался с мыслями философа либерального лагеря Е. Н. Трубецкого, полагавшего, что “пра­вить людьми независимо от их вероисповедания, убеждения и воли — сущая нелепость с христианской точки зрения; если христианство требует совершенно свободного единения людей со Христом, то принудительная теократическая власть с государственными полномочиями ему по существу противна”¹⁵. Впрочем, и мысли редактора “Нового времени” Л. А. Тихомирова, представителя консервативного направления, о том, что все “живущее в Церкви фиктивно, способно лишь умножать неверие”, совпали с идеями противоположного лагеря¹⁶. Однако владыка Сергий предупреждал российскую интеллигенцию о великой ответственности перед собственным народом, безусловно неготовым к обрушившейся на него “свободе”, за поспешные и непродуманные преобразования во всем строе народной жизни.

Архиепископ Антоний (Храповицкий), тесно связанный с Союзом русского народа, был более категоричен в обличении ошибочных с его точки зрения деяний власти. Владыка указывал на то, что предоставление некоторых прав (даже не равноправия!) религиозным меньшинствам уже привело к пропаганде иноверия через “хитрость, обман и насилие”¹⁷. Действительно, в империи было достаточное количество подобных примеров¹⁸. Основатель Русской монархической партии В. А. Грингмут в статье “Кризис Православия”¹⁹ писал об ущемлении прав православной веры и неприкрытой полонизации населения во “имя религиозной свободы”. Владыка Антоний также считал, что в грабежах поместий, захватах земли было виновато отчасти и правительство, и не только своей социальной политикой, но и вероисповедной прежде всего. Он писал: “Итак, забрав в свои руки народную совесть, сделав себя в глазах народа показателем истинной веры, может ли русское правительство отказаться от Православия прежде, чем народ будет оглашен в последнем сознательно?”. Волынский архиерей не сомневался в превосходстве православной проповеди над сектантскими беседами, поскольку сам был ярким проповедником, блестяще владевшим словом. Но далеко не все, знавшие подлинное положение дел, разделяли такой оптимизм.

Архиепископ Сергий (Страгородский) считал привычную церковную проповедь “мирного времени” с привычным набором “заученных силлогизмов” — “деревянным оружием”, “кар­тон­ной стеной”. Архиерей предупреждал своих семинаристов, что в ближайшем будущем от них потребуется не “показная ученость”, а “вера и пламенная ревность, проникновенность духом Христовым, привычки жизни по Христу, настоящей православной учености, настоящего опытного познания христианства <…> чтобы мы писали не чернилами, да еще может заимствованными из чужих чернильниц, а кровию из нашей собственной груди”.

Вероятно, в эти годы (задолго до октябрьского переворота) архиепископ Сергий (Страгородский) начал утверждаться в мысли о необходимости “церковного суверенитета” от государства. “Я говорю не о свободе духовной власти от светского вмешательства. Это вопрос ничтожный, — полагал архиерей. — Я говорю о том <…> чтобы государство не употребляло Церковь в свою пользу, как орудие”²⁰. В отличие от своих современников, будущий Патриарх не питал иллюзий о возможности самоограничения российского государства в вероисповедных вопросах. Время доказало его правоту. Даже атеистическая власть чрезмерно интересовалась духовными проблемами. Мысль архиепископа состояла в том, чтобы иерархия, духовенство и верующие, сохраняя лояльность любому правительству, не смешивали церковные вопросы с национальными и политическими пристрастиями. Готовность “обслужить” государственно-национальные потребности власти превращает Церковь в ее орудие.

Именно поэтому Владыка принципиально воздержался от участия как в правых, так и в национально-консервативных партиях и союзах. Будучи до мозга костей человеком Церкви, архиерей не верил в способности политических сил решать духовные проблемы, был противником смешения религии с национальностью: “Иерусалим, вместо того чтобы быть светом всего мира, погрузился в узкую национальную жизнь, этим он лишился права на существование и погиб”²¹. Этнические конфликты, как известно, были мощным фактором революционного движения.

В отличие от негативных взглядов владыки Антония (Храпо­вицкого) на эпоху петровских преобразований, архиепископ Сергий (Страгородский) видел в деятельности царя-труженика и великое благо: «Очевидно, нужно было потрясти нашу старую Русь — может быть для того, например, чтобы разбить наше “москальство”, пустое национальное самомнение, надутое презрение ко всему иностранному. В этой атмосфере потом задохнулась бы и сама Русь»²². Взгляды Владыки совпадали с идеями любимого им А. С. Хомякова.

Философ полагал, что несправедливо обвинять Петра Великого в порабощении Церкви, так как независимость ее была уничтожена перенесением престола Патриарха в Москву, “кото­рый мог быть свободным в Царьграде”²³. Вообще Хомяков смотрел на начало имперской эпохи как на события, сыгравшие в истории России важную положительную роль. Он писал: “Явил­ся Петр, и, по какому-то странному инстинкту души высокой, обняв одним взглядом все болезни отечества, постигнув все прекрасное и святое значение слова государство, он ударил по России, как страшная, но благодетельная гроза. Удар по сословию судей-воров; удар по боярам, думающим о родах своих и забывающих родину; удар по монахам, ищущим душеспасения в келиях и поборах по городам, а забывающим церковь, и человечество, и братство христианское”²⁴.

