Они более открыты и лучше формулируют, что хотят
— Из года в год к вам приходят дети. Меняются ли они?
— Да, они меняются. Я не люблю говорить “хуже, лучше”, но вообще-то они становятся круче. Если мы говорим про то, что было пятнадцать или двадцать лет назад, это были такие же чудесные и замечательные дети. Однако их готовность «стоять там, куда их поставят», была гораздо выше.
Я с восторгом наблюдаю за этой тенденцией: они все меньше и меньше готовы к бездумному выполнению чужой воли. Понятно, что наша выборка не репрезентативна. Это все-таки осознанное решение родителей: прийти и в частную школу вообще, и к нам в “Апельсин”, в частности. Но ведь я всяких детей вижу, и мы с коллегами констатируем: это сейчас тенденция номер один. Вот, пожалуй, и вся разница. Но разница эта революционна.
Дима Зицер. Фото: detki.cz
— Они более независимы?
— Я бы опасался ставить диагнозы.
Они, на мой взгляд, более гибкие. Они лучше формулируют, чего хотят. Более открыты для взаимодействия.
Даже у нас в школе количество детей, которые пришли в первый раз и сразу обниматься полезли или стали болтать обо всем на свете, выросло за последние годы. Раньше так не было. Я говорю об их готовности к контакту.
— Со взрослыми или с детьми?
— С людьми разного размера. И это здорово. Если подвести под это теоретическую базу, я думаю, что, что бы ни происходило, мир открывается. И родители, какие бы они ни были, а они бывают разные, как мы понимаем, ведут более открытую жизнь, чем двадцать лет назад.
Это и социальные сети, и возможность дотянуться до любого человека, и возможность прочитать статус о чьем-то психофизическом состоянии и испытать сочувствие или раздражение. Это подспудно и, может быть, незаметно открывает мир довольно сильно. Мы меняемся. Можно, конечно, говорить про гаджеты и другую ерунду, но это уже следствие. Мне это нравится очень.
— Это результат модного нынче осознанного родительства?
— На мой взгляд, это результат технической революции, которую мы переживаем. Таких возможностей раньше не было. И не было даже не из-за Советского Союза, в котором с возможностями было так себе. Вообще мир был устроен иначе: ну окей, есть книжки, вот изобрели калькулятор, телевизор из черно-белого стал цветным, поменялась форма телефонного аппарата.
И вдруг с середины девяностых плюс-минус каждый день стало происходить что-нибудь новенькое. А поскольку человек — существо от природы гибкое, мы приспособились, в хорошем смысле этого слова, и стали более открытыми. Появился интернет, мобильные телефоны, планшеты, мессенджер, еще один мессенджер. И это тянет за собой поразительные личностные возможности, которых не было и в помине. Когда-то была ограниченная, понятная коробка с восемью углами, и я мог в одном из этих углов потусоваться и обжиться — но это все, что я мог. А потом вдруг коробка оказалась открытой.
Родители стали задавать вопрос “Как здесь будет моему ребенку?”
— Вернемся к школе — меняются ли родители и их ожидания от школы, от учебного процесса?
— Какой хороший вопрос! Даже учитывая панегирик, который я произнес современному поколению и нынешнему времени, мы по сути довольно инертны. Родителям в массе очень трудно себе представить, что может быть иначе, что они вообще могут чего-то другого хотеть. Если сравнивать с технической революцией, о которой мы только что говорили, а для меня это именно революция, то там какие-то новые явления сами провоцируют, изменения, и я могу не думать особо и не сомневаться.
А отношение к школе — это сознательный акт: я сам должен взять себя за шиворот или за волосы, как Мюнхгаузен, и вытащить из болота. Привычка — очень сильная штука. Привычка ко всему: к еде, к одежде, к стилю общения. Происходят ли изменения? О, да. Но, к сожалению, не семимильными шагами. Уже хорошо, что родители стали задавать на разные лады вопрос “Как здесь будет моему ребенку?”. Раньше этого вопроса просто не было.
— Эти изменения происходят от поколения к поколению или от года к году?
— От года к году! Все, что сейчас происходит, происходит сумасшедше быстро. Личный пример: двадцать лет назад написал бы я какую-нибудь книжку, ее бы издали в пять тысяч экземпляров, кто-то бы купил, и все. А сегодня есть, скажем, передача на “Маяке”.
Представляете: приехали люди и сделали так, что я из дома разговариваю, а слышно так, будто я в студии в Москве. Это маленькое техническое чудо. И приводит это к тому, что я могу дотянуться до большего количества народа. Конечно, и большее количество народу может меня к черту послать в этот момент, но ведь главное — возможность контакта. И это меняется год от года: семь лет назад такой возможности не было.
