СПРАВКА. Нина Дашевская — автор 29 книг для детей и подростков. Дебют состоялся в 2009 году, а уже в 2013-м получила премию «Книгуру».
Профессиональный музыкант, закончила Московскую государственную консерваторию, играла в Государственном камерном оркестре России и в театре им. Н.Сац.
Мама, папа, полный холодильник
— Вы встречаетесь с подростками как писатель и педагог — о чем говорите, что больше всего их волнует?
— Сегодня я их спросила, здесь, в Левково (встречаемся на литературной лагерной смене для школьников. — Примеч. ред.): какие у вас есть предложения, чтобы улучшить мир? Они мне тут же выдали три направления — раздельный сбор мусора, сокращение расходов на вооружение, помощь бездомным (они знают о проекте «Ночлежка» и поддерживают его).
Я ожидала от них чего-то глобального и обтекаемого, а они говорили об очень конкретных вещах.
Надо сказать, что если вы начинаете заниматься с подростками, то через год начнете сортировать мусор. Ты не можешь им кивать, говорить «да-да», но при этом все скидывать в одну корзину. Тема экологии их беспокоит гораздо больше, чем нас, взрослых.
— А как же любовь, отношения?
— От вечных тем нам никуда не деться. Кровь-любовь — обязательно. Отношения с родителями, вопрос «зачем жить».
Довольно сложно, но все-таки они находят более тонкие темы. Одно дело, когда человек пишет про разрыв отношений между юношей и девушкой, другое — про одноклассника, который вдруг ушел из школы, ничего не сказав. Это не разрыв отношений, а потеря чего-то важного, что от тебя не зависит.
Всплывают вопросы: что я должен, что могу, где свобода или несвобода.
Главная моя проблема сейчас, которую обсуждаем с коллегами — понять, как сделать так, чтобы они не убивали своих героев направо и налево. Потому что им кажется, что тема смерти — самая сложная и пронзительная. Говорю, что убить героя — самое простое, что можно с ним сделать.
Вы же видели нежных девочек на нашей смене? К сожалению, количество кровавых трупов в их текстах зашкаливает.
И очень часто они пишут про смерть подростка. Эта тема, конечно, их беспокоит. Когда ты куда-то шел и вдруг оказалось, что впереди ничего нет. Но я не могу представить себя в этой теме. Мне очень тяжело не то что героя убить, даже подумать об этом — а дети делают это легко.
Попросила написать слова, которые у них ассоциируются со счастьем — они наговорили воз и маленькую тележку, и я спрашиваю: «А почему же тогда в текстах у нас горы трупов и кинжал торчит из хладной груди?»
— Описать состояние счастья гораздо сложнее, чем уйти в драму и страдания?
— Это очевидно. Великая русская литература — очень часто про тлен и безысходность. Опять же, из опыта. Попросила здесь, на литературной смене, назвать свой любимый рассказ. Все про Куприна, Чехова, Пушкина. Неожиданно среди них затесался Стивен Кинг.
Было ощущение, что современной литературы для подростков не существует. Но называешь имена — Жвалевский и Пастернак, они реагируют — «ой, а я знаю». Но они думали, что надо обязательно говорить о классике.
Хочется донести, что современные книги — это тоже литература. И счастье тоже может быть темой для текста.
Понимаете, в чем дело. Мы часто читаем книги, в которых у людей случаются болезнь, беда, герою тяжело выгребать из этого, жизнь — преодоление препятствий. Дети, у которых есть мама, папа, полный холодильник дома, на фоне боли и страдания вдруг ощущают, что в их жизни ничего не происходит. Им кажется, что она не очень наполнена. Поэтому, конечно, когда подростку нужно написать что-то сильное, он не придумывает ничего лучшего, как отправить умирать человека в хоспис.
Мне кажется, что про это очень важно говорить. Человек, у которого нет болезней или утраты, может испытывать такие же сильные чувства, он имеет на это полное право.
— Какой он — писатель книг для подростков?
