В этом человеке меня просто поразила ежеминутная осознанность, полнота и энергия проживания жизни. Тогда я бросилась читать его роман, о котором уже немало слышала. В нем рассказывается о енисейском судоходстве, о репрессированных капитанах, о затеянной волею стареющего Сталина бессмысленной и убийственной Трансполярной магистрали («Стройке-503»), о природе Севера и очень-очень много о любви. Не помню уже, когда меня в последний раз так захватывал роман.
9 декабря Виктор Ремизов стал одним из лауреатов «Большой книги» — главной литературной премии России, заняв третье место.
Но, независимо от решения жюри, еще до объявления победителей можно было с уверенностью сказать: «Вечная мерзлота» — это настоящая, большая книга.
Виктор Ремизов живет под Москвой, на Истре. У него огромный участок, на нем два дома: один большой, семейный, а другой — так называемая «баня», которая на самом деле и рабочий кабинет, и невероятная выставка охотничьих трофеев: на полу шкуры зебр, на стенах — огромные головы с рогами и без. Тут и медведи, и олени, и множество птиц, и овцебык. Есть даже крокодил.
Ремизов заботливо разжигает камин, чтобы нам не было холодно, и общее ощущение такое, что попал в гости к помещику и аристократу. Такому, каких сейчас как будто уже и нет. На прощание мы спустились с Виктором в погреб, где так густо и крепко пахло антоновскими яблоками, словно ты попал в одноименный рассказ Бунина. И я, и фотограф Сергей получили по ящику антоновки, потому что минувшей осенью она уродилась как никогда.
«Навал на баржу сумасшедший»
— Роман 800 страниц про судоходство и лагерную стройку на берегах Енисея. Он захватывает не с первой страницы, зато потом — невозможно оторваться. На какого читателя вы рассчитывали?
— Ни на кого специально. Я люблю Енисей, меня взволновали судьбы репрессированных капитанов. Я решил попробовать одну из них описать. Но, как только начал этим заниматься, тут же возникла тема стройки, это такое грандиозное, яркое событие, мимо него не пройти было.
А что касается неторопливости повествования — ну да, стараешься честно, внимательно вглядеться в ту обстановку и в то время. Я долго возился с началом, вообще с тональностью, думал, что я могу нового сказать, когда столько уже сказано. В какой-то момент стало ясно, что если попробовать прожить эту жизнь, как жили люди в то время, это может быть новым как раз. Именно прожить, потому что обычно мы скользим по поверхности — узнали что-то и достаточно. Но стоит чуть углубиться, а там еще пласт, и еще.
— Поражает глубина проработки очень специфического материала и множество мелких деталей.
— Как можно «прожить» чужую жизнь, если ты не знаешь, чем человек чистил зубы?
— Ладно бы зубы, но вы подробнейшим образом рассказываете, как буксируют баржи вверх по Турухану, и я читала это до трех ночи, хотя к моей жизни это не имеет ни малейшего отношения. Как вы это делаете?
— Мы с моим сыном поднимались летом по Турухану километров на 250-300, я очень хорошо представлял себе эту речку.
А до того, весной, был на Подкаменной Тунгуске специально, чтобы изучить язык речников и посмотреть на их быт.
Мы три недели шли вверх по течению с караваном судов. Подкаменная Тунгуска — это большой приток Енисея, который весной превращается в мощнейшую реку.
И вот представьте: два буксира по две с половиной тысячи лошадиных сил. Один идет впереди и тянет за собой баржу на тросу, а другой толкает ее сзади. Там резкий поворот, очень высокая скорость течения, а пять тысяч лошадиных сил — невероятная мощь. Трос вибрирует, играет, навал на баржу сумасшедший. Дизеля работают на полную катушку, при этом скорость движения — полтора километра в час.
Я стоял на капитанском мостике на том буксире, который толкал, — мы шли в двух метрах от берега, где течение слабее. Чуть в сторону — и все завалится на берег. Кстати, одну баржу, груженную гравием, таки пробили. Она стала тонуть и заваливаться, гравий стал высыпаться. Тут же подошел речной кран и часть гравия перегрузил на берег. Потом водолазы заварили пробоину, откачали воду, а гравий вернули на место. Но это сейчас технологии современные, а раньше в таких случаях дыру заливали бетоном.
В общем, я насмотрелся на все это рабочее напряжение, поэтому, наверное, и написать получилось.