Советский период внес свои коррективы во взгляды Заместителя Местоблюстителя Патриаршего Престола. Святитель отверг и монархическую идею как обязательную составляющую православного мировоззрения. В известной Декларации 1927 года он обращался с увещанием и к тем, кто не понял “знамений времени”, считая, что “нельзя порвать с прежним режимом и даже монархией, не порывая с Православием”²⁵. Не стоит воспринимать слова Митрополита исключительно как малодушный сервилизм перед безбожными властями. Это была позиция человека Церкви — отсекать все земное, временное, тленное. Он глубоко почитал святых русских князей и монархов, обращался к ним в молитвах за Русскую Православную Церковь и народ в годы Великой Отечественной войны. Но иерарх, переживший вырождение могучей империи, как мог, уводил свою паству от пагубных иллюзий, способных подменить великую Евангельскую идею “Царства не от мира сего”.

Одним из наиболее спорных моментов в деятельности будущего Патриарха считается его участие в Религиозно-философ­ских собраниях (РФС) в Санкт-Петербурге в начале ХХ столетия. Некоторые исследователи его жизни видят в этом изначальную склонность тогдашнего столичного викария к идейным компромиссам и даже “обновленчеству”. В нашу задачу не входит комплексная оценка значения РФС в северной столице, но сам факт первого публичного диалога Церкви и представителей “религиозного ордена интеллигенции” был новым явлением в общественной жизни империи. Безусловно, нужно согласиться с тем, что «разговор “на равных” официальных церковных иерархов и интеллигенции (мирян), открытое совместное обсуждение религиозных вопросов — случай и в самом деле беспрецедентный в истории России»²⁶.

К началу прошлого столетия в русской культурной жизни окончательно сформировалось явление, названное Серебряным веком. Философия декаданса была идейным стержнем этого яркого духовного феномена, находившегося в явном противоречии с православной церковной мыслью. Если отлученный Л. Н. Тол­стой дерзал на собственное учение о Христе, то для ряда авторов Серебряного века, начиная с Д. Мережковского, были привлекательны образы антихриста, Иуды и откровенно инфернальные персонажи. На смену “евангелия от Толстого” шло “откровение третьего завета”; социальный рационализм “шестидесятников” отступал перед мистическими исканиями интеллигенции нового поколения. Если разночинцы в большей степени были опасны государству, то религиозно-мистическое творчество декаданса было непосредственным вызовом Церкви и нуждалось в немедленной реакции с ее стороны.

В течение двухсот лет государственной симфонии главным способом противостояния оппонентам были репрессивные меры, из которых самым мягким была цензура. К интеллектуальному соперничеству духовенство было плохо приспособлено, несмотря на высокий уровень семинарского образования. Главной причиной идейного бессилия пастырей было отсутствие у них аудитории и трибуны для подобного рода дискуссий. Церковный амвон давно перестал быть таковой для духовенства из-за жесточайшей цензуры высшей гражданской власти. Со второй половины XIX столетия властителем просвещенных умов стала литература, а позднее и журналистика. Образно говоря, свободная общественная мысль иммигрировала из богословия в литературу. Именно репрессивные и цензурные ограничения содействовали расцерковлению российских интеллектуалов, обретших в литературе, искусстве и музыке почву для самостоятельных религиозных исканий. Постепенно интеллигенция стала властителем дум российского общества, у нее сложились свои общепризнанные авторитеты, которые со временем затмили в общественном сознании авторитеты церковные.

Неслучайно, что даже такой адепт церковного сознания в России и безжалостный обличитель всяческого либерализма, как архиепископ Антоний (Храповицкий), сформировался как личность под огромным влиянием творчества Пушкина, Достоевского, И. С. Аксакова, славной плеяды славянофилов и В. С. Соловьева. Не этим ли объясняется страстное увлечение Владыки проблемами нравственного богословия, стремление даже догматическое учение преподнести семинаристам через призму моральной проблематики²⁷. Духовные писатели-архипас­тыри, такие как святитель Игнатий (Брянчанинов), святитель Феофан Затворник, оптинские отцы стали известны слишком поздно, а святоотеческие переводы Оптиной и Духовных академий запоздали, до массового читателя они дойдут спустя столетие.

Сложившаяся в духовной жизни русского народа ситуация позволяет по-новому оценить саму попытку диалога духовенства во главе с епископом Сергием (Страгородским) и “богоиска­те­лей”-декадентов. Это было не столько стремлением вернуть “заблудшую овцу” в церковное “стадо” (что было бы очень наивной мечтой), но и искренним желанием понять, разобраться с аргументами противоположной стороны. Сам Владыка на ХII заседании РФС открыто высказался на эту тему во вступительном слове: “Здесь собрались элементы, довольно непереваримые один для другого. Мы не надеемся никогда примирить то, чего нельзя примирить. Наша цель — примириться на единой христианской истине. Каким путем пойдем — это другой вопрос. Интеллигенция и не желает, чтобы мы старались к ней примениться, тем менее желаем этого мы; мы не согласны уступать что-либо из идеалов Церкви, охранение которой нам поручено”²⁸ (курсив наш — п. М. Х.).