— И вот появился вопрос “Как будет моему ребенку?”.
— Я по натуре оптимист, но не хочется быть оптимистом-идиотом. Он не появился, а появляется.
— Начинает звучать.
— Да, начинает звучать. Родители начинают себе позволять это говорить. И они начинают себе это позволять пусть не на уровне школы, а на уровне этой радиопередачи. Они звонят из глубинки, из поселков. И уровень разговора, его глубина не сравнима с той, что была бы двадцать лет назад.
Бывает всякое.
Иногда звонят и спрашивают, условно говоря, как лучше выпороть своего ребенка. Но, в основном, это про “как понять”, “как мне вступить во взаимодействие со школой”, “я чувствую, что ей или ему там плохо”. Это очень хорошая тенденция.
Другое дело, что если бы так называемая образовательная система хоть немножечко открылась, процесс пошел бы совершенно иначе.
— То есть, школа отстает?
— Не то слово. Здесь ведь возникает человеческая, объяснимая боязнь. И, на мой взгляд, она вступает в серьезный конфликт с профессионализмом. Боязнь чего? Что если мы “дадим слабину, они нам на голову сядут”. Обычная, понятная история. Очень страшно подумать о том, как устроены сегодняшние дети. Очень страшно задать себе вопрос: “А может, не надо, чтобы они вставали, когда учитель входит в класс?”. Что произойдет, если нет? И на языке крутятся такие знакомые с детства ответы: “Тогда они не смогут включиться в урок!”. Они наоборот выключатся из урока в тот момент, когда я скажу: “Все заткнулись и встали по стойке смирно, высшее существо вплывает!”.
Фото: Vladimir Varfolomeev / Flickr
Три дня назад была учительская конференция, меня позвали. Я подумал: надо сделать так, чтобы самому было нескучно. Мы час с ними обсуждали, зачем нужны учителя. “Дайте ответ!” — не дают ответа. Его нет у отличных, я уверен, прекрасных профессионалов. Нет ответа на вопрос, зачем мы нужны. Что это значит? Это не значит, что ответа не существует.
Это значит, что умышленно или случайно, но из профессионального дискурса убран блок, когда я задаю себе вопрос: “Что и зачем я делаю?”. А мне кажется, это суть профессии. Система образования, как любая система, существующая много лет, держит сама себя изо всех сил, чтобы не расползтись по швам. Опасения тех, кто много лет провели в школе и не представляют себя в другой системе, мне понятны. Потому что как только ты “дашь слабину” в одном, поползет все остальное, это правда. Единственное, что в этом и счастье, что все поползет. Тогда и возникнет новая система, в чем еще одно счастье, на самом деле.
В мире пробуют это очень много где. Сейчас, как мы знаем, не очень любят слово “Запад”, ну давайте посмотрим на Восток. Везде пробуют новые системы, потому что становится понятно, что невозможно по-старому. Да мы и сами это знаем: какую газету или интернет портал не открой, везде будет печальная школьная подростковая история.
Образование — это, конечно, услуга
— Вот приходит в школу родитель, которому стало интересно, как там будет его ребенку. Приходит ребенок, более открытый и гибкий, в эту негибкую школьную систему. Что возникает в месте конфликта? Верите ли вы, что эти дети и родители могут систему изменить?
— Нет. Я, к моему огромному сожалению, верю, что приток новых поколений просто разрушит ее, но не изменит. К сожалению, потому что я совершенно не за революцию. Почему разрушит? Если придет не трое, а двадцать таких детей, условно говоря, «неудобных», система рухнет.
Я запомнил один звонок в эфир. Звонит мама в передачу и говорит: “Вот такая история произошла: второй класс, учительница не выпускает детей в туалет во время урока, не мой сын, а один мальчик описался. Что с этим делать?”. Это звучит до банальности просто и больно. Можно примерно представить, что я ей сказал. А именно: “Если директор не понимает, надо идти в прокуратуру”. Мы можем это произнести, потому что здесь очевидное измывательство и психологическое насилие.
Но когда в этом классе окажется не два мальчика и всего одна мама, которая поняла, что здесь явно что-то не так, и решила попробовать что-то сделать, а десять таких мам, все рухнет. А лично я не хотел бы, чтобы просто раз – и рухнуло. Потому что эти мамы, папы, дети, да и учителя к этому не готовы. При такой ситуации столкновения лоб в лоб может, и возникает что-то, что, двигает нас вперед, но не той ценой, которую мне бы хотелось платить. Ценой конфликтов, надломов, разочарования в собственной жизни у людей.