— Не знаю, не могу сказать. Это очень разные люди. Сказать, что он должен быть честным, наверное, банально. Я же вижу, какие книги подростки выбирают. В них бывают и манипуляции, и вторичность. Принято говорить, что подростки остро чувствуют фальшь — нет, иногда они легко покупаются.
Но при этом иногда думаешь: «Дети не поймут», а они выбирают именно этот сложный текст (так было с книгой Евгении Басовой «Изо»). Писатели все очень разные, мне трудно назвать обобщающий признак.
Фото: Facebook
— Когда выходит новая книга, важно ли вам понимать, что попали в яблочко, и как это происходит?
— Если два человека сказали «да», все остальное уже не так волнует. Неважно, взрослый это сказал или дети.
Я вообще не ожидала, что у последней книжки про Тимофея («Тимофей/блокнот. Ирка/скетчбук». — Прим. ред.) будет какой-то успех. Это внутренний текст, камерный, мне казалось, совсем не на публику. Не была уверена, будут ли ее печатать. На карантине ушел весь тираж. Для меня это что-то невероятное.
— Какой вопрос задали подростки, ответа на который у вас нет?
— Моя задача не давать ответы. Вопросы важнее ответов.
Любимый вопрос был задан на самой первой встрече: «Вы книгу написали, чему вас научило это произведение?» Этот вопрос — шедевр, я считаю, потому что с каждой книгой ты что-то меняешь в себе. Совершенно невыносим вначале был вопрос: «Где вы находите вдохновение?» Но потом я научилась на него отвечать.
В целом я не очень понимаю, что можно спрашивать у писателя. Когда прихожу на встречу с писателем, чаще всего не знаю, что спросить. Вот у него текст есть, что спрашивать-то? Читай — и все. Все, что он хотел сказать — сказал.
Иногда бывает интересно послушать, как писатель говорит. На Алексея Сальникова я посмотрела, услышала его — мне достаточно. Рада, что видела его, он очень похож на свои тексты. Иногда бывает очень важно услышать голос — именно то, как человек говорит, его интонацию.
— Когда читаете текст, слышите голос автора?
— Я — нет, но многие слышат. Есть несколько авторов, которых я слышу, но это крайне редко, почти никогда. Для меня буквы — это буквы, не звук. Но ритм важен. Поэтому детям говорю, что важно читать свой текст вслух, чтобы услышать его.
Не бросаю своих героев в огонь и воду
— Как ведут себя ваши герои, делают что-то такое, что вы от них не ожидали?
— Они всегда так делают. Если бы я предполагала, что он придумает, тогда не очень интересно за ним смотреть. Нет, они довольно-таки самостоятельные. Иногда я, конечно, ставлю их в определенную ситуацию, но действуют они сами.
Я не очень хотела, чтобы Игнат (книга «Я не тормоз». — Примеч. ред.) ломал ногу, потому что вообще жалею своих героев, не бросаю их в огонь и воду, и, наверное, это мой минус. Но стало очевидно, что другого выхода у нас с ним нет. Оставаться без движения для такого, как Игнат, немыслимо, но он как-то справился с этим.
Ты не хочешь, чтобы с героем случилось что-то неприятное, но это происходит. Если с ним будет все так, как хотел ты, тогда не о чем говорить.
— Кто из героев особенно долго «не выходил на контакт»?
— Последний мой герой, книга о котором еще не издана. Посмотрим. Он ужасно, невероятно ленивый мальчик. К тому же закрыт, не хотел, чтоб его беспокоили. Посмотрим. Надеюсь, в этом году он выйдет на связь, высунет нос. Но мне самой приходится выдергивать его из другой жизни.
Коллега Лариса Романовская хороший образ на эту тему выдала сегодня — горит свет в окне, я вижу, что происходит с героями, а потом свет выключили. Жизнь там все так же происходит, но я уже не вижу ее. Есть ощущение, что у героев в такие периоды происходит какая-то другая жизнь, без меня.
— Давайте еще про Игната и про вас. В моменты, когда он заигрывается в слова, словно выпадает из жизни. С вами такое может происходить?
