Москва довоенная: учиться пускали не всех
Я родился в 1922 году. Вообще люди 22-го, 23-го года понесли самые большие потери в этой войне, их очень мало осталось в живых. Коренной москвич, родился в Черкизово, потом жил в разных районах города, все время передвигаясь на юг.
Я окончил среднюю школу, так называемую «американку», № 11 (потом она стала пятьсот сороковой), учился там, начиная с пятого класса. До этого была маленькая старая деревянная школа на Серпуховском валу, и ещё действовали ограничения для поступления в среднюю школу.
Года, наверное, до 1936-го для того, чтобы поступить на вторую ступень школы, у нас надо было или быть из семьи рабочих, или самому иметь рабочий стаж. Но мои родители — служащие, так что дома обсуждали, в какое ремесленное училище после пятого-шестого класса меня отправить, чтобы потом, со временем я имел возможность продолжить учёбу. Однако как раз в 1935-36-м году это ограничение было отменено, так что в 1940-м году я благополучно окончил школу.
Где-то класса с восьмого я уже определился как гуманитарий, у меня были интересы, в основном, к литературе. А в Москве тогда был знаменитый ИФЛИ, институт философии, литературы и истории, он находился в Сокольниках. В университете тогда филологического факультета не было, и я нацелился на ИФЛИ.
Но поступить туда было трудно — большой конкурс. Из нашей школы туда прошёл один мальчик, и ещё несколько девочек поступили на заочное. Так что, в конце концов, у меня возник какой-то спортивный интерес. Но на вступительные экзамены я попал только в сорок первом году.
Дело в том, что в 40-м, после десятого класса, мы должны были идти в армию, и у нас не принимали заявления в институты. Но как раз до этого, зимой и весной, я переболел серьёзной ангиной с осложнениями, так что мой призыв отсрочили на год.
Этот год у меня пропадал, правда, отец очень хотел, чтобы я поступил в институт, и всячески меня поддерживал. Зимой я некоторое время ходил на платные подготовительные курсы, где изучали литературу, историю и иностранный язык. Так что в 1941 году, когда началась война, я как раз начал сдавать вступительные экзамены.
Экзамены и бомбёжки
Институт находился в Сокольниках, но его здание к тому времени отдали под госпиталь, так что экзамены мы сдавали неподалёку, на турбазе. Были уже воздушные тревоги, но, поскольку помещение было среди рощи, мы уходили туда, и эти налеты нас практически не беспокоили.
Первые неприятные ощущения от бомбежки я испытал в день своего рождения — 22 июля; тогда немцам впервые удалось прорваться к Москве. Когда объявили воздушную тревогу, мы с товарищами были в Парке культуры, но я жил в районе Шаболовки, и через Калужское шоссе сумел дойти почти до дома. Там, буквально за 600 метров до цели, меня задержал патруль. Но сам патруль размещался в маленьком двухэтажном здании, спрятаться там было негде, поэтому мы просто стояли в подъезде и наблюдали за происходящим.
А на следующий день наши дома на углу Серпуховского вала и Малой Тульской улицы подверглись уже прямой бомбардировке. Вместе с одним пареньком из нашего подъезда мы дежурили на чердаке и оттуда видели, как горел соседний рынок — такой сплошной квадрат огня.
А потом на нас полетели какие-то огни с юга. Сначала мы не могли понять, что это такое, но по теням, которые отбрасывали дома, быстро сообразили, что это осветительные ракеты. Они плыли на парашютах, постепенно опускаясь, и стало ясно, что надо ждать уже бомбардировки.
Очевидно, с воздуха наш городок пятиэтажных домов напоминал какой-то завод. В нём было несколько корпусов, а в центре — такое хозяйственное строение с двумя высокими каменными трубами. Там были прачечная и котельная, но больше таких труб ни в одном жилом комплексе Москвы не было.
И вот, когда вдруг полетели бомбы, первое впечатление было очень сильным, неприятным, но оно дало какую-то тренировку на всю дальнейшую войну. Было такое ощущение, что эти бомбы сейчас попадут именно в нас. Потом одна из них, видимо не очень большая, упала на соседний корпус, и нам показалось, что наш чердак приподнялся и опустился.
