«Правмир» продолжает знакомить читателей с современными иконописцами. Павел Бусалаев начал заниматься иконописью в те годы, когда за «изготовление предметов религиозного культа» можно было получить срок. Он получил благословение у лаврских монахов, участвовал в возрождении иконописной традиции Оптиной пустыни, преподавал в Англии и писал книгу в Швейцарии.
Иконопись для него – не ремесло, не застывшая традиция, но развитие богословия образа. Созданные им образы святого Серафима Саровского, святого Саввы Сторожевского, святых новомучеников и многие другие – уникальные примеры молитвенного творчества в рамках православного канона.
Икона "Спас Великий Архиерей" работы мастерской Павла Бусалаева. Фото Анны Гальпериной
30 лет в иконописи
В этом году исполнилось тридцать лет, как я стал иконописцем. Началось это так. Я поехал в Троице-Сергиеву Лавру, в Иоанно-Предтеченский храм, и попал на исповедь к игумену Венедикту, который теперь является наместником Оптиной пустыни.
Павел Бусалаев
Он там много лет стоял за аналоем, а за соседним принимал исповедь отец Алексий, будущий наместник Данилова монастыря. Отец Венедикт меня спросил: «Ты художник? А иконы пишешь?». «Нет» — ответил я. Тогда об иконописи я даже и не думал.
В то глубоко советское время в институте мы занимались академическим рисованием, должны были писать какие-то композиции в духе соцреализма.
Конечно, мы интересовались авангардом, ходили восторженными юношами на Малую Грузинскую, передавали друг другу разные альбомы, изданные на Западе — Кандинского, Малевича и даже Сальвадора Дали. Иногда нам перепадали куски современного западного искусства.
Но я совершенно не думал об иконописи. Вопрос застал меня врасплох. А отец Венедикт искренне удивился и сказал: «Ты художник и не пишешь иконы? Как же ты можешь?!». И этим своим удивлением поразил меня в самое сердце. Он велел прийти к нему во вторник следующей недели, я прогулял институт и пришел.
Преображение Господне. Фрагмент. Работа Павла Бусалаева
Отец Венедикт исповедал меня, затем внимательно осмотрелся по сторонам и спросил: «Сумка есть? Тогда становись сюда за аналой, повернись».
Я повернулся к нему, открыл сумку и он изящным движением, видя, что за нами никто не смотрит, откуда-то глубоко из-под рясы вытащил мне пакет и быстро бросил в сумку. Как оказалось, это были прориси с икон матушки Иулиании (Соколовой).
Я ничего не понял тогда, но ощутил важность момента. Не только потому, что отец Венедикт настоятельно убеждал удержать все это в секрете, но еще и потому, что этот тяжелый, увесистый пакетик, прориси матушки, снятые старым способом на фотобумаге, были одним из величайших прорывов в духовной жизни того времени.
Я получил этот ценный пакет, но где заниматься этими прорисями? Тогда я еще жил с родителями. Надо сказать, что мои бабушка и дедушка были не последними людьми по тем временам: бабушка — персональный пенсионер союзного значения, дед -персональный пенсионер республиканского значения. Конечно, они были убежденные коммунисты. При этом мы жили в пятистах метрах от Центра Управления Полетами в тогдашнем Калининграде, нынешнем Королеве.
Все мои родные были технократы и атеисты. Мой дед попал в тот партийный призыв, когда люди шли получать высшее образование и учились еще у профессоров дореволюционной школы. Партия призвала его учиться, и он доучился до замдиректора по технике безопасности одного из Королевских заводов.
Но до учебы он краткое время проработал в Луганском ЧК. Тогда на Украине пошла целая волна обновления икон. И энтузиасты «Союза воинствующих безбожников» начали ездить по селам со своим агитпропом. Для того чтобы лекции по безбожию были более убедительными, они возили с собой иконы и наглядно показывали во время лекции, как они «обновляются» и как они «мироточат».
Для этого на обратной стороне иконы аккуратно просверливались отверстия на уровне глаз, которые едва-едва доходили до красочного слоя, а в глазах делался изящный надкол, сзади вставлялась груша с водой, и во время агитации из глаз начинали литься «слезы».