— Какой эволюционный курс возможен в нашей стране? Семинары для учителей?
— Разговор в любой его форме. Я думаю, что отчасти то, что мы с вами сейчас делаем, малюсенькую капельку к этому добавляет. И мы ведь выяснили в начале, что запрос есть. Молодые учителя, которые приходят в школу, тоже этого хотят.
— Есть прекрасный “Учитель для России”.
— Имею честь преподавать там педагогику. Я — фанат этой программы. Она — хороший показатель, потому что это инициатива сверху. Ею занимаются люди творческие, талантливые и очень мною любимые. Они считывают, что есть огромный запрос. Но, тем не менее, понадобились определенные силы, средства и поддержка на очень высоком уровне, чтобы программа заработала. И да, это, конечно, одно из средств, довольно мощных.
Мы же знаем, что происходит с большинством мальчиков и девочек, полных радужных надежд, которые приходят учителями в школу. К сожалению, довольно часто это кончается либо их уходом, либо их превращением сами знаете в кого. Потому что противостоять очень трудно. Повторюсь: я против противостояния. Но когда речь идет о больших системах, понятно, почему теряются некоторые «мелочи», в частности, что суть профессии педагога — это сомнение и рефлексия.
Модная тема: ругать систему российского образования. Но я не сторонник этой моды. Ну чего мне ее ругать? Система так устроена, это большой, неповоротливый великан. Мы делаем важное дело, обеспечиваем подрастающие поколения необходимыми знаниями, и т.д., и т. п. Но пока от нас не будет заказа, система не изменится. Госпожа Васильева пытается нынче запретить слово “услуга”. И мне представляется это серьезнейшей ошибкой. Образование — это, конечно, услуга. И даже если мы назовем это “ночным горшком”, услугой это не перестанет быть. Это услуга серьезная, связанная с философией, идеологией, но, тем не менее, это услуга. И она должна быть устроена как любая другая, которую представляет государство: по заказу граждан.
Это ведь очень опасно, когда заказчик и исполнитель выступают в одном лице. И если согласиться с тем, что школа услугой не является, именно это и произойдет. Заказчики — те, кто учится и их родители. Исполнитель — система образования.
Я много про это писал и постоянно задаю этот вопрос на выступлениях: “Когда вы последний раз формулировали, чего хотите от школы?”. Никогда — правильный ответ. Сложно захотеть чего-то от школы? Нет. Надо потратить минут пять или десять. Пусть даже двадцать. Дальше начать сомневаться и рефлексировать, как мы уже говорили, и потратить на это еще какое-то количество времени. Но консервативная система устроена таким образом, что мы как будто не должны от нее ничего хотеть. Как будто система сама знает, как нам лучше. Ничего она не знает.
Если мы придем с мешком грязной одежды в химчистку или прачечную и скажем: “Сделайте с этим что-нибудь, а я лет через десять забегу”, что же удивляться, если плохо постирают? Или покрасят не в тот цвет? Или не то пришьют. Просто мы не сформулировали заказ. А если мы его формулируем, ох, как быстро все меняется! И тогда это эволюционный путь, потому что мы вступаем в диалог. Конечно, со стороны школы, даже системной, есть что сказать. А мы думаем так, а мы думаем этак, а давайте вместе сядем и будем разговаривать. Это звучит, как утопия, но никакой утопии в этом нет.
У меня когда-то давным-давно, правда, не в России, в Израиле был двухдневный семинар. Этот семинар инициировала директор школы: два дня полный педсостав и все желающие родители. Это был такой восторг! Понятное дело, мне было, про что поныть, потому что там не хватало детей. Но первый шаг был блистательный. Там были очень сложные моменты неприятия, непонимания и всеобщей любви в конце. И это правильно.
Мы нанимаем учителей. Любая школа по определению является частной, я устал это повторять. Потому что мы платим и заказываем у государства определенную услугу. А если мы не заказываем, если это не услуга, что же это тогда? Идеологическая фабрика, через которую детей надо прокрутить? Нет, это не так! Я свято в это верю, я это видел много раз и в государственных школах тоже. Есть пример последнего года, школа Тубельского. Это история не об особой школе, это о родителях, которые поняли, что их детей лишают чего-то, что они любят и считают важным. И родители пришли и сказали об этом. В этом нет даже намека на социальный бунт или волнения. Это самая естественная на свете штука.
— Вы, как родитель, как бы сформулировали заказ в адрес школы? На что следует обращать внимание?