Таким образом, целью собраний было нечто большее, чем поиски компромисса. Председательствующий на заседаниях прямо заявил: “Никто этого компромисса не ищет и не желает. Мы желаем примирения, но примирения только на почве истины, примирения под тем условием, если мы приобретем действительно одинаковые убеждения”²⁹.

Наряду с предпосылками к конфликту между “богоискате­ля­ми” и представителями академического богословия были и веские основания ожидать от этих встреч некоторого взаимопонимания. Русская религиозная философия конца ХIХ — начала ХХ века обладала одним неоспоримым достоинством в сравнении с современной ей русской академической богословской традицией: начиная со славянофилов, светские мыслители первыми поставили вопросы, ответы на которые они могли дать только сообща с церковными учеными. Проблемы понимания Церкви и ее границ, места мирян в ней, соборности, религиозной свободы и природы творчества — вот далеко не полный перечень тем для дискуссий.

Известно, что еще в бытность ректором Санкт-Петербург­с­кой Духовной академии епископ Сергий (Страгородский) старался привить своим подопечным любовь к “практическому богословию”. Раз в неделю он устраивал вместе с семинаристами неформальное обсуждение докладов, посвященных актуальным вопросам эпохи. К сожалению, именно спонтанный, вне расписания, характер этих мероприятий не позволил сохраниться каким-либо более подробным сведениям о них. Однако они были предпосылкой для грядущих собраний с “властителями дум” на Фонтанке.

Не только епископ Сергий, но и многие члены Православной Российской Церкви могли быть неравнодушны к набиравшей влияние интеллигенции. Во-первых, значительная часть русского епископата принадлежала к выходцам из преподавательской академической среды. Таковым был сам митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский). Да и профессорская среда была по своей сути “церковной интеллигенцией”³⁰. Огромную роль в Духовных академиях играли преподаватели-“сюртучни­ки”. Миряне составляли не менее 70% преподавательского корпуса этих учебных заведений³¹. Среди них были светила не только церковных наук, но и светских, подобно В. О. Ключевскому. Воспитанное ими духовенство не могло равнодушно пройти мимо достижений светской культуры. Лишенная, как мы уже говорили выше, права голоса, наиболее образованная часть российского общества естественно тянулась к “соблазнам” светской интеллектуальной среды. Одной из серьезных проблем для Синода была необходимость заручиться поддержкой собственного клира в дни отлучения Толстого от Церкви.

Светская интеллигенция в России была явлением новым не только для родной страны, но и для Европы. Несмотря на то, что ее поругивали крайне правые деятели черносотенного толка, отношение к ней было далеко не однозначным, так как весьма неоднородной была сама эта социальная группа. Хотя РФС завершились без видимого положительного результата, но есть все основания полагать, что они сыграли свою положительную роль в судьбе авторов “Вех” и их идейных последователей. Спокойный диалог, допускавший право на ошибку как условие подлинно свободного творчества, а не приговор с обвинениями в ереси, позволил пережить многим русским интеллигентам “дет­скую болезнь левизны” и позднее воссоединиться с Церковью.

Дерзаем предположить, что председательствовавший на РФС епископ Сергий впервые в истории синодального периода Церкви выступил как охранитель нового типа, далекого от победоносцевского идеала. Русский православный архиерей показал себя на этих собраниях как блестящий полемист (на равных без всякого снисхождения оппонентов к его сану), владеющий “оружием” своих противников: словом, логикой, эрудицией, великолепной реакцией на чужие аргументы. Надо прямо признать — не было в Российской Церкви тогда другого Сергия, другого архиерея, который смог так охранять ее учение, не гнушаясь с высоты своего сана окунуться в весьма критичную к нему среду³².

К сожалению, позицию епископа Сергия (Страгородского) зачастую сводят к конформизму, “желанию удовлетворить требованиям и либеральных церковных деятелей”, что, как мы полагаем, не соответствует истинному положению вещей³³. С уверенностью можно сказать, что выдающийся святитель не менял своих церковных взглядов, но по-разному оценивал возможности в отстаивании их. Кроме того, социальное мировоззрение “ученого монаха”, как и положено ученому и монаху, было антиномично, что совершенно не соответствовало интеллектуальным традициям среды, которая была вскормлена “охранитель­ным богословием” синодальной эпохи.

Характерным примером служит его мнение о проблеме брака. На РФС он последовательно отстаивает церковный взгляд на девство и супружество, признавая превосходство первого над вторым. Однако епископ Сергий считал, что «основной принцип христианской жизни осуществляется отнюдь не в браке и не в девстве как таковых, но является непосредственным осуществлением заповеди: “Возлюби Господа всем сердцем своим” <…> Другое дело на практике. Возьмем, например, мытаря и фарисея, когда мытарь оказался лучше фарисея. Так и в браке — супружество может быть выше девства…»³⁴.

К сожалению, исследователи не уделяли должного внимания этим словам архиерея, подчас упрощая его неоднозначную позицию по этой проблеме, отождествляя ее со взглядами близкого ему в те годы архиепископа Антония (Храповицкого)³⁵.