Другая икона, которую ставили над лоханками с нашатырным спиртом, во то же время эффектно «обновлялась» — пары нашатыря так действовали на олифу на иконах, что она скручивалась и комьями падала в лохань. А мой дед с сотоварищами-чекистами в черной курточке и с наганом защищал лекторов-безбожников от возможных эксцессов со стороны «отсталых крестьянских масс».
Можно вообразить его шок, когда он узнал, что его внук – не только верующий, да еще и стал иконописцем. То есть, это не просто был шок, а колоссальная семейная трагедия. Когда они узнали, что я верующий – это был для них просто крах жизни.
И дед в задумчивости, помню, когда я проходил мимо него, как-то сказал: «Ну что же мы с ними чикались? Что же мы всех их не перерасстреляли?». Правда, через много лет он смягчился, и даже подарил на день рождения своему сыну книгу «Закон Божий».
От соцреализма к обратной перспективе
А дальше я выяснил, что, оказывается, у меня в институте были тайные верующие и даже один иконописец. Я, кстати, очень благодарен своему институту – художественно-графическому отделению Педагогического института имени Ленина – за то образование, которое получил.
В мастерской. Фото Анны Гальпериной
Мы не были в узком смысле живописцы, скульпторы или графики. Чего я только там не делал – помимо графики и живописи у нас был металл, гальваника, литография, я даже плел макраме и складывал оригами.
Так вот, выяснилось, что на нашем курсе целых семь человек из пятидесяти были верующими. Это был наибольший процент среди студенчества тех времён, я думаю. Другое дело, что мы на тот момент все находились в поисках: помимо православных среди нас были иудеи, мистики-антропософы.
Естественно, мы держались друг к другу поближе, потому что вокруг было разливанное атеистическое море, которое претендовало быть единственной формой реальности. Мы были сплочены. Кстати, одним из первых найденных мной в институте иконописцев был будущий протоиерей Николай Чернышев, который сейчас преподает в Свято-Тихоновском Университете, он учился на курс старше меня.
Но он уже тогда был птицей настолько высокого полета, что у нас было мало возможностей общаться на равных. Он очень серьезно относился к иконописи, уже участвовал в росписях храмов, а я еще довольно долгое время разгильдяйничал, присматривался к иконописной системе выражения реальности.
Это, в частности, выразилось в том, что одно из курсовых заданий – «портрет в своей технике», я выполнил в технике парсуны. «Парсуна» – это то же самое, что «ленчафты», так иконописцы 17 века называли персону, то есть портрет, и ландшафты, то есть пейзажи. Делали они их в технике иконописи.
Я сознательно решил вернуться по обратному ходу истории, изучить технику иконописи через портрет. «Шутка удалась»! Выслушав немало русской речи от портретируемой, я всё же решился выставить работу на просмотр. После просмотра секретарша вызывает меня к декану.
Я, полный грозных предчувствий (ведь у нас так называемое «идеологическое» высшее учебное заведение), захожу в кабинет и вижу мой портрет и хохочущих профессоров живописи. Один из них, вытирая слёзы, спросил меня: «Павел, дорогой, что ты с нами сделал»?
Павел Бусалаев в мастерской. Фото Анны Гальпериной
Но, конечно, не парсуна, а японское искусство и Анри Матисс очистили меня от «бремени плоти» соцреализма. Переломный момент произошел со мной в музее Андрея Рублева. Мы ведь в институте занимались не просто прямой перспективой, а старались найти наиболее четкие, выразительные способы ее реализации – это было нашим жизненным заданием как будущих советских художников.
Мы делали специальные упражнения, чтобы бросать взгляд через десятки километров и возвращать его обратно, таким образом, мы чувствовали пространство, ощущали его. Как то на пленэре ко мне подошел преп и спросил: «Ты где пишешь?». «На холсте» — ответил я изумленно. «Каком холсте?! Ты пишешь лесок, который от нас за три километра. Так и бросай кисть за три километра»! Всё было очень серьезно.
И вот я зашел в музей Андрея Рублева. Не могу сказать, что я испытал что-то сильное и необычное, просто ходил между икон несколько часов в задумчивости. Но когда я вышел из музея, я увидел, что машина прямой перспективы во мне как в художнике сломалась.
