Я представить не мог, что познакомлюсь с известным писателем
Протоиерей Сергий Правдолюбов
— Отец Сергий, вы до знакомства с Борисом Викторовичем Шергиным уже читали его книги?
— Немного, но читал. У отца была книга «Океан-море русское». Но тогда я даже представить не мог, что познакомлюсь с автором. Я и не был инициатором нашего знакомства. Мне было всего 14 лет, и я, естественно, не мог просто так взять и прийти к известному писателю познакомиться. Бориса Викторовича давно и хорошо знал большой друг нашей семьи протоиерей Алексий Беляев. Он служил вместе с моим отцом в Скопине, был крестным отцом моего брата Михаила.
Вот по просьбе отца Алексия мои сестры Елена и Ксения пришли к Борису Викторовичу на Рождественский бульвар. Он их очень тепло принял, и после этого года полтора они к нему приходили регулярно. Не помню точно, какие проблемы тогда были у Бориса Викторовича со здоровьем, но ему требовались перевязки, еще какая-то помощь, и эту помощь оказывали мои сестры. Обе жили в Москве — Елена уже закончила Федоскинское училище миниатюры, а Ксения училась в Гнесинском институте. Когда третья сестра, Лида, бывала в Москве, она тоже приходила с ними и помогала.
Потом про сестер моих говорили, что они просто перестали ходить к Борису Викторовичу, бросили его. Это неправда! Возникла ревность со стороны Миши Барыкина, племянника Бориса Викторовича, жившего вместе с ним. Не нравилось Мише, что какие-то посторонние люди часто приходят к его дяде Боре, и сестры вынуждены были перестать туда ходить. Перестали по благословению отца Алексия Беляева. По благословению отца Алексия они пришли к Борису Викторовичу и по его же благословению ушли.
Это я к тому рассказываю, что не просто так познакомился с Борисом Викторовичем. Сестры спросили у него разрешения, чтобы я мог прийти вместе с ними. Я еще учился в школе, в Рязанской области, но во время летних каникул приезжал к сестрам. Так летом 1965 года я впервые пришел к Борису Викторовичу.
Очень уютно было в его квартире на Рождественском бульваре. На стене висела рыбацкая шхуна, которую сделал отец Бориса Викторовича, а на ней икона Зосимы и Савватия Соловецких и красная лампадка. Святые как будто прямо на корабле стояли! Словами не передать эту красоту! Это же не модель, которую кто-то в Москве сделал, а органичная работа самого рыбака-помора, корабельного мастера. Зимой у поморов было много свободного времени, вот они и мастерили такие шхуны.
Я в школьные годы запоем читал приключенческую литературу — Фенимора Купера, Станюковича, Жюль Верна, — и увлекся морем, хотя жил в Рязанской области, где моря и близко нет. Какие же чудесные были книги! Не только по содержанию чудесные, но и изданы изумительно, со старинными гравюрами. В 1964 году такие книги еще издавались! До сих пор храню трехтомник Жюль Верна с замечательными иллюстрациями — папа подарил!.. Двухтомник Нансена тоже был великолепно издан. Папа поддерживал мои увлечения, говорил: «Жюль Верн хочет, чтобы мальчишки узнавали, как устроен мир: где какой материк, где какой корабль».
Когда Борис Викторович узнал, что я увлекаюсь морем, даже построил модель корабля — некое подобие английского фрегата XVIII века, знаю названия всех снастей — такелаж, рангоут…, — он сказал: «Сергей, ты как будто для меня вспоминаешь мою молодость и мои морские путешествия». Даже подарил открытку с моделью корабля и видом Архангельска и надписал: «Сереже».
Это было летом 1965 года, а осенью того же года я впервые самостоятельно — без отца, без матери, без сестер, — приехал в Троице-Сергиеву лавру и попал на богослужение, которое запечатлелось на всю жизнь. Я много лет был иподиаконом у Святейшего Патриарха Пимена, множество раз служил на Патриарших службах, но та служба в Троице-Сергиевой лавре, которую служил Патриарх Алексий I (Симанский), неповторима.