Однако есть все основания провести некоторые различия в подходах к браку и монашеству двух выдающихся русских архиереев. Архиепископ Антоний действительно был ярким популяризатором (если так уместно будет выразиться) иноческого жития. Владыка постриг свыше семидесяти русских ученых иноков, ректоров семинарий и епископов. Его ученик, архимандрит Киприан (Керн), позднее вспоминал, что “были среди них и неудачники, скороспелые монахи, быстро в монашестве разочаровавшиеся”³⁶. Этот факт многие современники волынского архиерея ставили ему в вину. Именно “скороспелость” его неофитов, опиравшихся более на веру своего “аввы”, чем на собственную, “монашеский максимализм”, граничащий с женоненавистничеством, вызывали осуждение здравомыслящего общества.

Иными были взгляды владыки Сергия (Страгородского). Разумеется, и он не избежал ошибок³⁷, но его мировоззрение в этом вопросе было более органичным. Будущий Патриарх в раннем детстве лишился матери, умершей от чахотки вскоре после рождения сына. Первые годы своей жизни он провел в Алексеевском женском монастыре, опекаемый монахинями, заменившими ему и его сестре мать. Вкус к иноческой жизни он познал с самого детства. Позднее, уже став студентом Духовной академии, он с товарищем проводил каникулы в Валаамском монастыре, готовясь к постригу. В отличие от архиепископа Антония (Храповицкого) он не “влюбился” в монашество, а “вы­рос” монахом (родная сестра владыки Сергия также приняла иноческий постриг). Думается, что это и определило столь взвешенную позицию архиерея в вопросе брака и девства.

В период деятельности Предсоборного присутствия архиепископу Сергию Финляндскому пришлось участвовать в обсуждении вопроса о второбрачии духовенства. Как известно, эта проблема была одной из краеугольных тем обновленческого движения. Факт сотрудничества Владыки в 1922 году с обновленческим ВЦУ, вызванный тактическими соображениями, позволил его критикам задним числом обвинить его в давних симпатиях к “либеральным церковным реформаторам”. Действительно, в “Отзывах епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе” есть мнение от Финляндской епархии разрешить повторный брак священникам, овдовевшим в возрасте моложе 45 лет³⁸. Однако это суждение ошибочно приписывают архиепископу Сергию (Страгородскому)³⁹, которому пришлось в церковной печати выступить с опровержением (а не отказом от якобы ранее сказанного!) приписываемых ему взглядов.

Газета “Церковный голос” сообщала, что «Сергий, архиепископ Финляндский в письме, помещенном в газете “Колокол”, решительным образом высказался против допустимости второго брака для священников, заявляя, что мысль об этом принадлежит духовенству его епархии, почему и попала в собрание “от­зывов” Предсоборной комиссии <…> но что касается его лично, то он “не только не считает второбрачие для вдовцов необходимым, но даже, если бы наш собор дозволил его, вынужден был бы открыто заявить, что собор наш превысил свои полномочия”, а потому “он, архиепископ, не признал бы возможным подчиниться этому решению до тех пор, пока не скажет своего властного слова Вселенский собор”»⁴⁰.

Критики архиепископа Сергия совсем упустили из виду, что сам Владыка вырос в семье вдового священника и хорошо знал все скорби русского приходского духовенства. Ему, консерватору и традиционалисту, выросшему в самом монашеском сердце России — Арзамасе преподобного Серафима, был глубоко чужд финский протестантизм восточного обряда, распространявшийся во вверенной ему епархии. Он борется с “духом времени” не покладая рук. Интересная деталь: его епархиальная газета в Выборге печатает знаменитую “Мою жизнь во Христе” Иоанна Кронштадтского в годы первой русской революции, когда началась организованная травля в прессе всероссийского старца⁴¹.

Столкнувшись напрямую с набиравшей силу “реформацией”, архиепископ Сергий как деятельный член Синода был вынужден искать эффективные средства для обуздания интенций, грозивших разрушением всему организму русской Церкви. Не секрет, что восстановление “соборных начал” в последние годы существования синодальной системы было поводом для “цер­ковных либералов” разрушить канонический строй российского Православия, подменить соборность вульгарным парламентаризмом образца 1906 года. Важнейшим вопросом в противостоянии обновленцам была дискуссия о механизме созыва Поместного собора и о принятии им основополагающих решений. Здесь в полной мере проявился талант выдающегося богослова и церковного администратора архиепископа Сергия (Страгород­ского).