Я вдруг оказался совершенно в другом пространстве, я увидел заворачивающийся под меня асфальт, всё вокруг перестало дышать своими объемами. У меня произошло изменение видения пространства. Я, как дети, оказался в мире обратной перспективы.
А вот после окончания института я попал к моему первому серьезному учителю. Это был иконописец Александр Вахромеев, племянник нынешнего митрополита Минского Филарета, у которого в течение полугода я учился иконописному рисунку и бил в ступке минералы, а затем тер из них краски. У него была мастерская в частном доме на станции «43-ий километр», недалеко от Софрино.
Фото Анны Гальпериной
Как же я ему благодарен за это растирание красок и разные вторичные работы! Когда камни на твоих глазах превращаются в этакое цветное озеро, и ты в этом озере пребываешь не день и не два, начинаешь чувствовать естественную красоту естественных пигментов. Это чувство, которого современные художники практически лишены.
Слишком большой соблазн работать в технике акрила, искусственных темпер: они очень простые в обращении, надежные. За тебя все уже подумали, тебе всё приготовили. Естественные пигменты очень капризные, все со своим характером, своими особенностями, но пока именно на них было создано все лучшее, что есть в мировой иконописи.
Фото Анны Гальпериной
Оптина
В 1988 году я уехал в Оптину пустынь с намерением стать монахом. И очень обрадовался, когда меня отправили на послушание на кухню, потому что начинать с кухни была старая Оптинская традиция. Почувствовав, что я в традиции, радостно стал чистить картошку.
Но недолго длилась моя радость, потому что зашел послушник и спросил: «Кто здесь Павел Бусалаев?» — «Я» — «Вы художник?» — «Да» — «Вы должны пойти в иконописную мастерскую». Так я оказался в иконописной мастерской в первые годы ее возрождения. И там я встретился с удивительными людьми.
Игумен Ипатий (Троицкий). Фото из архива Павла Бусалаева
В первую очередь, это игумен Ипатий (Троицкий), который стал моим учителем и духовником. Человек большого духовного благородства и особенных знаний и дарований.
Он долгое время работал реставратором, поэтому знал изнутри саму материю иконописи. С другой стороны, он умел одновременно видеть икону и как искусство, и как молитвенный образ. Образ, побуждающий к движению души по направлению к Богу.
При этом он имел дар видеть те смыслы, о которых я слышал только от него и больше нигде не услышу. У него действует по отношению к иконе то же самое, что абсолютный слух по отношению к музыке. Это — абсолютный слух в иконописи.
Он всегда видит проявление фальши, какого-то недостойного отношения к иконописи, которое реализовалось в иконе, также видит и проявление незрелости, случайности, неосмысленности. И того худшего, что есть в современной иконописи – простого человеческого желания покрасоваться своими умениями и дарованиями не Бога, а себя ради.
Когда мы писали иконы вместе, он проверял их на молитве. Тянул перед ними свои бесконечные четки, вычитывал перед ними длинные монашеские правила.
Я помню, как он подходил к большой иконе, к лику, молился перед ней, а потом, через два-три дня, говорил: «Да, все-таки оживки нужно притушить, мешают». Это значило, что блики в глазах надо пригасить: мешают молиться.
в Оптиной Пустыни. 1988г. Фото из архива Павла Бусалаева
Тогда иконописцев было немного, и все мы пришли туда не благодаря сложившейся ситуации, а вопреки ей.
Я потом узнал, что за изготовление предметов религиозного культа была статья УК, которая предусматривала от 3-х до 5-ти лет – это, конечно, сужало количество желающих заниматься иконописью.
Но даже, если бы я узнал об этом вначале, это бы ничего не изменило, потому что в жизни нашего поколения вхождение в икону было результатом наших духовных поисков.
Это было необратимое движение вперед, связанное именно с внутренней жизнью в Боге. Быть иконописцем – это лучшая возможность для художника, лучшее дело для художника в этом мире.
Старец Софроний (Сахаров)
Следующим эпохальным событием для меня стала встреча с архимандритом Софронием (Сахаровым). Книга «Старец Силуан» в свое время произвела большое впечатление на многих. И когда я узнал о том, что можно увидеть того, кто ее написал, то, конечно, всей душой стремился это сделать.
Архимандрит Софроний (Сахаров). Фото из архива Павла Бусалаева
Встреча с отцом Софронием – это тема особого разговора. Но главное — я пережил опыт духовного руководства во время иконописания.