Я, простой рязанский паломник, в каком-то непонятном полувзрослом плаще, приехал к шести часам вечера, а до этого в четыре часа читали акафист, но я этого не знал, и пройти в Троицкий собор было невозможно — беспощадные иподиаконы никого не пропускали. Но меня они почему-то пощадили и дали проскользнуть со стороны Митрополичьих покоев, а там недалеко от раки со святыми мощами есть площадка, я на ней стоял и смотрел. Никогда такое не повторилось.
Правда, владыка Питирим говорил, что первое впечатление от Лавры всегда бывает таким, что потом никто это не забывает. Может быть, но я учился в музыкальной школе, пел в церковном хоре, знаю, что такое пение. Как тогда пел мужской хор в Троицком соборе! Восхитительно, строго, по-монашески.
Стою, слушаю службу, идут стихиры, стихиры, стихиры, потом «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков!», и поется догматик «В Чермнем мори». Знаменным распевом! Открылись двери покоев, вышел в зеленой мантии Святейший Патриарх Алексий I (Симанский) и прошествовал с жезлом в Троицкий собор. Под колокольный звон — звонил, как я потом узнал, отец Михей. Смотрю, глазам не верю, радуюсь: как будто всё 300-400 лет назад происходит!
Такое сильное впечатление произвела на меня эта служба, что я написал о ней Борису Викторовичу страниц 15. Ему мое письмо прочитали — он тогда уже почти не видел, — он был очень доволен, что я с ним поделился впечатлениями, написал моему папе, отцу Анатолию, и маме, Ольге Михайловне. Перечислил в письме всех моих братьев и сестер, всем передал поклон и привет. О том, что я видел на службе, он написал, что это эпос.
— Он имел в виду Патриаршую службу или ваше описание службы?
— Думаю, что и то, и другое. Письмо это у нас сохранилось. Борис Викторович его сам написал, своей рукой, и потом мы с трудом его расшифровывали.
Еще помню, как летом заходил к нему, и меня послали в книжную лавку писателей на Кузнецком мосту, чтобы я принес оттуда несколько экземпляров книги «Запечатленная слава». Я принес, он кому-то дарил с автографом.
— Вы стали регулярно общаться?
— Я бы не сказал, что регулярно. Я еще жил в Рязанской области, но когда бывал в Москве, навещал, и даже в Хотькове один раз был — он летом там жил.
Начало письма Сергея Правдолюбова Борису Шергину
Мы как будто были рядом с преподобным Сергием в Нижнем Новгороде
— Из воспоминаний о Борисе Викторовиче — прежде всего, из изумительного очерка Юрия Коваля «Веселье сердечное», — я знаю, что он был бесподобным рассказчиком. И свои произведения он сначала рассказывал устно, а уже потом стал записывать. Вам он много рассказывал?
— К сожалению, только один раз, в районе памяти преподобного Сергия летнего, он сказал: «Давайте я вам расскажу, как преподобный Сергий в Нижний Новгород ходил».
Есть у Бориса Викторовича рассказ (или даже повесть) «Новая Земля» — о зимовке поморов. Там он описывает, как в шхуну, на которой они плыли за зверем, старый опытный помор положил целую стопку Миней: Минеи богослужебные и Четьи-Минеи. Это на тот случай, если они застрянут во льдах и будут вынуждены зимовать на Новой Земле. Там же все богослужебное — без этого не обойдешься. Это в советское время Борис Викторович написал!
Моя сестра перед началом занятий в регентско-певческой семинарии рассказывает о смысле церковного круга на примере этой повести Бориса Викторовича. Не было тогда ни интернета, ни радио, и только Минеи, которые брали с собой поморы, связывали их с миром и с Богом. Они там молились и служили, а в редкие минуты отдыха слушали рассказы, для чего специально брали сказителя, и этот сказитель, часто мальчишка, получал плату наравне со всеми. Вот когда я услышал, как Борис Викторович рассказывает былину о том, как преподобный Сергий ходил в Нижний Новгород и затворял там все храмы, я понял, почему поморы брали с собой сказителя и платили ему.