Соседний дом загорелся, но мы выскочили на улицу, по ступенькам, ноги поскальзывались на битом стекле. Некоторые двери квартир непривычно белели — они были выбиты взрывной волной. Мы выбежали вниз и вместо дежурства на крыше стали искать зажигательные бомбы.
Всего эта бомбежка продолжалась три ночи, пока трубы хозяйственного корпуса не были обрушены. После этого бомбить стали уже в других местах. Это первое такое впечатление военное было буквально в начале войны, оно было очень сильным, дальнейшее стало уже как-то привычно.
Вообще надо сказать, что войну тогда долго ждали, и мы, будучи еще школьниками, неплохо к ней готовились. У нас были всевозможные значки — «Готов к труду и обороне», «Готов к санитарной обороне», «Ворошиловский стрелок». Тогда эти значки носили, как ордена, гордились ими. Они давали некоторую начальную военную подготовку. У меня был значок ГТО, ГСО, а вот «Ворошиловского стрелка» не было — для его получения нужна была серьёзная база с тиром.
Но, тем не менее, мы уже умели собирать боевую винтовку, и опыт стрельбы в тире у меня уже был. Так что, к тем трудностям, которые я встретил потом на военной службе, был морально готов, и многое перед войной представлял себе даже страшнее, чем оно было потом на самом деле.
Студенты 1941-го: ИФЛИ-пединститут-университет
Лекции в институте начались в сентябре. Занимались мы уже в районе Пироговки, в какой-то школе, потом еще в других местах. Но к 16 октября в Москве прошла паника, занятия стали прерываться. Тогда по радио было объявление, что все студенты высших учебных заведений могут собраться в Ленинском пединституте на Пироговке для обсуждения дальнейшей учебы.
Там нас собралось человек сто гуманитариев, и нам объявили, что всех зачислят в институт, выдали тут же зачетки и пригласили на занятия по истории партии, русскому языку и античной литературе. А ещё разрешили отдельные курсы сдавать досрочно. И вот в этом Ленинском пединституте я сдал первую сессию.
Потом, уже в феврале 42 года, частично вернули из эвакуации университет, в нём начались занятия, а студенты ИФЛИ — филологи и историки — были переведены на соответствующие факультеты в МГУ. Занимались мы, правда, не в основных зданиях, и продолжалось это очень недолго, потому что уже в мае, сразу после майских праздников, меня призвали в армию.
Повестки мне присылали и раньше — в феврале, а потом в марте. Но так получалось, что я приходил на сборный пункт, и каждый раз говорили, что команду уже отправили, и нас отпускали домой, до новой повестки. Причём перед каждой отправкой прощались дома, провожать на сборный пункт было не принято.
Такая картина стала уже надоедать, уже и учеба в голову не шла, и в мае, после очередной повестки, меня, наконец то, призвали.
Москва военная
Несмотря на то, что попал я в пехоту, наша часть была очень своеобразной. Это был особый стрелковый батальон, который находился в непосредственном подчинении военного коменданта города Москвы. Мы входили в Западный фронт, были на обороне Москвы, блокировали немецких парашютистов-диверсантов. Наши окопы проходили там, где сейчас Чертаново.
А ещё мы служили московскими патрулями: по ночам занимались светомаскировкой, имели право проверки любого транспорта, проверяли документы военнослужащих. В это время в городе уже попадались дезертиры, люди, травмированные в боях, самостоятельно приходили раненые. Мы этих людей задерживали, отправляли в комендатуру. Случаи происходили всевозможные, в том числе, неприятные; военные часто были возбуждены, обстановка — нервная, а мы — всего-навсего рядовые, но с большими правами… Но основная наша обязанность была — помочь Москве соблюдать порядок.
Правда, домой попасть почти не получалось. Был у меня всего-навсего один такой случай: я сопровождал арестованную машину, а наше отделение было в районе Серпуховки, это было ночью. И когда мы сдали эту машину коменданту, то возвращались ночью пешком, и я шел мимо своего дома. Зашел домой, побыл там до утра, а в шесть часов уехал на попутной машине.