Причем, это духовное руководство было от одного из ведущих духовников Русской Церкви. Отец Софроний ведь сам был художником перед тем, как уйти в монашество.
В Париже он стоял на высоком уровне среди художников своего времени, участвовал в выставках, имел хорошие перспективы. Но избрал все-таки монашеский путь и на этом пути достиг удивительных высот, его книга «Старец Силуан» — это словесная икона святого.
Там я пережил несколько очень важных для меня сюжетов. Во-первых, сам еще недоучка, я был поставлен старцем учить. До этого я и так, в силу того, что окончил пединститут (а это наносит профессиональную деформацию на остаток жизни), кого-то чему-то все время подучивал. Но тут я получил еще и благословение на преподавание.
Затем я получил благословение на то, чтобы написать книгу об иконописи. «Напишите книгу», — было сказано мне. Но самое главное — то, что я пережил незабываемый опыт духовного руководства в процессе иконописания.
Я писал там икону. Это было практическое занятие для матушек, которые учились иконописи. И почти каждый день, превозмогая боль, 97-летний старец приходил к нам в иконописную мастерскую. Для него это был очень трудный путь. Он, приходя в мастерскую, мог две минуты пытаться с великим усилием переступить порожек.
У меня периодически возникали вопросы, я проговаривал их про себя, думал, так поступить или иначе. После Оптиной я относился к явлениям прозорливости со внимательным спокойствием. И для меня уже не было удивлением, что старец вслух задавал мне те же вопросы: «А не хотите ли вы внести золото в нимб?», — например.
Говорю: «Я как раз сейчас думал на эту тему, как Вы благословите!» — «Вы иконописец – вам решать». И так было несколько раз, когда он подходил и смотрел на икону. В конце моей работы он сказал: «Да, это, наверное, первое серьезное произведение иконописи в нашем монастыре».
И вдруг, однажды, когда он ушел, его келейник отец Серафим Барадель (ныне Покровский) сказал мне: «Знаешь, он практически не видит этой иконы, у него остаточное зрение».
Многим выдающимся иконописцам приходилось годами жить среди людей, которые абсолютно их не понимают. А мне так повезло! Когда я уезжал, мне подарили репродукцию с картины одного англичанина, где иконописец на Афоне пишет икону, а сзади него стоят три поколения монашества: живо жестикулирующий молодой послушник, монах-средовек, задумчиво оглаживающий бороду, и сидящий на кресле умиротворенный, созерцающий и молящийся старец.
Это был образ того счастья, которое я испытал в Оптиной Пустыни. А с отцом Софронием я смог пережить еще и нечто большее. Когда твоя работа — не просто благочестивое ремесло и даже не церковное служение, а плод совместной молитвы и желаемый результат усилий тех людей, для которых икона, образ являются, в свою очередь, вдохновением к молитве. И при этом всё ведётся человеком, просвещенным Благодатью.
У старца был дар формулировать ёмкие выражения, характеризующие тонкие аспекты духовных реалий. Это видно по книге «Старец Силуан», это слышно по записям его бесед. Многие и многие переживали опыт узнавания того, что знали, но не могли выразить.
Расскажу о себе, об одном неожиданном случае. Под конец моего пребывания в монастыре я уже был похож на иссушенный осиновый листок. Это произошло от избытка всеобщей любви, труда и изложения технических подробностей иконописи на английском языке. В мастерскую входит Старец.
-Что с Вами?
Я начинаю что-то спутано объяснять.
И тут русский аристократ, художник и писатель, владеющий «ещё тем русским», литературным, духовник пяти афонских монастырей и создатель своего собственного, владеющий литургическим русским, французским, литургическим греческим, новогреческим и английским, говорит мне.
— Всё ясно. Икона сожрала все силы!
Годы идут, а я до сих пор не нахожу более емкого выражения человеческого аспекта иконописного процесса.
Можно сказать, что из Англии я улетел. Но не на самолете, а на крыльях.
Отец Мишель Кено (pere Michel Quenot)
Получив благословение написать книгу, я поначалу попробовал сделать это сам. Меня постигло глубокое разочарование в своих собственных литературных возможностях и ощущение полной неспособности реализовать благословение старца.