Так получилось, что сестры сидели спереди, а я сзади и даже не видел его лица, видел только уши. «Паруса-то расставил?» — говорил ему в детстве отец, имея в виду уши. У Бориса Викторовича были оттопыривающиеся уши. Лица его я не видел, но то, как он рассказывал, меня потрясло — никогда ничего подобного не слышал ни до, ни после. Он весь напрягся, вдохновился и стал рассказывать эту былину.
И еще рассказал поэму «Старина о Варлааме» о преподобном Варлааме Керетском. По преданию, в молодости преподобный Варлаам, тогда священник Василий, из ревности убил свою жену, а потом, молясь и каясь, возил ее тело в лодке, пока оно не истлеет. Это северное предание Борис Викторович сам записал и потом опубликовал. Предание это и норвежцам известно — когда туман идет, норвежские рыбаки говорили: «Это поп свою убиенную жену возит».
Борис Викторович рассказывал так вдохновенно, буквально входил внутрь повествования и распространял свою душу рассказчика на все пространство вокруг себя. Никакой телевизор, никакой фильм со всеми звуковыми и световыми эффектами не даст такого восприятия.
Это было живое восприятие. Словами не передать, но понятно, почему поморы обязательно брали с собой сказителя — он дарил им радость живого восприятия древних былин, эпических сказаний, иногда и шутливых. В моей душе это на всю жизнь запечатлелось, и сейчас, когда перечитываю эти тексты, вспоминаю, как Борис Викторович их рассказывал, и мы с сестрами как будто были рядом с преподобным Сергием в Нижнем Новгороде.
Говорят, кто-то из МГУ приходил и записывал некоторые его сказы и былины на магнитофон. Где эти записи? Я не знаю.
— Опять же из воспоминаний о Борисе Викторовиче я знаю, что он был не только замечательным рассказчиком, но и внимательным слушателем, с интересом расспрашивал приходящих к нему о жизни.
— Мои сестры дали ему полную картину нашей семьи раньше, чем он меня увидел.
Семья Правдолюбовых. 1966 год
— А когда вы учились в Гнесинке, он вас не расспрашивал об учебе, о музыке? Музыку он, что видно и из его «Дневника», любил и понимал.
— Мы уже тогда не имели доступа к нему. Миша отставил моих сестер, а сам я не мог прийти. Мы из Рязанской области, я вырос в обстановке XIX века, в Москве чувствовал себя инородным телом. И кто я такой, чтобы просто так взять и пойти к Борису Викторовичу домой?
— Так и не виделись больше?
— Нет. Уже незадолго до кончины Бориса Викторовича, в 1973 году, шли мы с моей невестой Маргаритой, с которой живем всю жизнь, по Рождественскому бульвару, и я сказал: «Давай зайдем к Борису Викторовичу Шергину». Но она застеснялась, и мы не зашли, а вскоре Борис Викторович скончался.
По дневникам видно, что он искренне в нашей Церкви
— Полностью его «Дневник» издан совсем недавно. Раньше только небольшие отрывки публиковались. Больше всего поразило меня то, что по мирским критериям Борис Викторович неудачник из неудачников — болезни, почти полная потеря зрения, нищенское существование в полуподвале, — и при этом столько радости в его записях, столько восхищения красотой Божьего мира! И в военные годы он пишет не о войне, а о том, что любит, о чем переживает, о своем внутреннем мире. Понятно, что и за страну он переживал, и за тех, кто на фронте, и Победе радовался, но жил он явно в «большом времени».