Для того чтобы лучше понять ход общецерковной полемики, обратимся к взглядам архиепископа Антония (Храповицкого), который открыто называл вещи своими именами. Главной угрозой в превращении Поместного собора в орудие разрушения Православной Церкви волынский архипастырь считал приходское духовенство, наиболее зараженное антиархиерейскими настроениями, и сочувствовавшую этому профессуру Духовных академий. Именно поэтому архиепископ Антоний первоначально считал, что Поместный собор должен быть тождественен Архиерейскому собору русской Церкви. Таким образом он рассчитывал отсечь от принятия судьбоносных решений “кадетствую­щих попишек”. Однако со временем стало очевидно, что такой собор не будет легитимным в глазах всей полноты Православной Российской Церкви и скорее усугубит нарастающий кризис церковного управления. Дабы обуздать разрушительные тенденции, архиепископ Антоний во главу угла всех преобразований ставил вопрос о скорейшем восстановлении патриаршества в России. По его мнению, через Патриарха осуществилось бы мистическое единение народа и царя с Вселенской Церковью, преодолевались бы “узы племенной замкнутости”⁴². Страстный поборник канонического строя, владыка Антоний в личной переписке предлагает обер-прокурору П. П. Извольскому и премьер-министру П. А. Столыпину необычный план восстановления патриаршества. Он предлагал вывести из компетенции Поместного собора вопрос о выборе Патриарха. Предстоятелем должен был стать член правящей династии Романовых, назначенный императором⁴³. Проект Храповицкого имел историческую аналогию в событиях 1613 года и позволял избежать конфронтации светской и духовной власти, а главное — ограничивал “соборную вольницу”.

При всей оригинальности планов архиепископа Антония надо признать, что они были неосуществимы в уже сложившейся общественной атмосфере вокруг собора. Никакое келейное решение судьбоносных вопросов России было невозможно. К тому же проект мог удовлетворить императорский двор, но он явно находился в противоречии со взглядами самого автора на достоинство патриаршего сана⁴⁴.

Проект архиепископа Сергия (Страгородского) был призван разрешить существующие противоречия. Прежде всего Поместный собор должен был объединить епископат, духовенство, монашество и мирян. Одной из главных бед русской Церкви архиерей считал сословность духовенства. По его мнению, она “является источником главных причин удаления нашего церковного общества от церковных дел, она же главным образом способствует и порабощенности нашей Церкви светской власти <…> Я говорю все это тем смелее, что сам всеми своими корнями и симпатиями принадлежу к духовному сословию”⁴⁵.

Владыка предлагал осуществить механизм выбора кандидатов на Поместный собор не от корпораций (монашества, духовенства, профессуры духовных школ), а от приходов с равной возможностью избрания и священников, и мирян. Это, как мы догадываемся, по тонкому замыслу архиепископа Сергия должно было ослабить позиции “кадетствующего духовенства”, не имевшего большой популярности у церковного народа из-за отстаивания своих узко сословных интересов.

Сама организация работы Поместного собора задумывалась Владыкой по принципу двух палат: епископов и духовенства-мирян. В соответствии с канонами Православной Церкви решения на соборе принимают епископы, нижней палате (священ­ников, монахов, мирян) предоставляется право внесения протеста в случае несогласия с действиями епископата. Если протест имеет характер догматическо-канонический, то достаточно одного голоса для вынесения его на дополнительное обсуждение, в остальных случаях — не менее четверти голосов. В случае несогласия с решениями собора его участникам оставляется право апелляции к “суду других автокефальных православных Церквей или же выйти из членов Церкви”⁴⁶.

Таким образом, видно, что вариант архиепископа Сергия выгодно отличался от предложений архиепископа Антония последовательным осуществлением принципов соборности, реально предлагал механизм сочетания канонических норм (сохранял решающий голос за епископатом) со свободой дискуссии. В сложившейся в России ситуации это было особенно важно, так как многие члены Церкви видели в реформе опасность утверждения никем не контролируемого епископского произвола⁴⁷.

Владыка Сергий, хорошо знавший духовную среду, не испытывал никаких иллюзий относительно сословных интересов и епископата. Однако он считал необходимым сохранить иерархический принцип в неприкосновенности (“архиерей оставит за собой главное руководство всей жизнью епархии”), но при этом освободить иерархию от несвойственной сану административной (разделить с епархиальным съездом контролирующую власть!) и ревизионно-экономической деятельности. Таким образом, он стремился к тому, чтобы ярче проявились личные пастырские качества архиерея, от которого зависело духовное состояние его клира.

Проекту архиепископа Сергия (Страгородского) не пришлось воплотиться в жизнь, он так и остался на бумаге. Поместный собор 1917 года проходил в совершенно иных исторических условиях. Однако проект финляндского архиерея позволяет нам лучше понять, в русле какой парадигмы осуществлялись идейные искания “мудрого Сергия”. Будучи духовным лидером совершенно консервативного ряда, но прекрасно сознававший принципиальную невозможность и возвращения к идеалам допетровской Руси, и следования по пути европейского развития, выдающийся русский архиерей накануне надвигавшейся катастрофы выбирал те средства для сохранения “церковного корабля”, которые сегодня мы назвали бы “реальной политикой”.

1917 год стал для Русской Церкви началом тяжелейших испытаний. Впереди её священнослужителей ждали только казни, концлагеря и в лучшем случае лишение прав, ссылка и постоянный моральный террор. Догадывалось ли духовенство о том, что “карающий меч диктатуры пролетариата” обрушится на их головы практически сразу? В последние годы вышло немало изданий о “пророчествах” накануне русской катастрофы. Читая их, не перестаёшь удивляться: оказывается, все всё знали. Однако в действительности документы эпохи говорят об обратном. Вот, например, что писал в своём “Обращении” к пастве⁴⁸ по случаю Февральской революции архиепископ Тверской и Кашинский Серафим (Чичагов): “Милостию Божией, народное восстание против старых, бедственных порядков в государстве, приведших Россию на край гибели в тяжелейшие годы мировой войны, обошлось без многочисленных жертв и Россия легко перешла к новому государственному строю благодаря твердому решению Государственной Думы, образовавшей Временное правительство, и Совету рабочих депутатов. Русская революция оказалась чуть ли не самой короткой и самой бескровной из всех революций, которые знает история”⁴⁹.