«Я старался не писать то, что уже хорошо известно»
— Как вы вообще набрели на эту тему?
— Однажды мне в руки попал мартиролог репрессированных, выпущенный клубом енисейских капитанов. Там были не просто дата рождения, приговора и смерти, но про каждого было написано, что он успел в жизни сделать. Книга была составлена с любовью и горечью. Там было множество чудовищных сюжетов. Так и возникла идея книги. Просто застучало.
Строительство Трансполярной магистрали
Серьезнейшие люди, столько в своей жизни сделавшие, не совершившие ничего преступного — и вдруг их ставят к стенке. Такого полным-полно было повсюду, но я увидел это на конкретном материале.
Я приехал в Красноярск, встретился со старыми капитанами, которые работали в те времена. Мы стали говорить, они вспомнили «Стройку-503», о которой я фактически впервые слышал. Вернулся в Москву, стал разбираться, читать. Тема сама диктует какие-то законы. Мне стало понятно, что это должно быть написано максимально просто: хронологический порядок и никакой игры.
— События охватывают пять лет, с 1948-го по 1953-й, и ты понимаешь, что весь этот лагерный ад, который описан, должен окончиться смертью Сталина. Это антисталинский лагерный роман?
— Я бы не назвал его антисталинским.
Меня больше интересовали люди, их поведение и восприятие происходящего.
И здесь много чего интересного, например, один, очень типичный герой того времени, Сан Саныч Белов, после смерти Сталина не изменился. Он остался в полной растерянности, у него исчезла вера в его правильную дорогу. Ничего другого нет, спасает только любовь к женщине.
И уж точно это не лагерная тема, как вы говорите. У нас есть Шаламов, Гинзбург, Солженицын и многие другие писатели, которые оставили личное свидетельство о ГУЛАГе. Их задача была — рассказать, насколько чудовищно то, что там происходило с людьми. Тема ГУЛАГа исследована вдоль и поперек, существует миллиард текстов и документов, и я это учитывал, старался не писать то, что уже хорошо известно. Но ощутить, почувствовать себя в образе людей, тогда живущих, — это была моя задача.
Трансполярная магистраль сегодня. Фото: polzam.ru
Умнейшие старики, которые тогда сидели, были одними из первых читателей моей книги. И они благодарили за то, что я это написал. У них не было никаких принципиальных замечаний.
— И у вас нет ощущения, что в успехе этой книги сыграла роль актуальность темы? Мы наблюдаем некий курс на реставрацию советского прошлого, а Сталина отряхнули от пыли.
— Я не вижу, чтобы Сталина так уж пытались реабилитировать. Путин на открытии памятника репрессированным на проспекте Сахарова говорил совершенно правильные слова, что эти преступления против народа не должны быть забыты. Проблема в том, что в самом обществе есть ностальгия по сильной руке и вообще по тем временам, когда не надо было думать и принимать решения. Нет свободы — нет ответственности.
Русское представление о свободе очень простое: чтобы меня не трогали.
Причем это не только для каких-то совсем не думающих, но для всех: если меня не трогают, то все хорошо. В каком-то смысле нам свобода не нужна. Пяти-десяти процентам, наверное, нужна, и то я не уверен, что они как следует это осмысливают. Мы сто лет были не свободными. Та парадигма, которую нам выстроили большевики, парадигма представлений о мире, она и сегодня никуда не делась. Я себя часто ловлю на том, что верю в какие-то дикие вещи.
«Я ращу свою редиску — и пусть меня не трогают»
— Период вечной мерзлоты закончился в России? Или у нас все специально искусственно подмораживают, чтобы не утонуло, не поплыло — как те рельсы, проложенные в тайге?
— Я всегда пытаюсь смотреть на ситуацию не с точки зрения властей, которые сами будут отвечать за свои поступки, а с точки личной ответственности. Иногда ты находишься в очень узких рамках — и все равно можешь что-то сделать. Вчера разговаривал со своим филфаковским дружком, он клеймит власть, а сам уехал в деревню и растит там редиску. Человек с высшим образованием, независимый, он уже на пенсии, и у него есть средства к существованию. Нет чтобы пошарить вокруг себя взглядом и сказать: «Что я-то могу сделать, чтобы стало лучше?» Только так что-то и может измениться. Очень не быстро.
А думать, что если сейчас поменяется начальник, то сразу все поменяется к лучшему — это глупость. Очень распространенная. Потому что воспроизводятся поколения людей, которые живут по принципу «я ращу свою редиску — и пусть меня не трогают».