Но однажды в мастерской моего друга появилась икона святого Иосифа Обручника, написанная мной в общую благодарность от прихода святого князя Владимира, что «в Старых Садех», для христиан-католиков из Швейцарии, немало потрудившихся для восстановления Ивановского монастыря.
Неожиданно в мастерскую зашли другие швейцарцы, что само по себе было уже удивительно: нельзя сказать, что в 92-м году граждане Швейцарской Конфедерации косяками ходили по иконописным мастерским. Когда они увидели икону, один из них сказал: «О, это то, что мне нужно! И это тот иконописец, который мне нужен. Куда пишется эта икона?». На что мой друг ответил: «В Швейцарию».
Гость посмотрел на него с недоуменной укоризной и сказал: «Католикам пишете? Я знаю все православные храмы в Швейцарии, все до единого. Пишете католикам, а православные храмы пустуют?». Это был профессор филологии Мишель Кено. Потом выяснилось, что Мишель был послан к нам старцем Софронием.
Вот так я познакомился с человеком, с которым я частично, но исполнил благословение старца: книгу мы написали с ним вдвоем. Она называлась «Диалог с иконописцем» и вышла в издательстве «Серф» в Париже в 2002-м году.
Книга "Диалог с иконописцем". Фото Анны Гальпериной
Важно, что Мишель стал православным богословом благодаря иконописи. Изначально он был ревностным католиком из хорошей католической семьи. В их доме часто бывали священники и монахи. Он ездил на разные форумы католических активистов.
Однако некоторые образы веры, которые являло католичество и многое из того, что было изображено в католических храмах,повергало его в недоумение. Мишель был не одинок, об этом хорошо говорили,писали и пишут сами католические писатели и богословы.. Но достойной альтернативы как старым, изжившим себя формам выражения священного , так и авагадистским поискам не наблюдалось. Как раз в это время стали появляться русские книги об иконописи и, благодаря русской эмиграции, тема православной иконы заняла достойное место во Франции. Мишель «увидел» икону, и это глубоко изменило его жизнь.
У священника Мишеля Кено с его женой Елизаветой. 1990-е гг. Фото из архива Павла Бусалаева
Прошло еще довольно много времени до той поры, пока он стал православным. Этому, в частности, сильно мешало то, что он знал в Католической Церкви достаточно широкий круг людей — многие из них до сих пор его приятели, хорошие знакомые, друзья. Он знал, что существуют крепкие, молитвенные и серьезные католические общины, но он не мог найти подобную общину в Православной Церкви.
Он говорил, «когда встречался с православной общиной я часто видел «total decadence». Но через какое-то время он решил, что все-таки выбирает веру, а не людей, и принял православие. И уже тогда начали происходить встречи, которые его укрепили на этом пути.
В мастерской Мишеля Кено, 1990-е гг. Фото из архива Павла Бусалаева
С ним стали случаться разные неслучайные истории. Например, когда он был на Афоне и зашел в храм Великой Лавры, он увидел человека, который, стоя к нему спиной, сосредоточенно чистит подсвечник. Это был первый его визит в Лавру и первый приход в монастырь.
У священника Мишеля Кено, 2010 г. Фото из архива Павла Бусалаева
Итак, монах чистит подсвечник, стоит к нему спиной, ни на кого не смотрит, затем посмотрел куда-то вверх, подошел к Мишелю и, обратившись к нему на французском языке, сказал: «Мишель, мне надо с вами поговорить. Вы знаете греческий язык? Когда будете проходить мимо братии, мы будем говорить с Вами на греческом языке, потому что, если они узнают, что я знаю французский, то меня поставят водить экскурсии, а я этого не хочу».
В этом смысле русские монахи не сильно отличаются от греческих, мало, кто любит водить экскурсии и часто скрывает знание языка, чтобы, по монашескому остроумному выражению, не «поймали за язык».
Потом он зашел к игумену румынского скита, они долго говорили об иконописи, он поразился тонкому знанию, чутью игумена, а затем они пошли в храм. Мишеля неприятно резанула разница между тем, о чем они с игуменом говорили и тем, что он увидел на стенах храма.
Когда они вышли после службы, игумен подошел и сказал: «Мишель, не переживайте, все это скоро упадет. Русские, которые обезобразили этот храм в XIX веке, допустили большую ошибку и вместо речного песка добавили морской, скоро эти ужасные фрески осыплются».