Тверской архипастырь был не одинок в радужных оценках российских событий. Один из старейших русских архиереев архиепископ Новгородский Арсений (Стадницкий) на первом заседании Синода при Временном правительстве в своей речи сказал: “Двести лет Православная Церковь пребывала в рабстве. Теперь даруется ей свобода. Боже, какой простор! Но вот птица, долго томившаяся в клетке, когда её откроют, со страхом смотрит на необъятное пространство; она не уверена в своих силах и в раздумье садится около порога дверец. Так чувствуем себя в настоящий момент и мы, когда революция дала нам свободу от цезарепапизма <…> Великий дар свободы куплен и приобретается всегда ценой испытаний”⁵⁰.

Разумеется, на церковную иерархию новыми властями было оказано соответствующее давление. Епископы, сочувственно относившиеся к свергнутой династии и публично высказывавшиеся на сей счёт, находились под наблюдением. Лишь немногие рискнули, подобно епископу Орловскому Макарию (Гневуше­ву), высказать опасения, чтобы “неумеренные ревнители свободы своими делами и словами не расширили революционное движение до страшной анархии, до кровавых междоусобий”⁵¹.

Что стояло за лояльной позицией епископата к революционной власти — вековая осторожность, привычка к повиновению всякой “власти от Бога” или разочарование в безволии русской монархии? Наверное, всё это было. Недаром архиепископ Харьковский Антоний (Храповицкий), этот “роялист без короля”, даже на проповеди не смог скрыть своего сожаления о бесславном отречении императора: “Если бы царь наш не отказался от власти и хотя бы томился в темнице, то я увещал бы стоять за него и умирать за него, но теперь ради послушания ему и его брату мы уже не можем возносить имя его как Всероссийского Государя”⁵².

В этот начальный период русской революции архиепископ Сергий (Страгородский) напряжённо работает в Синоде, выстраивает церковные отношения с новой властью, но избегает публичных выступлений. Он ещё в 1905 году предупреждал пастырей о грядущем испытании веры. Заметили ли его слова тогда? Сомнительно. Теперь за его плечами паства Финляндии, одна из самых нестабильных и революционных епархий России. Это не Харьковская губерния, здесь не смятение, а ликование от свержения русской монархии. В этом молчании архиерея отнюдь не слабость духа, а скорее метафизическое предчувствие обречённости “временной” российской государственности. У него слишком мало единомышленников среди епископата. Одни недальновидно торжествуют о приобрётенной свободе, другие не возражали бы возглавить при случае и борьбу за реставрацию монархии. У архиепископа Сергия вообще не могло быть, выражаясь современным языком, “высокого рейтинга”. Он не либерал-обновленец, но и не черносотенец, прельщающий ясной позицией. Жизнь в стране кипит политическими страстями: демонстрации, забастовки, митинги, создание воору­жённых отрядов. Когда стреляют пушки, богословы тоже молчат⁵³, потому что их уже никто не слышит.

По всей видимости, высшая церковная власть в стране далеко не сразу поняла, что наступившая большевистская диктатура — это надолго. Известны слова Патриарха Тихона перед кончиной: “Наступает долгая ночь”. Но в 1918 году Святитель пишет воззвание по поводу Брестского мира, где еще слышится надежда, что революционный режим рухнет, оказавшись без всенародной поддержки: “…явились люди, отрекшиеся от веры, гонители Церкви Божией, и они дали народу мир. Но тот ли это мир, о котором молится Церковь, которого ждёт народ?”⁵⁴. В этих строках нет явного призыва к сопротивлению власти, но дана ясная оценка новой диктатуры и её деяний. Конечно, в первые годы высшее духовенство оказалось далеко не лояльным большевистскому режиму.

Если бы в русской истории не было страниц, вписанных в неё отчаянными героями Белого сопротивления, то, на мой взгляд, это была бы история народа, у которого нет будущего. Жертвы гражданской войны оказались не бесплодными, но почти столетие потребовалось стране для переоценки своего пути. В 20-е годы, увы, народ в своём подавляющем большинстве оказался на стороне богоборческой власти.

Сначала мировая война расшатала нравственные устои в русской армии, в основном состоявшей из крестьян. Затем падение монархии, десакрализация царской власти неизбежно расшатали авторитет Православной Церкви. Два столетия синодальной “сим­фонии” не могли пройти бесследно. Высшая иерархия разделила участь имперской бюрократии, а духовенство — судьбу русской интеллигенции. Протопресвитер русской армии отец Георгий Шавельский писал: “…Церковь <…> теряла значительную долю авторитета, уважения и влияния, которыми она должна пользоваться у государства и народа. Односторонняя, сводившаяся к проповеди аскетизма и отречения от мира, церковная идеология для одних была неприемлема, для других — непосильна”⁵⁵.