— Да. А какой у него потрясающий язык! И в дневниках, и в рассказах. Не могу не вспомнить его «По уставу». Короткий совсем рассказ, миниатюра, но какой силы, какой глубины! Корабль зашел в губу переждать сильный ветер, один из поморов решил побродить по берегу, набрел на избушку, а там кости непогребенные какого-то моряка.
Он с себя всё снял, накрыл кости, а на корабле уже трубят — поветерь, надо идти дальше. Он нагой пришел на корабль, рассказал, почему нагой, кормщик его похвалил, сказал, что теперь полагалось бы им похоронить неизвестного моряка, но времени нет, надо, пока погода, подыматься на Русь.
Так они и отошли от берега, не похоронив найденные останки, но не дошли до дома, непогода их задержала, и зимовали они, как пишет Шергин, у Вайгацких берегов. Моряк этот заболел, ноги отказали, умирать собрался, и как-то ночью, когда он не мог уснуть, явился незнакомец и повелел ему встать. И он встал! «Кто ты?» — спрашивает помор. «А ты посмотри, чей кафтанец на мне, — отвечает незнакомец. — Это ты мне отдал, я и пришел тебе помочь. А застряли вы во льдах, потому что кормщик нарушил устав и не похоронил меня».
Я по памяти пересказываю, у Бориса Викторовича это все, конечно, описано гораздо выразительней и поэтичней. Поразительный рассказ!
А рассказ «Для увеселенья»! Два брата-помора заночевали на острове, а ночью ветер сорвал их лодку с якорей и унес в море. Они поняли, что обречены умереть на этом острове, и сами вырезали себе на доске эпитафию. День смерти одного брата известен, а тот, который умер вторым, о себе уже не мог ничего написать.
Похожую историю я прочитал позже в одном древнем патерике. Два монаха, которые подвизались на островке в жарком климате, плохо привязали свою лодку, ветер унес ее, и они остались без еды и воды, обреченные умереть. Они взяли панцирь черепахи, давно умершей, и там начертали свои письмена: мы, монахи такие-то, остались на острове и ждем смерти.
Значит ли это, что кто-то у кого-то списал? Конечно, нет! «Иисус Христос вчера и днесь, Тойже и вовеки» (Евр. 13, 8). То, что случилось в одном месте, могло случиться и в другом. Мне один человек, рассказывая о себе, вдруг стал пересказывать последнюю часть Жития святителя Василия Великого. Я спросил его: «Вы читали Житие Василия Великого?»
Он не читал, но совпало то, что было IV веке, и в XX. И рассказ «Для увеселенья», я уверен, Борис Викторович не списал из древнего патерика, изменив детали, но записал реальную историю, которая произошла с поморами, и нет ничего неправдоподобного в том, что несколькими столетиями раньше почти такая же история случилась с двумя монахами в пустыне.
Еще вспомнил два момента, которые Борис Викторович рассказывал.
Архангелогородцы, когда он приехал в Москву, говорили: «Борис-то наш писателем стал, и каким! Ему даже орден трудового крестного знамения дали». Они ж там все верующие!
И еще он рассказывал… Он был в нашей Церкви — как говорят, никонианской, — а в Архангельске было много старообрядцев, и была там девушка красивая, они друг другу стали симпатизировать, но он в нашей Церкви, а она старообрядка. Придут они куда-нибудь, сядут на скамеечку и молчат, а симпатия есть. Так ничего и не получилось. Такая нереализованная любовь.
— Из-за того, что она старообрядка?
— Не думаю, что только из-за за этого. Просто он поехал в Москву, а зачем архангелогородке ехать в Москву?
— Он был в нашей Церкви, но к старообрядчеству относился с большим уважением!
— Конечно! Но по дневникам видно, что он искренне в нашей Церкви.
Открытка, посланная Борисом Шергиным Сергею Правдолюбову
Как явление он не может повториться
— Замечательный писатель Федор Абрамов, уроженец Архангельской области, назвал Бориса Викторовича иконой в литературе!
— Прекрасно!
— Может сейчас в России появиться такой писатель?