Его встречи на Афоне и в других святых местах – особая тема. Господь явно вел его к тому служению, к которому он был предназначен. Его первая книга об иконе «Икона – окно в Царство» была переведена на 17 языков, в том числе и японский. В Дании она называлась «Окно в Абсолют», где-то в других странах «Окно в вечность», но образ иконы — окна, через которое мы видим открывающиеся реалии Царства Небесного сохранялся во всех языках.
Через несколько лет Мишеля рукоположили в священники. И я стал писать иконы для храма Покрова Божьей Матери в славном городе Фрибуре, столице одноименного кантона в Швейцарии. На сегодняшний момент все иконы в этом храме написаны мной.
Храм во Фрибуре. 2010 г. Фото из архива Павла Бусалаева
Теперь это было соиконотворчество с Мишелем. Особенность была в том, что каждая икона решала две задачи: она создавалась не только для храмового пространства, но и как иллюстрация для его многочисленных книг.
Дело в том, что его книги не об иконописи как о мастерстве и даже не как о форме церковного служения, они — ключ к духовным реалиям, которые выражаются через иконы. Особенность его видения – это и смелость в изложении тех духовных реалий, которые он знает на своем личном опыте и из опыта Церкви. В его книгах соединяются богословие и история Церкви и церковного искусства, притчи ивысказывания святых отцов, жестко поставленные вопросы и неожиданные ответы на них. Малая часть переведена на русский язык, но я думаю – это дело времени.
Павел Бусалаев и священник Мишель Кено, 2010 г. Фото из архива Павла Бусалаева
Иконостас домового храма священника Мишеля Кено во Фрибуре. Фото из архива Павла Бусалаева
Живая традиция иконописи
Новые иконографические разработки у меня появились в последние годы, именно из общения с теми людьми, для которых иконопись – это живой процесс, которые пытаются и словом и делом, как отец Мишель и отец Ипатий, раскрыть для современного человека смысл того, что в иконах заложено.
Благовещение. Фрагмент. Работа Павла Бусалаева
Ясное дело, что многие годы наше поколение иконописцев изучало технологию и иконописный язык, а изучение любого языка начинается с азов, с алфавита, затем мы складывали слоги, затем пытались писать без ошибок слова.
Таким образом, не одно поколение иконописцев провело очень важную работу, оно само училось и учило других говорить на иконописном языке. Но, в конце концов, теперь этот язык достаточно освоен, чтобы начать говорить на нем о тех реалиях, которые в Церкви еще не явлены, но которые, тем не менее, нужно явить.
Например, для нас в России это особенно важно, потому что связано с темой новомучеников. Я помню, как-то раз меня пригласили на консультацию, нужно было изобразить на клейме важный момент в жизни священномученика, когда сын протестантских родителей, узнав о том, что между Германией и Россией начинается война, в Германии садится на последний поезд, который везет его в Россию.
Вот такая вот иконографическая задача – изобразить судьбоносный последний поезд. И так же — многие другие вещи, связанные с житиями новомучеников. Одно дело, когда мы рисуем святых в стилизованных одеждах давно ушедших веков, и это дает нам возможность свободы. Иное дело, когда мы должны раскрывать в иконе, не разрушая литургическую составляющую иконописи, реалии, которые не столь далеки от нас, которые всеми узнаются.
Другой круг проблем, например, связан с тем, что пониманию именно нашей Церкви, благодаря уникальному историческому опыту, часто тяжелому и кровавому, открылись те вещи, которые были недоступны в XIX-м — начале XX-го веков.
Все знают о трудностях, связанных с канонизацией преподобного Серафима Саровского. Естественно, житийные иконы, даже литургические листки, имели лишь определенное количество вполне четких, ясных клейм, а другие цензурой не допускались. Для меня, например, как и для многих православных, его беседа с Мотовиловым о цели христианской жизни, была поворотным моментом в жизни.
Мы должны пересмотреть некоторые вещи, договорить некоторые сюжеты, которые по тем или иным историческим причинам были недоговорены. Есть акценты в церковной истории, которые необходимы для нас, и мы обязаны раскрыть, выявить их, используя язык иконописи, но при этом все это должно находиться в рамках традиции.