— Легко. Это даже проблема иногда. Ты теряешь нить повествования своей жизни, забываешь, куда шел, потому что задумался. Иногда бывает удивительно. Ты говоришь с человеком, а посреди разговора вдруг «полетел». Он тебя спрашивает о чем-то, а ты: «А?» Ужасно неловко. Причем иногда в этот момент происходит важный разговор, и он тебе интересен, но тебя куда-то понесло.
Иногда в такие моменты вдруг начинаю про себя отвечать на какой-нибудь пост в Facebook, который ужасно меня задел. Мы сейчас с вами разговариваем, а я могу думать: вот что надо было два часа назад детям сказать! Это не размышления о литературе и судьбах родины. Может быть, вообще ерунда. Иногда думаю: «Ну, как я могу тратить себя на это?» Но если не отпускает, проще написать что-то об этом, не мучиться.
Фото: Facebook
— Игнат получился очень хорошим, правильным мальчиком. Иногда кажется, что чересчур. По вашим рассказам вы тоже видитесь хорошей девочкой. Это так?
— Игнат в некотором смысле получился идеальным ребенком. Не думала, что он вызовет так много симпатии, хотя и критика тоже есть. Я не скрываю, что Игнат — это отчасти я, писала его во многом с себя. Но одновременно понимаю, что он — не я, а я — не Игнат. Сейчас он живет самостоятельной жизнью, отдельно от меня.
Для меня не было такой постановки вопроса — быть «хорошей девочкой». Я себя к ним не относила, никогда не была отличницей, со мной всегда были моя неаккуратность и рассеянность. Забыла, перепутала — это про меня. Я часто забываю где-то ключи, бумажники, но мир ко мне доброжелателен, чаще всего все возвращают добрые люди. У меня никогда не было цели — быть для кого-то хорошей, чтобы мной были довольны.
Родители не понимают, что дети готовы им помочь
— Очень тронул момент в книге «Я не тормоз», когда мама Игната говорит, как он важен для нее. Как родился этот сюжет?
— Этот момент в книге — редкий случай, прямая цитата из жизни, одна из первых точек, из которых вырос Игнат.
Когда я работала в оркестре детского театра, однажды в коридоре разговорилась с коллегой. Она была в декрете со вторым ребенком, а старшему — лет шесть. В свое время она его брала с собой на работу. Я видела, какой он шустрый и веселый, но ей было очень непросто с ним. Когда я спросила, как старший сын, услышала удивительное: «Не знаю, что бы я без него делала». Эта фраза целиком вошла в текст.
Вообще, часто вижу, что мальчики становятся прекрасными старшими братьями, гораздо чаще, чем сестры.
Мне кажется, очень важно обращаться к детям за помощью. Часто родители просто не понимают, что рядом с ними человек, который во многом способен стать помощником. Ребенок 5–10 лет вполне может настроить навигатор в машине, в то время когда вы за рулем. Но нет же, мы будем делать это сами.
— Что для вас важно во взаимоотношениях с вашими родителями, как они вас воспитывали и что важное вы наблюдаете в своих детях?
— Я уже говорила, что младшая в семье. К моему появлению родители уже реализовались — есть брат-вундеркинд. Они очень много работали и никогда особенно на меня не давили. В музыкальную школу я ходила не через слезы и скандалы, как это случается у многих, мне там нравилось.
У меня было все просто — «иди, занимайся». У музыкантов и спортсменов всегда так — есть над чем работать. Мне нравилась сама атмосфера в музыкальной школе, маленьком деревянном домике на берегу реки.
Большое влияние на меня оказала сестра. Она пыталась меня воспитывать (безуспешно), но при этом очень много мне дала. И это не то, что говорилось вслух. Просто я что-то видела в ней и брала. Ту же любовь к книгам. Это точно от сестры.
Брат же много играл со мной и увлек меня математикой еще до школы.
У меня дочь и сын. Не могу сказать, что понимаю, как все устроено в вопросах воспитания, и что я в этом особенно хороша.
Мне очень нравится, что дети занимаются тем, чего я не умею совсем. У дочери был какое-то время конный спорт, а я в нем вообще ничего не понимаю. Но ей очень хотелось, и она добилась в этом определенных успехов. Она знает несколько языков, я же не могу толком выучить ни один. Она очень здорово рисует — я этого совсем не умею. Сын — айтишник, программист, опять же в этом я тоже ничего не понимаю. У обоих есть способности, они знают, куда приложить свои знания, и это не связано с тем, что делаю я.