Когда я еще был студентом, нас привлекали для строительства оборонительных сооружений. Я лично строил такое заграждение на Смоленской площади и у Крымского моста — все эти районы готовились к обороне. Там преграждалась проезжая часть, делались дзоты в подвалах домов. Боялись, что могут прорваться немцы.
Особенно сильное впечатление было, когда в Москве заменили зенитные орудия. В начале войны это были маломощные 45-миллиметровые пушечки, которые стреляли очень наивно. А вот в начале 1942 года, были поставлены 85–100 миллиметровые орудия, у выстрелов которых уже совсем другой звук. И вот такая картина: эти орудия стояли не стволом вверх, а стволом параллельно земле, то есть были рассчитаны на стрельбу по танкам. Но они же стреляли и по самолетам. Немецких самолетов в Москву прорывалось мало, но вот эти пушки могли достать цель на большой высоте.
На улицах Москвы тогда маскировались здания: мавзолей на Красной площади был накрыт, замаскирован Большой театр. А на больших площадях на асфальте рисовались как бы крыши домов. Видимо, немецким самолетам это мешало в ориентировке. В Москве стало свободно, на улице Горького витрины зашивали досками, между которых засыпался песок. Вообще город очень изменился, посуровел, был действительно крепостью.
Из Москвы — в пехоту
Потом, поскольку начались наступления, нас передвигали, переводили все дальше и дальше от Москвы.
В нашей воинской части был странный набор солдат: призванные после начала войны были совсем молоды, но находились и люди пожилые. И молодым, особенно тем, кто окончил среднюю школу, стали предлагать пойти в училище.
Когда я оканчивал школу, у меня было впечатление, что у нас почти все имеют среднее образование, а когда попал в армию, таких в роте нашлось два-три человека. В их числе я попал в Московское Краснознаменное Пехотное училище, а там была своя история.
Сначала на младших лейтенантов нас должны были учить шесть месяцев, но, поскольку обстановка под Москвой изменилась, нам сказали, что учиться мы будем год. Но мы — я и мои двоюродные братья, — никто не хотел оставаться в армии после войны.
Когда мы летом были в лагерях, в училище сложились очень тяжелые условия, граничившие буквально с издевательством над курсантами. Дело заключалось в том, что офицеры этого училища очень боялись попасть на фронт, они выслуживались перед начальством, а отношение к подчинённым было при этом самое свинское.
Мы подавали рапорты об отчислении и отправке на фронт — это не подействовало, нас отругали. Я в то время был уже кандидатом в члены партии, тут уж началось совсем сильное давление.
Тогда мы стали жаловаться на состояние здоровья. Я не знаю, кто что придумал: то ли потому что мы психологически не хотели продолжать учебу, то ли у нас действительно был поводы для жалоб. В результате нескольких из нас отправили на пересыльный пункт с закрытым пакетом.
Мы были готовы к самым большим неприятностям. Но через несколько дней туда тоже пришел старший лейтенант и начал отбирать людей со средним образованием. И тут мне пригодился аттестат, который, уходя в армию, я взял с собой из дома. Оказалось, нас отобрали в танковую часть, а оттуда мы попали в танковую шестимесячную школу.
Из пехоты — в танкисты
Нас отправили в Горький, потом во Владимир, и там за 6 месяцев, я выучился на стрелка-радиста танка Т-34. Потом уже служил в танковом полку, а в начале 1944-го года нас отправили в Польшу, позже мы участвовали в наступлении на Варшаву.
В начале войны по военным уставам при подбитии танка экипаж не имел права покидать машину, но должен был продолжать борьбу с помощью пушек и пулемётов. Это приводило к тому, что практически все танкисты погибали.
В то время, когда я попал в полк, положение было уже другим. Если немцы попадали в танк снарядом, подбивали гусеницы, танкисты имели право покидать машину, многие экипажи оставались целы. И это было разумно, потому что опытные бойцы сохранялись, они могли с большим успехом воевать дальше.
Так в танковых частях скапливался небольшой резерв опытных водителей, артиллеристов и пулеметчиков. Такие экипажи отправляли в тыл за новой техникой — кого-то в Челябинск, кого-то в Горький. Так я опять попал в Горький, и там застрял.