— Пусть каждый возделывает свой сад и растит свою редиску, разве это плохо?
— Если ничего, кроме редиски, не важно, то плохо. Например, в моем родном Саратове есть совершенно замечательная художественная галерея. Года четыре назад я подарил племяннику на день рождения деньги и сказал сестре: «Сходите в художественный музей, а потом можно и в кафе посидеть». Естественно, они только вторую часть выполнили. Люди хорошие, неглупые, с высшим образованием. Но и папа, и дети играют в компьютерные игры, а других интересов нет. Их совершенно не интересуют судьбы родины — ни прошлые, ни будущие.
Вот то же общество «Мемориал» (признано иностранным агентом. — Прим. ред.) делало колоссальную работу. Тихо-спокойно, не воюя ни с кем, не занимаясь никакой пропагандой, просто делали, делали, делали.
— Но их признали иностранным агентом, а теперь и вовсе собираются закрыть.
— «Мемориал» сделал невероятно важную вещь: сохранил память о многих и многих, часто очень простых людях. Если бы не материалы красноярского «Мемориала», то и моей книжки не было бы, они дали колоссальное количество реальных историй, воспоминаний, документов. Довольно большой массив воспоминаний был собран в 90-х годах школьниками, которые жили в енисейских селах. По просьбе «Мемориала» они опрашивали своих стариков, которые были тогда еще живы.
Можно закрыть «Мемориал», хоть это и совершенно отвратительно, но их работу уже не перечеркнешь.
Вся информация публична. Я не понимаю, какой смысл уничтожать эту организацию.
Возможно, их правозащитная деятельность кому-то мешает. Но зачем выкорчевывать историческую часть «Мемориала»? Я просто не верю, что это кому-то нужно.
— Нынешние чекисты хотят скрыть следы о своих преступлениях, нет? Им за мундир обидно.
— Нынешние чекисты имеют к тем преступлениям такое же отношение, как и мы с вами. У меня есть среди моих друзей-приятелей даже действующие чекисты, и я совершенно не вижу в них людей, которым интересно было бы громить «Мемориал».
Проблема в том, что мы все воспитаны на той же большевистской культуре (литературе и кино) и большевистских ценностях. Дзержинский — хороший, правильный, добрый… голодным детям помогал. Но есть и другой Дзержинский, это тоже надо знать и принять. Нам надо стать свободными в этих вопросах.
Но вообще я не философ и уж точно не политик, я могу думать образами и вот иногда ими думаю.
«Без меня, Ваня!»
— Пусть вы не ставили себе целью рассказывать о том, что такое ГУЛАГ, но вы все же досконально изучили тему. Были лагеря, в которых можно жить, или они с самого начала создавались как фабрики смерти?
— Я пишу про очень конкретные места в определенный период, с 1949-го по 1953 год. Это совершенно точно не было местом по уничтожению людей. Скорее такая вот стройплощадка, куда свозили дешевую рабочую силу. Гулаговские инструкции предписывали ее беречь.
Тем более, что доставить ее в те места можно было только с навигацией в течение трех месяцев. И если вдруг у тебя люди начинают умирать, а новых взять негде, ты срываешь план и будешь отвечать. Условия были очень тяжелые, но их пытались сделать лучше, потому что требовалось наладить стройку в кратчайшие сроки.
Много, кстати, зависело от конкретного начальника лагеря — в некоторых лагпунктах заключенные существовали вполне сносно, там кормили и был организован быт. А были совершенно отвратительные вещи. Если это удаленный лагпункт, до которого не добирается никакая комиссия, и где начальник — пьяница или садист, то дальше складывались очень специфические отношения. Иногда власть оказывалась у урок. Такие начальники лагерей часто сами садились…
— Получается, что все зависит от людей, а не от системы? Добрый начальник — хорошо, злой — сразу ложись и помирай?
— Система, основанная на подавлении личности, естественным образом расчеловечивает и тех, кто подавляется, и тех, кто подавляет.
Не должно быть у человека власти над человеком.
Этой власти, в принципе, у нас и нет, но мы ее все время пытаемся присвоить, начиная с простейших вещей — подавления воли в семье, детей, близких. Это принципиальная ошибка, ее совершают почти все.
— Ваш главный герой, Горчаков — бывший геолог, лучший в своей профессии, но осужденный пожизненно и работающий лагерным лекарем — отказывается возглавить ответственную экспедицию, хотя его ради этого фактически отпускают на свободу. Почему?