Введение во храм Пресвятой Богородицы. Фрагмент. Работа Павла Бусалаева
Но традиции в церковном искусстве живут именно потому, что они постоянно обновляются. Традиция, которая воспроизводит лишь кальки с самой себя – это уже мертвая традиция, можно смело сказать, что это уже мумия традиции.
Живая традиция постоянно открывает новое, постоянно воиконовляет то, что не было воиконовлено, но нуждается в этом.
Разумеется, изображение должно быть каноническим, творчество развивается в рамках канона. Но здесь важно не переборщить с запретами. Запрещения могут негативно повлиять на тех людей, которые законопослушны в Церкви.
Для веселых «духовидцев», которые способны изобразить в иконописи «не сущее яко сущее», для безответственных духовных экспериментаторов запреты не писаны, даже если они будут скреплены патриаршей печатью.
Поэтому я и говорю, что мне повезло: Бог дал мне таких учителей, которые меня долгое время контролировали, воспитывали мой внутренний вкус. Вопросы моего отношения к иконе и к определенным вещам в иконе были частыми вопросами на моей исповеди.
Саров
Я уже говорил о том, как повлияла на мое понимание Православия беседа преподобного батюшки Серафима с Мотовиловым о цели христианской жизни. Я даже не мог представить, когда начинал учиться иконописи в беспросветно советское время, что именно мне придется первому пытаться решить задачу изображения этого события в иконе.
Икона Явления Святого Духа преп. Серафиму как иллюстрация в книге священника Мишеля Кено. Фото Анны Гальпериной
Дело ведь не в том чтобы изобразить преподобного Серафима и Мотовилова, сидящих друг напротив друга. Нужно иконописными средствами отобразить «Явление Духа Святого», как его описал Мотовилов. То есть так, как раньше никто не изображал.
Явление Духа Святого преп. Серафиму Саровскому. Фрагмент. Работа Павла Бусалаева совместно с Антонидой Токаревой-Хруновой
Явление Духа Святого преп. Серафиму Саровскому. Фрагмент. Работа Павла Бусалаева совместно с Антонидой Токаревой-Хруновой
Явление Духа Святого преп.Серафиму Саровскому. Фрагмент. Работа Павла Бусалаева совместно с Антонидой Токаревой-Хруновой
К тому же икона предназначалась непосредственно в Саров, именно на то самое место, где «беседа» произошла. Там сейчас построен Храм Духа Святого, где икона и помещена.
Нынешний Нижегородский владыка Георгий и Фонд преп. Серафима Саровского дали возможность сделать то, на что решились бы немногие – воиконовить событие по описанию очевидца.
Саввино-Сторожевский монастырь
Целой эпохой в жизни была работа в Саввино-Сторожевском монастыре. Это монастырь около Звенигорода, третий по посещаемости в России. Одна житийная икона преподобного Саввы Сторожевского чего стоит – 32 больших клейма. В этих 32-ти двух клеймах — период времени в шесть веков – от прихода Преподобного в монастырь до 1998 г.
Икона прп. Саввы Сторожевского. Работа мастерской Павла Бусалаева
На трех с небольшим квадратных метрах иконописи, помимо самого преподобного Саввы, нужно было уместить святых, царя и принца Италийского, монахов, разбойников, болящих, войско Наполеона, большевистских грабителей, комиссаров и чекистов, профессора, множество священства во главе с Патриархом. Еще и медведя, задирающего царя Алексея Михайловича!
Икона прп. Саввы Сторожевского. Клейма. Работа мастерской Павла Бусалаева
Икона прп. Саввы Сторожевского. Клейма. Работа мастерской Павла Бусалаева
Половину клейм пришлось придумывать заново. Я опирался на аналоги, но клейма с наполеоновскими войсками, разорявшими монастырь, чекистами, вскрывавшими мощи, конечно, абсолютно новые.
Икона прп. Саввы Сторожевского. Клейма. Работа мастерской Павла Бусалаева
Новая иконопись или «православный рокапопс»?
Павел Бусалаев. Фото Анны Гальпериной
За свою жизнь в иконописи я прожил несколько жизней, и безо всяких там перевоплощений. Начинал с криптохристианства советской поры, далее – возрождение Церкви, а значит и иконописи в монастырях и храмах. Полноценная работа в Швейцарии и Англии. Преподавание. Вхождение в экспертное сообщество.