— Нет. Если появится, это будет чудо. Это Русь не уходящая, а ушедшая. Она не может восстановиться. Столько усилий приложили, чтобы уничтожить тысячелетнюю традицию, и искусственно ее восстановить невозможно.
Когда в 1963 году в Рязанской области запретили иметь скотину, люди плакали, резали и перестали ходить за коровами. Прошло три года, и разрешили, сказали: ладно, корову можно завести. Наша соседка, Вера Андреевна, сказала дочке: «Давай купим корову». А дочка ответила: «Мама, ни за что. Чтобы в пять утра вставать? Не буду. Молоко я в магазине куплю». Раньше ходила за коровой, потому что и мать ходила, и бабушка — все это естественным путем передавалось из поколения в поколение. Всего на три года прервалась традиция, и все порушилось. Нет крестьянства!
А русские песни! Я как-то слышал на фонографе архивную запись, как русские женщины поют народные песни. Никакой ансамбль, который поет якобы народные песни, не сравнится. Это такая стихия, неподвластная ничему! Чудо! Неповторимое, живое! Ушло. Поэтому Борис Викторович как явление не может повториться.
— Мир поморов, нам знакомый только по книгам, а для него родной, тоже ушел.
— Полностью. И не может восстановиться. У Бориса Викторовича было много замечаний по поводу того, что Петр I поехал строить корабли в Голландию и Англию, а ведь лоции поморов были в 100 раз лучше английских и голландских, и корабли они строили лучше, приспособленные для наших широт. Зачем было всё ломать, уничтожать? Это тяжелое наше наследие, тяжелая история, и Борис Викторович это хорошо понимал, переживал. То, что ушло, неповторимо.
— Вы не спрашивали, как ему, в молодости уехавшему из Архангельска и прожившему почти всю жизнь в Москве, удалось сохранить в своей душе этот ушедший мир, глубокую внутреннюю связь с ним?
— Если бы мне в 14 лет пришли в голову такие вопросы, я был бы не менее талантлив, чем Борис Викторович! Не мог я этого спросить. У меня сохранились копии моих писем Борису Викторовичу, иногда читаю их и вижу, до чего они примитивны. Даже стыдно.
— А жалеете, что не спросили его о чем-то важном?
— Конечно, жалею. Вообще человек такая великая тайна, что в большей степени мы узнаем другого интуитивно. Что-то конкретное узнаем о нем, а остальное на уровне интуиции. Борис Викторович был для меня как некий облик, как символ, но о его жизни, о его прошлом я мало что знал. Если бы уже тогда были полностью изданы его дневники, я знал бы много подробностей и, наверное, что-то спросил бы. Может, он и не стал бы мне отвечать, но я непременно спросил бы.
Фрагмент письма Бориса Шергина Сергею Правдолюбову и его отцу
— В дневниках разное пишут, и часто читатели после прочтения дневников известных людей бывают какими-то фрагментами разочарованы. «Дневник» Бориса Викторовича на редкость светлый и глубокий, но и из него видно, что человека, которого многие считали праведником, иконой в литературе, терзали страсти, и ему приходилось с ними бороться.
— А как же. Он явно смирял себя. И как смирил! Удивительно светлый человек. Это по фотографии видно.
Как глядя на иконы святых, живших в прошлые века, мы можем представить их житие, так и тут: смотришь на фотографию Бориса Викторовича и вспоминаешь, какой это был светлый и радостный человек.
Конечно, я очень рад, что мне, пусть совсем недолго, посчастливилось с ним встречаться, слушать его. Даже магнитофонные записи – это только отблески. А общаться с человеком, хранящим многосотлетнюю традицию, слушать его – это непостижимо!
Я всегда молюсь о нем. Господи, помоги, чтобы память о нем не угасла, чтобы люди его ценили и хотя бы через книги и старые магнитофонные записи о нем вспоминали, чтобы он мог воздействовать на нас своими чудесными творениями!
Беседовал Леонид Виноградов