Нет! Злату не бывать души моей кумиром;
Мои желанья: скромно жить,
Не с завистью – с сердечным миром,
И счастье в уголку московском находить.
И.И. Дмитриев, «Подражание одам Горация»
Иван Иванович Дмитриев
Про Арину Родионовну, няню Пушкина, знает каждый школьник, поскольку Александр Сергеевич не единожды вспоминал её «чудо-сказки», превратившиеся под его пером в шедевры русской поэзии, и ещё потому, что он поместил милое обращение к ней, почти мольбу – в программном «Буря мглою небо кроет…» – про «кружку», которую следует «выпить с горя».
Любимая няня не только рассказывала поэту волшебные истории, но пела народные песни, в том числе те, что имеют собственного автора, но счастливым образом однажды были присвоены именно народом. Ритмический рисунок одного из таких шедевров, видимо, в младенчестве отложился у Пушкина на памяти и, получив сопряжение с образом няни, коротавшей с ним «зимние вечера»ссылки, явил себя бессмертными строками:
Наша ветхая лачужка
и печальна, и темна,
Что же ты, моя старушка,
приумолкла у окна?
Или бури завываньем
ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжанье
своего веретена…
– которые не содержательная, но музыкальная калька с песни 1792 года Ивана Ивановича Дмитриева:
Стонет сизый голубочек
Стонет он и день, и ночь:
Миленький его дружочек
Отлетел надолго прочь…
Он уж боле не воркует
И пшенички не клюёт;
Всё тоскует, всё тоскует
И тихонько слёзы льёт…
Если неспешно «пропеть» оба стихотворения, все сомнения рассеются.
Впрочем, стихи и басни Дмитриева входили в лицейскую программу Александра Сергеевича, так что возможностей расслышать мелодию у поэта было достаточно.
Лев Лосев
Лев Лосев, по его собственному определению («Меандр»), является изобретателем «незамысловатой метафоры», согласно которой, «Пушкин – линза, в которую вошло прошлое и вышло будущее…
У школьника, студента может, – рассуждает Лосев, – сложиться мнение, что наша литература началась с Пушкина… но до Пушкина было примерно столько же, сколько после Пушкина. «Линза» в том, что Пушкин был не лучше своих предшественников и последователей, но оказался той ослепительной точкой, в которой сфокусировалось прошлое и будущее».
Задолго до Лосева эту мысль культурологически сформулировал Ю.М. Лотман: «Великие произведения искусства… не появляются неожиданно. Они органически вырастают в потоке движения, в котором главную массу составляют писатели и книги, быстро забываемые потомками. Но без понимания роли и значения этих негениальных забытых писателей теряется живое восприятие искусства. Оно превращается в собрание шедевров, гениальных в отдельности, но не связанных между собой логикой культурного движения» (Ю.М. Лотман «Поэзия Карамзина»).
Иван Иванович Дмитриев «сфокусировался» в пушкинской «линзе» наравне с Державиным, Карамзиным и князем Вяземским; он взошёл на московский Парнас и покинул его, чуть пережив самого Пушкина.
В литературных словарях и энциклопедиях Дмитриева обычно именуют «баснописцем», в лучшем случае – «поэтом-баснописцем», располагая рангом ниже Ивана Андреевича Крылова, но выше Измайлова. Причин тому немало, в том числе роль сыграло мнение непререкаемого Пушкина, в письме П.А. Вяземскому 1824 года восклицавшего:
«И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова; все его сатиры – одного из твоих посланий, а всё прочее – первого стихотворения Жуковского».
Пушкин долго не мог простить Дмитриеву его холодный отзыв о «Руслане и Людмиле». За год до этой раздражённой пушкинской тирады князь Пётр Андреевич напечатал своё первое литературоведческое исследование, посвящённое Дмитриеву:
«Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева», где называл «Действительного тайного советника, кавалера святой Анны, святого Александра Невского и святого князя Владимира первой степени, члена Российской Академии Наук, почётного члена Харьковского и Московского университетов, министра юстиции (1810 г.) – «российским Лафонтеном…, первым начавшим у нас писать басни с правильностью, красивостью и поэзией в слоге» (П.А. Вяземский. Полн. Собр. Соч. – Т. 1. – СПб., 1878. – С. 112 –165).
Державин, по свидетельству князя Вяземского, «любил Дмитриева, доверял его вкусам и следовал иногда его советам»; Василий Андреевич Жуковский считал, что Дмитриев «совершил переворот в русском поэтическом языке»; Виссарион Белинский, называвший басни Ивана Ивановича не иначе как «искусственными цветами в нашей литературе», – тем не менее признавал, что в них «наш язык сделал значительный шаг вперёд».