Забавно, но сейчас пришлось столкнуться с вопросом от молодых: «Что, Вы заканчивали, Свято-Тихоновский?» Ну что тут скажешь… Отвечаю, что отношусь не к тому поколению, которое дипломы получало, а к тому, которое их выдает.
Я очень рад, что люди начали получать настоящее полноценное иконописное образование. Вместо кухонь, каких-то маленьких келиек, комнатушек – хорошие светлые мастерские, все материалы доступны, технологии известны. Полноценные иконописные школы в разных городах. Постоянно действующие галереи иконописи.
Но сегодняшнее время меня тревожит все больше и больше.
Помните, как в Евангельской притче: — «Не доброе ли семя ты сеял на поле своем? Откуда же на нем плевелы?». Плевелы попёрли – по-другому не скажешь. Местами и пшеницы не видать.
Икона "Спас Великий Архиерей" работы мастерской Павла Бусалаева. Фото Анны Гальпериной
Для одних иконопись стала заработком. «Сержант, ничего личного – просто бизнес…» Для вторых — не только заработок, а еще и самопиар по типу «И снова мы лучшие!» Для третьих – занятие приятным делом, без понимания смысла и цели иконописи.
Есть еще четвертая категория – люди, которые выдают благочестивые плакаты или лубки за иконы. Или просто «от ветра главы своея» придумывают новую «иконографию» Богоматери и святых.
Есть ещё и те, кто насыщает процесс иконописи неким тайным знанием, а круг учеников автоматически становится обществом посвященных внутри непосвященной Церкви.
Павел Бусалаев. Фото Анны Гальпериной
Все это привело к массовому появлению в храмах и монастырях живописи, которую я называю «церковный рокапопс». Потакание самым невежественным, непритязательным, дурным вкусам заказчиков стало нормой жизни для многих, называющих себя иконописцами.
Существуют целые артели, где иконописный канон с его собранностью и строгостью выродился в ботву каких-то рюшечек, кружочков, завиточков.
Я думаю, мы должны разделять творчество в каноне и то «творчество», когда человек берет иконописную форму и начинает самобытничать, часто ссылаясь на благословения старцев или просто «по зову благодати».
Мы здесь не первые, все это гораздо раньше началось на Западе, появилось удивительное по своей смелости общество протестантских и католических «иконописцев» — «Bridge building images».
Поначалу я думал, что это компания негодяев, которые откровенно хулят все наше святое, пока не выяснил, что это вполне себе благочестивые люди, искренне желающие процветания своих церквей, и по наивности своей уверенные в том, что то, что они делают – хорошо, и это и есть реальное обновление иконописного языка.
Наши доморощенные «обновленцы от иконописи» по сравнению с этими людьми – наивные дети. Да, они могут нарисовать на иконе Богородицу в кольчуге и шлеме, но никто не сможет набраться «борзоты всяческой» и написать икону американского президента, знаменитого суфия или иконы Ганди или Мартина Лютера Кинга, которые и иконопись-то в принципе не жаловали.
А ведь все это творится в иконописных формах и по нашим учебникам. И когда я был в Англии, то видел, что редкий церковный офис не был украшен творчеством этих агрессивно-креативных людей.
Всё это понуждает тех, кто, подобно мне, довольно рано начал писать иконы, трудиться не только кистью, но и словом, разъясняя и убеждая нашу более юную братию не поддаваться духу века сего.
Запрестольная композиция для храма Покрова Пресвятой Богородицы в г. Фрибур, Швейцария (в процессе работы). Фото Анны Гальпериной
Тут уж кто как умеет лучше – кто словом, а кто — раскинув виртуальную сеть. Ничего не поделаешь – «Кому много дано, с того больше и спросится».
Беседовала Ксения Лученко
Павел Бусалаев. Фото Анны Гальпериной
Павел Бусалаев. Фото Анны Гальпериной
Павел Бусалаев. Фото Анны Гальпериной
Фото Анны Гальпериной
Читайте также:
Александр Лавданский: Из авангарда — в иконопись
Александр Соколов: Иконопись — удел маргиналов
Владимир Сидельников: Бывают ли некрасивыми иконы?