Не напишешь книгу — о твоем герое никто не узнает
— Какую книгу вы писали дольше всего?
— «Скрипку неизвестного мастера». Я вообще не знала, что это книга. Первый раз подумала, что закончила ее, через 6 лет. Пока редактировали, докручивали, печатали — прошло, наверное, лет восемь, а то и десять.
Но все это не значит, что я каждый день думаю о том, что дальше. Нет. Я полгода могу не думать про книгу и героя. В среднем книжка пишется от года до трех лет.
— А как же дедлайны? Писательство — это работа?
— Безусловно, работа. Есть люди, у которых железная дисциплина и отличная самоорганизация. Я к ним не отношусь. Никаких дедлайнов у меня нет, никто не заставляет. Иногда бывает так, что для сборника не хватает рассказа, мне об этом говорит редактор. Потом рассказ может найтись в архивах, я его могу написать, или нет. Но работа с восьми утра до десяти вечера, или ночами — такого нет.
В какой-то момент возникает ответственность перед героем. Если ты не напишешь, значит, о нем никто не узнает. Они сами приходят и говорят: «Давай, давай».
Иногда упустишь момент, герой может уйти и не вернуться. Но если ушел совсем, значит, ему не надо. Потом где-нибудь всплывет.
Фото: ogachka / Livlib
— Кроме музыки и литературы, вы любите математику. Как все это в вас уживается?
— Математику я просто люблю. Но там, где нужно идти по алгоритмам, найти ответы, и мы знаем как — это не математика. Она начинается с задачи со звездочкой, когда нужно найти необычное решение.
Мой уровень, наверное, олимпиады шестого-седьмого класса, дальше я уже ничего не понимаю, тяжело. Мне кажется, что в задачах, которые решаются с помощью арифметики и логики, есть удивительная красота.
Иногда нравится специфическое чувство юмора людей, которые составляют эти задачи. Когда в ее условиях есть примерно такое: «Полторы курицы несут полтора яйца за полтора дня; сколько снесут три курицы в три дня». Мне это ужасно нравится, хотя некоторые называют бредом.
Сочетание математики с музыкой прямое. Связей очень много, особенно в сольфеджио, там много интересного. Если бы все это немного преподавалось иначе, чем сейчас, уверена, дети бы полюбили и сольфеджио, и математику.
И новое мое увлечение — лингвистика. Как раз — математика и слово, люблю лингвистические задачи.
— А еще любите поезда, велосипеды. Опишите свои ощущения. Зачем вам все это?
— Поезд — это движение, изменение картинки жизни. Велосипед — это свобода. Пока ты едешь на велосипеде — свободен от информации, которая нам поступает ежесекундно с разного рода носителей. Опять же — момент наедине с самим собой. Пока едешь, ты свободен от разговоров.
Люблю ощущение скорости, Москву-реку, понимание того, что ты можешь проехать всю Москву, хотя кажется, что город бесконечный. Садовое кольцо берется ногами, тем более — велосипедом. Нравится ощущение, что Москва доступна по верху, без автобусов-троллейбусов и метро.
— Вы сказали про свободу. Насколько она для вас важна и где еще получаете это ощущение?
— Конечно, это важно для меня. Не могу объяснить слово, оно очень сложное, но само состояние свободы — одна из самых важных вещей в жизни.
Мы не можем быть абсолютно свободными, потому что живем в обществе, с людьми.
Где я могу быть совершенно свободной — это мой текст в момент, пока я над ним работаю, пока в него не пришел редактор и не подошло время отдать в печать. Но пока ты пишешь — совершенно свободен. Писатель в этом смысле одна из редких профессий.
Люди говорят мне: «Я — взрослый, мне неловко признаться, но читаю вас»
— Вы говорите о том, что современную детскую и подростковую литературу знают мало. Как думаете, почему?