Даже те, кто боролся против большевизма с оружием в руках, оказались слишком далеки от Церкви. В своих мемуарах генерал А. И. Деникин вспоминает о следующем прискорбном случае в Белой армии. Во время боёв с красными один из белогвардейских офицеров решил, что его часть расквартирована плохо, и использовал походный храм в качестве казармы, а алтарь превратил в отхожее место. Военачальника поразило то, что три тысячи русских солдат, воспитанных в вере, “равнодушно отнеслись к такому осквернению и поруганию святыни”⁵⁶.

Секуляризация массового сознания крестьян, составлявших подавляющее большинство населения страны, проходила достаточно быстрыми темпами. Крестьянство сохраняло религиозность лишь в первое десятилетие советской власти⁵⁷. Таким образом, Русская Церковь перед лицом своего злейшего врага — атеистического государства оказалась без своей главной защитницы — многомиллионной паствы. Неслучайно новомученики и исповедники, прославленные Церковью на Юбилейном архиерейском соборе 2000 года, были в основном представителями духовенства и монашества.

Митрополит Сергий (Страгородский) прекрасно понимал ситуацию, в которой ему приходилось управлять церковным кораблем. Находясь в 1922 году на Владимирской кафедре, он предупреждал своих собратий: «…нельзя же принимать таких положений, которыми мы как будто провоцируем исповедничество, без достаточных оснований нельзя же толкать паству под нож. Я бы мог прекрасно сказать своей пастве: “ложитесь вокруг собора и не отдавайте”, но сам вчера же и уехал бы из города»⁵⁸.

Эти слова Митрополита вполне соответствуют мнению святителя Амвросия Медиоланского, полагавшего, “что должно остерегаться также и того, чтобы кто-либо в чрезмерной погоне за славою не злоупотреблял бы (своею духовною) властию и не возбуждал бы гонение и без того не расположенных к нам язычников, не зажигал бы также в них гнева. Ибо сколь многих (эти честолюбцы) обрекают на погибель, хотя сами и остаются твердыми и препобеждают мучения?”⁵⁹.

Таким образом, курс митрополита Сергия был не только политикой компромисса с советской властью, но и стремлением удержать свою паству от неразумной ревности. Критики иерарха обвиняют его в том, что “аполитичность не уберегла Церковь от погрома”⁶⁰. С нашей точки зрения, этот упрек не выдерживает критики. Действительно, репрессии продолжались и после Декларации 1927 года, и после знаменитого интервью иностранным журналистам. Однако не стоит забывать и о том факте, что многие весьма авторитетные иерархи излишне откровенно заявляли о своих политических симпатиях на допросах в ОГПУ–НКВД.

Так, епископ Афанасий (Сахаров), известный своим исповедничеством и близостью к митрополиту Кириллу (Смирнову), на вопрос следователя отвечал: “Я воспитан в духе монархизма и по своим убеждениям я сторонник старого монархического строя. Для меня приемлем именно монархический строй потому, что там Церковь находилась в тесной связи с государством. Советская власть объявила Церковь отделённой от государства и стала вести борьбу с религией. Это несовместимо с моими убеждениями”⁶¹.

Будущий Патриарх Сергий на допросах держится не менее достойно, чем и другие собратья по узам. В следственном протоколе он пишет: “…одинаково подчиняюсь как советской власти, так и всякой другой, например, царской, или подчинился бы и демократической власти, если бы она при том была добросовестна”. Любые факты о недостойном поведении Митрополита в НКВД, если бы они были, давно использовались бы его хулителями.

В годы так называемых “сталинских репрессий” поводом для ареста мог стать любой поступок, истолкованный как нелояльность к советской власти. Разумеется, “церковник” не мог по определению стать союзником “победившего пролетариата”, но нельзя было и декларировать открыто свои монархические взгляды в стране, где и слово, и мысль лишились права на свободу. Аполитичность не могла остановить церковный погром, но она по крайней мере не провоцировала его так, как это делали “непоминающие”.

Характерно различие позиций митрополита Сергия и отделившихся от него церковных групп в годы Великой Отечественной войны. Хорошо известно, что Заместитель Местоблюстителя сразу же, 22 июня 1941 года обратился с воззванием к “Пастырям и пасомым Христовой Православной Церкви”. В нём он выступает как Первоиерарх всего народа: “Наши предки не падали духом и при худшем положении потому, что помнили не о личных опасностях и выгодах, а о священном своём долге перед родиной и верой, и выходили победителями. Не посрамим же их славного имени и мы — православные, родные им и по плоти, и по вере”⁶².

Митрополит Сергий (Страгородский) впервые говорит о всём русском народе как о своей пастве, которая “по плоти” связана с Православием и Русской Церковью. Русские люди, соблазнённые неверием и богоборчеством, ушли за пределы церковной ограды, но они подобны “блудному сыну”, который всё равно вернётся в отчий дом — Церковь. Святитель пытается говорить со своими соотечественниками на понятном им языке, поэтому он сознательно вынужден поменять иерархию ценностей “свя­щен­ного долга”: сначала “родина”, а потом “вера”. Не стоит его упрекать в этом. Он дерзнул поставить рядом то, что не имело право на существование в СССР — “веру”! Да и сама родина-Россия, лишённая своего исторического названия, должна была раствориться в безликом “интернационале”. Будущий Патриарх начертал путь воцерковления русского народа — сначала возвращение к родной истории и культуре, а затем и к вере своих отцов⁶³.