Буквально с первого месяца призыва я оказался комсоргом батальона, мне начали давать звания — сначала младшего сержанта, потом сержанта, старшего сержанта, потом я вступил в партию, и в 44 году оказался на партийной работе. Нас отправили с фронта за техникой, машины мы получили, но ребят с образованием опять задержали. Так мы попали в учебный танковый полк, уже в качестве преподавателей для молодых призывников.
Это были ребята 1925–26 года рождения, и вот им, по довоенным нормам, днем ввели тихий час. Это было так смешно и непонятно…
В этом же учебном девятом танковом полку я встретил победу. К тому времени мы подготовили два выпуска курсантов, обучали третий. Шла обычная гарнизонная служба, с нарядами, ночными дежурствами. И как раз в ночь с 8 на 9 мая я был в наряде.
Всю ночь мы не спали, ловили радиосообщения из Берлина. Мы уже следили за новостями: 30-го апреля наши танки вошли в Берлин, было понятно, что война идет к концу. И вот я был в ночном дежурстве, рано утром пришел в казарму, лег спать… И через полтора-два часа вдруг крик, шум, гармошка — война кончилась!
Помню, был очень холодный и сырой день, объявили построение полка. Мы вышли, вынесли знамя, командир поздравил с победой. Потом пошли на праздничный обед, дали дополнительно селёдку и кисель — такого вообще раньше не было.
Но ведь в армии праздновать некогда, там строгий распорядок. Так что дальше пошла обычная военная служба.
Назад в Университет
После войны прослужил я недолго. У меня были закадычные товарищи, два Георгия, один москвич, другой воронежец, потом мы уже все жили в Москве; недавно я проводил их в последний путь и остался из этой троицы один. Я перед войной был студентом, а они не были — один окончил техникум, а второй даже не успел доучиться десятый класс. Так вот, они служили еще полтора года, а я демобилизовался уже в октябре сорок пятого.
Приехал в Москву, в университет. Набор был уже закончен, но я был настойчив.
Тогда, увы, многое, решалось не по закону, а по распоряжениям. И вот прихожу я в канцелярию, предъявляю свою зачетную книжку, прошу меня восстановить, мне говорят: «Хорошо, придете завтра».
Я прихожу к декану, никого в лицо не знаю, кабинет тогда был общий для декана и замдекана… Прихожу туда — сидит какой-то профессор: «Нет, набор закончен, мест у нас нет, и в общежитии мест тоже нет…» Я в ректорат, а там говорят: «Когда декан даст согласие, мы приказ издадим, а до того — никак. Разговаривайте на факультете».
Прошло еще два дня, я второй раз пришел, опять такой же результат, меня этот декан даже не принял. Тогда посоветовался с родителями, мама говорит: «Надо пирожные секретарю принести». Я возмутился, отвечаю: «Вот ещё, я пойду завтра и такой тарарам им устрою!»
Пришел в шинели, сапогах, открываю дверь кабинета чуть ли не ногой, и вижу: на месте декана сидит совершенно другой человек, полный такой, очень миловидный. Говорит: «Что Вам, молодой человек?» Я растерялся и отвечаю: «Вот я из армии, здесь учился, хочу восстановиться». «А на какое отделение?» «На русское». И он пишет на моем заявлении: «Согласен. Виноградов». Оказывается, деканом был Виктор Владимирович Виноградов, а я всё это время попадал на замдекана Геннадия Николаевича Поспелова.
Современный журфак: филологи или ремесленники?
В 40-е годы было много разных организационных изменений. Я поступил на русское отделение филологического факультета, в 47 году у нас было создано отделение журналистики, а ещё раньше пришла директива Сталина создать отделение логики и психологии.
И вот в канцелярии выбрали с нашего курса всех фронтовиков и издали приказ, о том, что 15 человек надо срочно перевести на это отделение русского языка, логики и психологии. Я и диплом писал по русскому языку, и в аспирантуру собирался идти по лингвистике.