— Есть узкий круг людей, которые заняты детской литературой. Они пишут, издают, обсуждают, устраивают фестивали, встречи. Есть замечательные читатели-дети, читатели-родители, учителя. Но средний тираж — 3000 экземпляров на всю страну, и кажется, нас примерно 3000 и есть. Хотелось бы расширить этот круг.
Есть замечательная новая переводная литература — норвежская, шведская, французская, фламандская. В Европе и Америке принято говорить о современных авторах в школах, их знают. Русские авторы тоже есть, нас много, и есть о чем говорить. Есть и прекрасные читающие дети (я в своем детстве не умела писать такие рецензии, так говорить о книгах).
Однако регулярно всплывают все те же вопросы — почему дети не читают, и детской литературы в России не существует. При этом она набирает силу, цветет пышным цветом, и там много чего происходит.
Есть немало современных российских книг, которые прекрасно могут объединить родителей с подростками.
— То есть мир подростка и взрослого может пересекаться?
— Родители и дети стали гораздо ближе, чем когда-то были мы со своими родителями. Ну, мы не так много рассказывали о себе. А сейчас я вижу, что эти связи стали гораздо теснее.
— Что вы о себе узнали нового, когда стали писателем?
— Оказывается, у тебя есть голос и ты кому-то нужен. Очень странно, что меня кто-то читает. Мне кажется, что я иногда говорю очевидные вещи, но вдруг оно отзывается. Сейчас чувствую, что не хватает общего гуманитарного образования, буду двигаться в этом направлении.
— Что не приемлете в литературе вообще?
— Тяжело читать, когда в тексте много насилия. Во взрослой литературе почему-то очень любят туда ходить. Не очень понимаю, зачем авторы это делают. Мне это физиологически тяжело.
— Что читаете во взрослой литературе, кто из авторов резонирует?
— Читаю в основном подростковую литературу, мне там лучше. Но в последнее время все больше стала смотреть, что происходит и во «взрослой» современной литературе. Есть люди, которые мне очень интересны.
Роман Марины Степновой «Сад» — вроде бы совсем не моя тема, заходила с большой осторожностью — но, тем не менее, настал момент, когда было не оторваться.
Всегда поражает, что я так не могу и не понимаю, как это сделано. Потому что, конечно, мне как читателю часто мешает писательство, это профдеформация. Думаешь — зачем так автор, я бы тут не так; и вылетаешь из текста. Но иногда все же проваливаешься внутрь.
Недавно прочла маленький рассказ Леонида Юзефовича «Бабочка». Очень понравился. Хотя до этого читала его большой роман, и он не так мне пошел. Я вообще люблю короткую форму.
Очень понравился роман Ксении Букши «Чуров и Чурбанов». Водолазкин блестящий, и всегда разный такой.
Алексей Сальников — безусловно, его «Петровы в гриппе», потом и другие два романа. Я никак не могла понять, что может быть у меня общего с мужиками в прокуренной маршрутке, которые запивают коньяк парацетамолом, и почему мне так хорошо это читать? Потом поняла. Сальников — поэт, и это очень слышно. Финалы его романов не так меня впечатляют, но само чтение, сам его мир, который он так объемно описывает! Совершенно невероятно, как он это делает.
Читаю, мне интересно, но при этом все время чувствую, что я во взрослой литературе — зашедший с мороза человек. Это не совсем мое, я там как иностранец. Мой мир — это книги для подростков 11–14 лет. Хотя иногда мне люди говорят: «Я — взрослый, мне неловко признаться, но читаю вас». И я отвечаю, что и пишу для взрослых. А книги отличаются тем, что на них не за что ставить маркировку «18+».
Ты сам играешь свою жизнь
— Что вы прочитали особенного в детстве? Что стало откровением, открытием, после чего жизнь без книги не представлялась возможной?
— Я была бульдозером, который греб все широкой лопатой. Единственное, обо что «сломалась» однажды — газета «Правда». Начала читать статью и впервые почувствовала, что ничего не понимаю. Но в то время еще не было такого количества букв вокруг нас, такого потока информации, как сегодня. Потому мы читали все, что попадается.