— Я бы пошел от обратного, как-то даже писал об этом статейку. Чтобы было попроще, начните с того, на что вы не готовы. “Я готов, чтобы на моего ребенка кричали? Да или нет?”. (Спокойно, я приму ответ “Да”: “Я верю, что на моего ребенка надо кричать, тогда из него получится настоящая, умеющая выбирать личность!” – что ж – дело ваше)
“Я хочу, чтобы мой ребенок выполнял чужую волю без объяснения?”, “Я хочу, чтобы мой ребенок сидел строго в затылок впереди сидящего человека и никогда не видел его глаз, кроме перемен?”, “Я хочу, чтобы, когда мой ребенок возвращается из школы, до него дотягивалась длань и кто-то диктовал, как ему следует вести себя дома и на выходных?”,
“Я хочу, чтобы все это так сильно влияло на меня, как на родителя?”.
Берем листик бумаги и пишем, это для начала. Сообщение, которое кому-то покажется приятным, а кому-то печальным: 95% школ сразу отпадут. Останется пять процентов. И не нужно говорить мне, что хороших школ нет. Есть! “Что, Дима, и среди государственных?”. Да, и среди государственных.
Есть хорошие, интересные, профессиональные директора. Безусловно, есть блестящие учителя. Если мы говорим про так называемую начальную школу, мы идем на учителя. Хороший учитель умеет закрыть дверь и организовать урок так, чтобы дети жили не зря эти сорок пять минут или эти пять часов.
Выбирать. Идти и выбирать. Так, как вы выбираете платье: не закрыв глаза и не “вот у меня около дома есть магазин, я там себе что-нибудь куплю”. Так не бывает. Я иду, выбираю, смотрю, может, с подружками советуюсь. Даже я, у которого более-менее одинаковая форма одежды, все равно не первые попавшиеся штаны хватаю.
Школа устроена ровно так же. “Нас не пустят внутрь!”. Ну не ходите в школу, в которой вас не пустят внутрь. Что же, вы отправляете ребенка туда, где перед вами опускается железный занавес? Конечно, система имеет право сказать: “Нам удобно, чтобы встреча состоялась в такое-то время”, нет проблем.
“Учительница не будет с нами разговаривать”. Не ходите к этой учительнице. Разговаривайте с учителями, со старшеклассниками, которые стоят за гаражами. Это вообще всегда выигрышная карта. Поболтайте, они будут готовы. И, конечно, разговаривайте с мамами, которые идут с детьми из школы. Хотя бы вот так. Вот и все, тогда возникает выбор. И тогда эти наши замечательные дети, которым мы спели осанну в начале, тоже у нас этому научатся. Научатся, что мы важны, что они важны, что вообще-то можно обо всем спрашивать, что я не должен хватать что-то, просто потому что мне это предлагают, раз кому-то удобно. И возникнет настоящее вселенское счастье.
Мне говорят постоянно: “Вы призываете растить неучей”
— Если играть в визионеров: те, кто сейчас пойдет в первый класс, через десять лет, на выходе какими навыками должны обладать?
— Человек должен очень хорошо понимать, что ему интересно. И сейчас появляются инструменты: как я понимаю, как я отличаю одно от другого, как узнаю, как структурирован выбор?
Не рассказывал я историю про «рисовательную девочку»? У меня есть одна технология, когда дети сидят, болтают, читают текст, обсуждают его друг с другом. Когда я ее проводил первый раз, было около ста детей. Текст был “Вавилонская башня”. Параллельно этому тексту был Imagine Джона Леннона. И если мы положим их рядом, то увидим, что они абсолютно одинаковы и абсолютно противоположны.
Ну, дети тусуются, я хожу, мое педагогическое эго раздувается, я сейчас просто лопну от счастья, что им все это интересно. В этот момент ко мне подходит девочка лет 12-13, говорит: “Дима, можно я уйду?”. Педагогическое эго сдувается, я, глотая горечь обиды, естественно, говорю ей: “Да, иди”. Хожу дальше и думаю: “Дима, ты не можешь заинтересовать ребенка, ты ни на что не способен” и так далее.
Девочка возвращается через полчаса и приносит мне гениальную картину на тему этого обсуждения. Теперь вопрос-загадка, который я обычно задаю педагогам: “Что не так сделал Дима?”. Дима не дал выбор. Я действительно запустил энергию, и вроде она работала хорошо. Но нашлась, как минимум одна девочка, а если мы копнем, таких девочек и мальчиков наверняка было больше, которой комфортнее про это было говорить, например, акварелью и листом бумаги.