Митрополит Сергий понимал, что часть православных христиан, переживших жестокие гонения, может соблазниться немецким нашествием, увидеть в нём возможность свержения ненавистной “антихристовой” власти. Прекрасно понимая последствия таких настроений, которые в условиях военного времени привели бы к массовому уничтожению остатков Церкви, он предупреждает своих пастырей и пасомых — “это будет прямая измена родине и своему пастырскому долгу”.

Иерарх в который раз оказался абсолютно прав. В условиях войны, опасаясь “пятой колонны” в тылу, НКВД начал последовательное уничтожение общин “непоминающих”, преследование их духовных вождей. Так, например, епископу Афанасию (Сахарову) вменялись в вину разговоры с заключёнными о том, что германское вторжение попущено Богом за грехи советской власти и народа. В результате уже к 1943 году началось воссоединение “непоминающих” с “сергиевской” Церковью. Не толь­ко репрессии власти, но и понимание истинных целей фашизма ускорили процесс консолидации церковного сообщества.

Митрополита Сергия (Страгородского) упорно обвиняют в бесплодном сервилизме перед безбожной властью. Его имя превращают в некий негативный символ религиозно-нравствен­ного конформизма. Однако стоит сравнить позицию церковного иерар­ха с поведением признанных современным обществом нравственных авторитетов. Таковыми традиционно у нас являются деятели культуры.

Жертва сталинизма, поэт Осип Мандельштам, известен не только прекрасными стихами (в том числе критическими про “кремлёвского горца”, стоившими ему жизни), но и знаменитой “Одой”, написанной в честь “великого вождя” в 1937 году:

…Глазами Сталина раздвинута гора

И вдаль прищурилась равнина.

Как море без морщин, как завтра из вчера —

До солнца борозды от плуга исполина.

В речи на 18-м съезде Михаил Шолохов сказал о Сталине такие тёплые слова: “Так повелось, так будет и впредь, товарищи, что и в радости, и в горе мы всегда мысленно обращаемся к нему, к творцу новой жизни. При всей глубочайшей человеческой скромности товарища Сталина придётся ему терпеть излияния нашей любви и преданности, так как не только у нас, живущих и работающих под его руководством, но и у всего трудящегося народа все надежды на светлое будущее человечества неразрывно связаны с его именем”.

Если Шолохов был частью “системы”, то вот Бориса Пастернака никак нельзя отнести к “советской литературе”. Пастернак опубликовал в “Известиях” стихотворение, которое заканчивалось так:

…А в те же дни на расстояньи

За древней каменной стеной

Живёт не человек, — деянье:

Поступок ростом с шар земной.

Судьба дала ему уделом

Предшествующего пробел.

Он — то, что снилось самым смелым,

Но до него никто не смел…

Конечно, мы прекрасно понимаем подлинную причину появления этих строк, написанных нашими прекрасными поэтами и писателями. А теперь давайте честно ответим на вопрос: Остановили ли поэмы, романы, картины, доклады, восхваляющие “горца” и его Страну Советов, страшные репрессии в отношении деятелей культуры? Многих ли они могли спасти своей “лояль­ностью”? Однако мы не берёмся строго судить их в отличие от Патриарха, написавшего очень скромные на их фоне слова: “Мы хотим быть Православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи”⁶⁴.

Почему же присутствует пресловутый двойной стандарт в оценке деятельности людей, принадлежавших к одной эпохе? Мне кажется, что лучше всего здесь привести слова архиепископа Антония (Храповицкого): “Люди из народа — купцы, крестьяне и мещане не выходят из себя, видя нравственно падшее духовное лицо, потому что понимают, в каком мучительном раздвоении оказываются его безобразные выходки. Но почему интеллигенты наши готовы потерять веру во Христа при виде пьяного дьякона? Или они сами так уж трезвы и целомудренны? Нет, но их внецерковное воспитание внушило им совершенно ошибочное мнение, будто добродетель есть специальность одного только духовенства и заповеди Моисея даны одним монахам, не говоря о постах и молитве”⁶⁵.

Автор этой статьи, дерзая давать оценку действий митрополита Сергия, уверен, что Заместитель Патриаршего Местоблюстителя не погрешил в главном. Он не сдался безбожной власти, а как мог, как позволяли условия, пытался отвести церковный корабль от полного уничтожения. Первоиерарх был абсолютно прав в том, что в СССР никакая нелегальная (или “катакомб­ная”) церковная организация просто не могла существовать. Она была бы неизбежно уничтожена или выродилась в общину, утратившую апостольское преемство⁶⁶.

Патриарх Сергий принёс своё имя в жертву, и теперь редкий посетитель Елоховского собора зажжёт свечу на его гробнице. Что ж, блаженны вы, когда поносят вас… Не будем поспешно отрекаться или предавать забвению память нашего Патриарха. Времена, как известно, меняются. Боюсь, что второго Сергия у нас не будет.