Ходасевич считал, что Дмитриев «сделал для русской поэзии то, что Карамзин сделал для прозы», а именно: «ввёл в поэзию непосредственное живое чувство, которого ей отчасти и в самом деле недоставало». Советские литературоведы, обозначая Дмитриева как «поэта карамзинского круга», неизменно подчёркивали наличие «этической программы русских сентименталистов» и признавали, что те сделали великое художественное открытие в русской поэзии.
В 1939 году классик критической школы соцреализма Г.А. Гуковский пишет о Карамзине, Дмитриеве, Н.Муравьёве, Ю.Нелединском-Мелецком, их эпохе: «Это было время обретения психологического анализа, открытия человеческой конкретной души, чувствующей, изменчивой, страдающей. Сойдя с высот схематического анализа человека вообще, писатели, обратившиеся к сентиментализму, проникли в тайник индивидуального сознания человека» (Г.А. Гуковский. Русская литература 18 века. – М., 1939. – С. 303). Проще говоря, сентименталисты – первые светские отечественные авторы, заговорившие на темы христианской антропологии русским литературным языком.
Дело, вне сомнений, в личных качествах Ивана Ивановича. Он относился к числу тех немногих людей, кто действительно «уважает себя». Гордыня и надменность в этом чувстве отсутствуют изначально, поскольку сочетать с «уважением» их просто невозможно.
Поднявшись до самых государственных, политических и административных высот, он как бы миновал, перепорхнул искушения, им присущие. Злые языки обвиняли поэзию Дмитриева в «салонном жеманстве», но никто не разразился злой эпиграммой или сплетней о его взяточничестве, лизоблюдстве или чиноугодии – обычных пороках власть имущих – что тех, что нынешних времён. Ещё одно «последствие» этого «уважения к себе» заключается в том, что и в годы творческого молчания – 1825–1837, – и после Дмитриева оценивали как трогательного, старомодного, «невыгодного для славы Карамзина» (Лотман) автора, но никогда не считали его стихи нелепыми, а самого Ивана Ивановича «смешным».
Но кто по чувствиям сердечным говорит,
Приветлив, а не подл, не горд, а сановит,
И знаем без чинов, без знатности и злата? –
Поэт: он ни за что не будет друг разврата…
«Послание от английского стихотворца Попа к доктору Арбутноту», 1798
Читать, именно читать, а не перелистывать Дмитриева – дело трудоёмкое. Иногда от вереницы имён античных богов, героев и муз, сложных александрийских оборотов, пышных прилагательных и громоздкой орфоэпики впадаешь в необоримую дрёму, но вдруг – просыпаешься! – Перед тобой «онегинский стих», до пушкинского варианта которого ещё 40 лет.
Лишь месяц лик уставит в воду
И светлу твердь застелет мрак –
То есть как ночь на всю природу
Накинет флёровый колпак…
…Увы! Невольно сладки узы
Я должен с вами перервать.
Прощай, прощай и ты, о Волга!
О Марс! о честь! о святость долга!
Скачу, скачу… маршировать.
«Отъезд», 1788 г.
Волга, как и «Стигийский мутный ток», то есть река Стикс, как «Ганг, что с Невой слился», или «Чёрный Понт», – величина постоянная, а не просто река. Родная Сызрань на её берегах, и если
Утро дней моих затмилось
и опять не расцветёт,
то именно на Волгу «нужно кинуть радостный сыновний взор», а после «обнять всех родных и составить братский хор» («Стансы Н.М. Карамзину», 1793 г.).
Когда в 1794 году русская армия вошла в Варшаву, Дмитриев сочинил оду по этому поводу и получил от Карамзина суровый совет: «Оставь, мой друг, писать такие пиесы нашим стихокропателям, не унижай Муз и Аполлона…». Дворяне и разночинцы, пришедшие на смену сентименталистам и романтикам в 40-х – их «реальный век» (Вяземский), – приходили в раздражение от умиротворённости и созерцательности первых, их равно смешили как рыцарские представления о чести Пушкина, так и глубокий философский патриотизм Карамзина.