А в 47 году так же директивно было организовано отделение журналистики, но на него был уже отдельный набор. Туда попал нынешний профессор Университета фронтовик Иван Кузнецов, Алексей Аджубей; очень много ребят было после армии. А я уже на пятом курсе и в аспирантуре, был партийным работником, сначала заместителем секретаря партбюро факультета, потом, ещё несколько лет, — секретарем. Поэтому просто по своей партийной обязанности участвовал в формировании отделения журналистики — преподавательского состава, студенческого.
К нам были прикреплены от ректората два работника — один с исторического факультета, другой — с филологического. Они выполняли обязанности замдеканов. А когда организовали факультет, деканом был назначен бывший зам главного редактора «Известий» Евгений Лазаревич Худяков. Сначала его заместителем был представитель филологического факультета доцент Юшин, но тот проработал, наверное, года полтора и ушел обратно. И, когда Юшин ушёл, встал вопрос о заместителе декана из нашего состава. И на эту должность был приглашен Ясен Николаевич Засурский.
Сначала у нас было всего три кафедры — истории русской журналистики и литературы, кафедра стилистики, которая перешла из полиграфического института. (Потому что факультет создавали на базе МГУ и Полиграфического института — нынешнего университета имени Ивана Федорова). А ещё была третья кафедра — партийно-советской печати. Она заполнялась, в основном, отставными военными, ее так и называли — «кафедра полковников». Это были практики военной печати, которые и до войны работали в журналистике, а в войну побывали редакторами различных фронтовых газет.
С другой стороны, частично состав преподавателей был университетский — из доцентов филологического факультета и молодежи, для которой открыли аспирантуру; я был в числе первых аспирантов.
И вот университетский народ стоял за широкое гуманитарное образование, а журналисты-практики — за обучение типа ремесленного: они нажимали на практику, учебную газету, партийность, настаивали, чтобы студенты умели быстро написать какой-то отклик, найти информацию. Они учили больше практической редакционной работе, чем давали культурные навыки.
В то же время, особенно когда Засурский стал заместителем декана, факультету была дана очень большая автономия. Подобрались такие люди, что они имели полную возможность проводить вот эту академическую линию, развивать настоящее хорошее гуманитарное образование. Тогда говорили, что надо готовить качественных литературных работников: чтобы люди были грамотные, творческие, умели писать всевозможные жанры — и очерки, и фельетоны, и статьи. А установки на какую-то прямую пропагандистскую работу у нас тогда не было.
Кафедра истории русской журналистики и литературы, которую я возглавил в 1968, много лет занималась разработкой истории отечественной журналистики. Ведь поначалу у нас не было никаких учебников, кроме пособий Высшей партийной школы, которые нас не устраивали. И тогда встал вопрос о том, чтобы по этой теме писали диссертации, разрабатывали забытые издания и забытых публицистов.
Мы заняли такую позицию, что учебники по литературе берем филологические, а по журналистике будем создавать свои. И было хорошее время: мы написали достаточно много книг, завоевали авторитет среди других вузов.
Я все время думал о том, что журналистика и литература в XVIII веке, и в начале XX тесто слиты, и подталкивал коллег, чтобы написать историю русской литературы и журналистики XVIII века, — в конце концов, Людмила Евдокимовна Татаринова сделала это достаточно удачно. Под руководством профессора А. В. Западова в 1976 году был написан учебник по истории журналистики XVIII–XIX веков, а потом мой учебник — по журналистике XIX столетия, А вот Вячеслав Евгеньевич Красовский свой учебник по началу XX столетия так не написал, не получилось… Ну, что сумели, то сделали.
Сейчас, конечно, в самой журналистике открылось много новых направлений, началась более активная разработка проблем для телевидения и Интернета. При новом декане, Елене Леонидовне Вартановой, таких разработок стало значительно больше. Она хорошо владеет английским языком, находится в контакте со многими иностранными университетами, особенно скандинавскими. И многое перенесла оттуда — с новыми формами обучения, открыли много новых кафедр. Мы занимаемся уже не столько классическими текстами, сколько вот этими всеми вещами, которые составляют практику современной журналистики.
Хотя, на мой взгляд, журналистов надо учить, прежде всего, по-прежнему писать хорошие тексты; без этого журналистике никуда не деться, какой бы они ни была.
Подготовила Дарья Менделеева