А в восьмом классе случился Набоков. Вдруг мне стало понятно, что слова нужны не просто для того, чтобы рассказать историю.
Весь тот год читала Набокова и «объелась» им так, что не могла видеть. Вернулась только лет через десять, уже на другом уровне. А в школе это поднимало самооценку, казалось, одноклассники Набокова читать не будут, не поймут.
В восьмом классе учительница дала нам «Другие берега». Всем было скучно, а я думала — как хорошо, что успела прочитать эту книгу раньше. Но обсуждать ее в классе не хотелось, у меня был свой Набоков, не хотелось ни с кем его делить.
В 14 лет я оказалась в музыкальном училище, где все люди были старше меня — интересные, читающие. Раннее погружение в профессиональную среду оказалось тем, что мне было нужно — рядом появились люди, до которых мне было далеко. Повезло там учиться в удачный период — и преподаватели были замечательные, и студенты.
— Вы часто в своих интервью акцентируете внимание на педагогах училища и консерватории. Самый важный урок, который получили?
— В консерваторию удалось поступить только с третьего раза. Мне не хватило одной сотой балла по специальности. Но потом удалось перевестись, и я попала, куда хотела — к профессору Маринэ Луарсабовне Яшвили.
Она давала не столько технические советы по владению инструментом (ей казалось, мы это все должны были уже уметь), сколько наполняла энергией. Могла ничего не сказать — но ты шел с урока и знал, что делать. Однажды на концерте я сыграла «по ее», хотя мне такой вариант не нравился. И потом она говорит: «Нина, зачем вот это было?..» Я отвечаю — так вы же мне сами сказали! И услышала в ответ: «Но играешь-то ты!»
До сих пор мне это кажется важным во всем. Есть учителя, критики, коллеги. Но играешь ты — твоя ответственность, что брать от них, а что нет. В литературе это как раз очень важно. Так что мои учителя музыки как раз и учили меня тому, что я сейчас делаю.
Фото: Татьяна Рудишина
— Какой композитор перевернул ваш внутренний мир? Есть любимый?
— С любимым сложно, такого нет. Очень важным для меня был и есть Шостакович. Именно через него я зашла в музыку.
А позже — Прокофьев. Его концерт я играла на дипломе, а потом его «Золушка» и «Любовь к трем апельсинам» — наверное, лучшее, что было со мной в Детском театре. Но я не могу сказать, что я его хорошо знаю. Просто есть внутреннее совпадение. Я чувствую прямую линию Моцарт — Шуберт — Прокофьев, хотя, скорее всего, музыковеды меня не поддержат.
Баха очень люблю. Мне было лет шестнадцать, наверное, слушала его целый год. Вообще, мне он кажется очень подростковым композитором. Моцарта, например, подростки редко воспринимают, а Баха — да, он им близок, те же вопросы бытия, мироздания, которые волнуют людей в этом возрасте очень остро. Там особая философская мысль — общение с собой, с Богом. Для кого-то Бах остается на всю жизнь, кто-то уходит от него, кто-то приходит позже. Но это совсем отдельная величина в музыке, непонятно, как это мог быть один живой человек.
— Кроме классики что-то слушаете?
— Очень люблю «Аквариум», там очень много смысла, иногда кажется, что в моих текстах что-то оттуда есть. Конечно, Борис Борисыч. Не знаю, с кем сравнить Гребенщикова. Он отдельный вид искусства, это не просто песни.
В прошлом году у меня был «заплыв» на Олега Каравайчука. Сначала кажется, это такая «сломанная» музыка, а потом заходишь внутрь — и там все очень стройно.
Стинга люблю. Он умный и тонкий. Земфира невероятная. В общем, наверное, у меня вкусы самого обыкновенного человека.
Того, что слушают современные дети, я не знаю. Вдруг ты обнаруживаешь, что Imagine Dragons собрали стадион, а ты не знаешь даже, кто это. Сейчас уже знаю, могу с детьми поговорить об этом. Хотя в текстах у детей, смотрю, опять же — Земфира, Цой. У нас с ними больше общего, чем кажется.
Писать книги или играть в оркестре?