Уютный мир «сентименталистов» родом из державинской Званки, но выстраивают они его уже с элементами аскетики романтизма: без хлебосольства и гимнографий к августейшим адресам. Письма, послания, надписи к портретам, альбомные записи, а не только оды избираются ими в качестве литературного инструмента. Содержание подсказывает форму. Карамзин пишет Дмитриеву:
А мы, любя дышать свободно,
Себе построим тихий кров
За мрачной сению лесов,
Куда бы злые и невежды
Вовек дороги не нашли
И где б без страха и надежды
Мы в мире жить с собой могли,
Гнушались издали пороком…
Иван Иванович, не довольствуясь «тихим кровом», собирается «как волжанин, любящий вод прохладу», отправиться в мирное странствие:
Притворства и в стихах казать я не хочу:
Поётся мне – пою; невесело – молчу
И слушаю других, иль, взявши посох в руку,
В полях и по горам рассеиваю скуку;
Разнообразности природы там дивлюсь
И сколки слабые с неё снимать учусь…
«Послание Н.М. Карамзину», 1795
А после странствий он неизменно возвращался в свою любимую Москву, в свой деревенский дом, раскинувший сад-огород недалеко от Кремля, и отдыхал в деятельном созерцании:
Хочу и делаю: то в скромном огороде
Душисты рву цветы и гимн пою природе,
То тропки по шнуру прямые провожу,
То за прививками дерев хожу;
То гряды, не стыдясь, сам заступом копаю,
А иногда волов ленивых загоняю.
«Элегия. Подражание Тибуллу», 1795
Пётр Андреевич Вяземский восхищался «Посланием к Карамзину», подчёркивая, что «оно изобилует красотами живописной поэзии и ознаменовано духом грусти, трогательного потому, что в нём отзывается истина чувства, а не холодное притворство поддельной чувствительности» (Известие…», Полн. собр. соч. – Т. 1. – С. 133).
А про Москву Ивана Ивановича лучше всего у Ф. Вигеля: «Литература, сжатая при Павле, при Александре стала возвышаться и течь… Москва сделалась её центром и тем она обязана постоянному пребыванию двух знаменитых писателей в стихах и прозе – Дмитриева и Карамзина. С тех пор всё лучшее в нашей словесности родится и произрастает там; плоды же собирает Петербург» («Записки»).
Иван Иванович, как и многие литераторы – а их, ныне безвестных, несколько сотен – дворяне предпушкинского и пушкинского поколений, жил этой неторопливой, до- и послепожарной московской жизнью, в которой «служенье муз» соседствовало с государственной службой, «строгими говениями», журнальной и переводческой работой.
Дело, кажется, в том, что литературный язык, способный о ней ярко и образно рассказать, ещё только развивался. Пользоваться церковным или высоким одическим было, они это сами чувствовали, неловко. Оставалась, как говорил Дмитриев, «порождение неба, склоняющая свой взор к земле, воспевая доблести обречённых на бессмертие – Поэзия». И ещё начал бурно развиваться новый литературный жанр дневников и записок. О книге Дмитриева «Взгляд на мою жизнь» (1823) восторженно отзывался Вяземский, хотя и сетовал, что поэт «писал её в мундире».
Вернёмся к лосевской «линзе». С лёгкой руки того же Белинского, «Онегина» называют «энциклопедией русской жизни». Как любой афоризм, это суждение лишь отчасти верное. В России были не только Москва, Петербург и «гордые волжские берега», по которым «сонно скачет Евгений». Она складывалась из разных семей, населявших города, городки и деревни. Не везде «в Крещенский вечерок девушки гадали». В сызранском родном сельце перед пасхальной заутреней «отец мой, – пишет Дмитриев, – для прогнания сна выносил из кабинета собрание сочинений Ломоносова и начинал читать вслух первые строфы из Иова, потом – два стиха «открылась бездна, звезд полна»… Чтение заключено было Одою на взятие Хотина… потом пошли в Церковь»; «Тогда, 1770 – 80-е (Ивану Ивановичу 15 – 20 лет) вспоминали анекдоты о соперничестве Ломоносова с Сумароковым, о шутках последнего насчёт Тредьяковского… Тогда судили об их талантах и утешались надеждою, которую подавал молодой Фон Визин».
Старая Москва
Наши школьники, увы, ни его «Записок», ни стихов, ни даже басен не читают, наивно полагая, что в России до XIX века литературой занимались скучные «классики» и «грустные» сентименталисты. И не предполагают, что Дмитриев был свидетелем казни Пугачёва, – он и рассказал о том, как она совершалась, Пушкину, а поэт поместил его в «Капитанскую дочку». Своим учителем его считали Баратынский и Веневитинов, о которых наши дети тоже имеют довольно смутное представление. Так что прав был Лосев насчёт «фокусировки». А Белинский с «энциклопедией» явно переборщил.
Похоронен Иван Иванович в Донском монастыре.
В своей Москве, где «кроясь от живых, он взором обнимал минувшее и вечность».