Это выбор. Это мое право сказать: “Я хочу иначе, я пойду другим путем, я хочу попробовать вот так”. И как с любым навыком, чем больше мы его упражняем, тем лучше мы им владеем.
И пример, в моих устах ставший банальным, про то, что происходит до школы. Когда человек говорит: “Мама, я хочу рисовать”, на что очень хорошая мама отвечает: “Конечно, рисуй”. На следующий день он говорит: “Я хочу петь”, — “Как это петь? Мы уже заплатили за месяц, теперь будешь рисовать”. И она, бедная, оправдывает себя — в кавычках и без — тем, что если он сейчас уйдет в пение, то научится все бросать. Я эту формулировку слышал десятки раз.
Фото: unsplash
Если мы замешкаемся на три секунды и подумаем, то поймем, что, на самом деле, если он продолжит рисовать, он научится тупо подчиняться чужой воле и со временем забудет, чего хочет он сам. А вот если перейдет на пение, то в этот момент начнет учиться выбирать. Особенно если мама будет не функцией, а мамой, которая рядом и которая поможет понять, как состоялся этот выбор, почему, как это устроено. Может, там училка неприятная была. А может, запах плохой. А может, действительно, он сидел, что-то напевал, рисуя, и подумал: “Давай, я буду напевать профессионально”. И в этот момент умение выбирать закрепляется.
Четыре года — самое счастливое время. Надо только и делать что начинать и оставлять, и идти дальше, и понимать, почему я это оставил, и запоминать, чтобы вернуться туда, чтобы знать это про себя.
— Возвращаясь к навыкам, какие еще могут быть важны? Например, расскажите про работу с информацией.
— Лет восемь назад было американское исследование про то, что происходит с памятью у нынешнего поколения. Гипотеза была абсолютно понятна: что из-за того, что дети сейчас не выучат формулу чего-нибудь, не зазубрят наизусть правило, у них будет полный провал в памяти. Так вот. Удивительным образом память у них не становится хуже, она становится другой. Говоря очень простым языком, они помнят, где взять.
И умение ответить на вопрос “Как я ищу и как я с этим впоследствии взаимодействую?” – очень важное умение. Это навык двадцать первого века. А способов взаимодействия с информацией у нас все больше и больше. Значит, эти способы необходимо исследовать.
На чем была основана школа, когда я учился, и сейчас еще, к сожалению, тоже часто встречается? Есть коробочка со знаниями, которую учитель тебе передает. Если ты хорошо учишься, ты получил полную коробочку. Если нет, то только пол-коробочки. Сегодня просто невозможно так учиться. Почему?
Наши с вами учителя не знали, что будет через пятнадцать лет. И нынешние не знают. Но разница в том, что наши делали вид, что знают, а мы не могли этого проверить. А сегодняшним детям даже проверять не надо, они прекрасно понимают, что неизвестно, что будет через пятнадцать лет.
Значит, я должен вырастать гибким, способным к восприятию супернового, которое, замыкая круг, появляется каждый день, если не каждую минуту. Значит, я должен примерять те самые навыки и умение взаимодействовать, выбирать, понимать собственный интерес, искать его в новой действительности. Это самое главное.
— Конкретные знания уже не так важны? По сути, я могу ничего не знать? Просто понимать, где это можно найти?
— Важно не «срезать углы» и не опошлять идею. Мне говорят постоянно: “Вы призываете растить неучей”. Я не призываю растить неучей. В тот момент, когда мы занимаемся собой, воистину бесконечно поле человеческого интереса. Все наоборот.
Когда моему интересу дается свобода, я абсолютно точно дотягиваюсь и до Эйнштейна, и до Пушкина, и до червячков, и до космоса. Одно тянет за собой другое. Особенно, когда рядом есть люди, помогающие мне открыть, осмыслить, сопоставить, присвоить знание.
А в тот момент, когда мне говорят: “Будешь учить это, и все! — Почему? — По кочану!” – я буду учить, у меня выхода нет, но мне так и останется невдомек, зачем я это делал. Я на той же учительской конференции в очередной раз проделал свой частый фокус про Пушкина:
— Надо учить Пушкина в школе?
— Да, конечно.
— Сможете что-то процитировать, не входящее в школьную программу?
Тишина. Опять тишина. Значит ли это, что они обязаны цитировать? Нет, не значит. Это значит, что, как педагоги, мы должны сделать выводы: в чем-то наши учителя ошиблись, если мы закрыли этого самого Пушкина в школе и дальше не стали открывать. А жаль – он ведь действительно прекрасен…