— Как звучит сама Нина Дашевская, через какой инструмент?
— Нет такого. Мой голос — это мой голос. В текстах часто бывает виолончелист, люблю виолончель. Но иногда может быть и труба, и кларнет. В зависимости от того, какой герой. Часто определенный инструмент попадает ему в руки потому, что он именно такой.
Сейчас мне кажется, что мой герой никогда не будет играть, например, на домре. С другой стороны — почему нет? Вполне может быть.
Но пока я не вижу ее в себе. Вижу, скорее, оркестровые инструменты, которые были рядом со мной. Но прочла «Брисбен» Водолазкина и удивилась: ничего себе, как многого я не знала о домре и гитаре.
Не знаю, куда мы дальше пойдем. Но к виолончели у меня всегда было теплое чувство. Два года назад я начала играть на ней, хотя раньше казалось, что это исключено, она и по фактуре мне не подходит. Но у виолончели хороший голос, я его ощущаю, как свой.
— Вы же в разных оркестрах играли. Как вам опыт работы в камерном и театральном?
— Это была моя постоянная профессиональная жизнь. После консерватории я оказалась в Государственном камерном оркестре России. Мы много гастролировали, играли с Дмитрием Хворостовским. Камерный оркестр — это, так скажем, элита оркестрового мира. Ты долго точишь мастерство, репетируешь и все время думаешь: ой, я эту ноту чуть раньше закончил, или чуть позже, здесь — чуть-чуть не получилось.
Уйти из камерного оркестра в детский театр воспринимается изначально как дауншифтинг. Но это ошибочно. Театр требует быстро осваивать огромный материал, ты не успеваешь не то чтобы отточить мастерство, просто бы успеть ноты выучить. Каждый день — новый спектакль. Надо уметь играть, не занимаясь — сразу хорошо.
Конечно, ты после камерного оркестра можешь говорить, что тебе не хватает качества. Но при этом понимаешь, что рядом сидят коллеги — и тебе до них далеко в этом умении быстро схватить материал, уверенно сразу играть сложный текст (пока ты боишься ошибиться). Вообще театр, конечно, огромный мир, и оркестр — не единственная его часть. И мне очень нравилось в яме. То есть — быть частью спектакля, но не на сцене, не на виду.
— Оркестр — это все-таки коллективное творчество, писатель — соло. Где вам комфортнее?
— И там, и там. Если выступаю на встречах с читателями — у меня есть свой отдельный голос, меня слушают. После этого прихожу в оркестр, сажусь за последний пульт, и никто меня не видит, не слышит, кроме соседа по пульту. Я — часть большого целого.
Ставить, играть большую оперу — интересно. Над ней работают иногда больше сотни человек, и ты — часть всего этого. Хотя от тебя вроде бы не так много зависит, но правда, это большая радость.
Чем хороша профессия писателя? Ты ни от кого не зависишь, и от тебя никто не зависит. Мне не очень нравится играть первую скрипку, я не умею вести кого-то за собой. Иногда лучше быть вторым или просто скрипачом в группе, не концертмейстером, не ведущим.
А в писательстве — ты один, тебе не нужно никем руководить. Но и над тобой никого нет.
— Чем занимается Дашевская-музыкант и Дашевская-писатель сейчас?
— В оркестре не играю уже пять лет. Если нужен будет скрипач, меня уже не пригласят. Потому что когда человек часто говорит «нет», его уже не зовут. Но я играю иногда с квартетом. Нечасто, но это большая радость.
Больше всего я сейчас преподаю — литературное мастерство или современную литературу. Это началось в позапрошлом году. Когда-то я говорила, что это невозможно и точно не про меня, тем не менее, я здесь.
То, чем я занимаюсь, все-таки не совсем преподавание, не такое ремесло, как музыка, ему нельзя обучить. Это, скорее, возможность дать людям высказаться. Моя задача — их послушать, иногда направить, сказать: «Сюда не ходи, здесь уже много ходили до тебя. Посмотри, что есть здесь». В общем, разговоры вокруг книг, обсуждение текстов, работа с детьми — главное, чем я сейчас занимаюсь.