— Там Горчаков переживает сложные чувства, но если отвечать коротко, то он уже многое понял. Ему хочется вернуться в геологию, но задача, которую перед ним ставят, ложная. Так, как он считает нужным, он не сможет искать алмазы. А в геологических картах, подписанных позвавшим его начальником, полным-полно туфты, да и как может быть иначе, когда главный геолог страны — Лаврентий Берия.
Перед этапом из Норильска Горчаков говорит товарищу: «Не буду я на них работать, Ваня! Им и алмазы нужны, чтобы пушек побольше наделать и всю землю опутать колючей проволокой! Без меня, Ваня!»
Но повторюсь, там все намного сложней, это хорошая глава.
— Мне показалось, что он отказывается потому, что сознательно выбрал вечную мерзлоту в своем сердце. Все равно он в этом лагере умрет — так к чему страсти, интересы, желания. А любимая профессия, как и любовь к жене и детям, которых он сознательно вычеркнул из своей жизни, растапливает сердце, делает уязвимым. При этом самыми прекрасными и трогательными людьми в романе оказываются те, кто не хотят замерзать, — и прежде всего, женщины, жены. Я права?
— Вы так хорошо говорите, что и добавить нечего. Мне важно, что вы говорите сейчас о вещах, не впрямую написанных.
«Охота — это честный поединок»
— У вас природа является полноправным участником действия, отношения с ней характеризуют каждого из героев. Например, есть те, кто бездумно, бессовестно, безрассудно истребляют животных, и те, у кого не поднимается рука убить беззащитного, даже если это лось или медведь.
— Вообще, людям не очень легко убивать, в том числе зверей. Но в те времена и в тех богатых краях это было обычным делом — животных добывали для еды. Думаю, что и сейчас, увидев переплывающего реку оленя, многие точно так же стрельнут его, даже если у них нет лицензии. Это вообще русское потребительское отношение к природе, особенно в Сибири в удаленных местах. Природа кормит. Что-то, конечно, изменилось, но мало.
В те времена это было более оправданно. Когда ссыльные прибалты участвуют в массовой добыче гусей, то им просто надо пережить долгую зиму, когда плохо ловится рыба. Есть еще глава забоя оленей во время переправы через реку. Способ варварский, конечно, но эффективный — такая практика официально сохранялась вплоть до недавнего времени. На Таймыре были огромные мерзлотники, в которых хранились тысячи тонн оленьего мяса. Очень вкусного, кстати.
— Вы и сами страстный охотник, у вас весь дом в трофеях. Это нормально, что современный человек охотится?
— Если соблюдены все правила, весьма строгие, то охота, в том числе ради добычи дикого мяса, — вещь совершенно нормальная. Но это сложно объяснить. Охотник не охотнику никогда не объяснит. Вот кто-то влюбился в девушку, весь горит, мозг мутится. Как объяснить это состояние человеку, который смотрит на эту девушку и не понимает, что тот, другой, в ней нашел?
Я видел природу в таких ее состояниях, красках, в таких удаленных и девственных местах, о которых многие не охотники никакого представления не имеют.
На экране этого не увидишь, а то, что можно увидеть организованным туристом — это не то. Кроме того, бывают очень сложные охоты с совершенно непредсказуемым результатом. Горные, например. Да и медвежьи в тайге тоже ничего, пусть меня осудят, кто не видел медведя накоротке.
— Я не понимаю, зачем добывать дикое мясо, когда есть домашние животные.
— Мясо лося вкуснее и экологически чище, чем говядина. Я уж не говорю про кабана. Неизвестно, чем кормят этих свиней в свинарниках на десять тысяч голов. Но если уж на то пошло, то почему домашних животных вам не жалко убивать ради мяса? Тут какое-то лицемерие. Какая разница, съедите вы отбивную из кабана, который убит в лесу, на охоте, по-честному, где мы на равных, потому что у него есть возможность удрать, а у меня попасть или промахнуться? Или вы съедите мясо свиньи, приведенной на бойню.
— Многие недавно осуждали Валерия Рашкина, который убил лося на охоте. Вряд ли он это ради мяса.
— Как раз ради мяса, оно лежало у него в машине. Он попался, как обычный браконьер, такого в нашей действительности очень много. Этим грешат и большие люди, и маленькие. Просто это первый случай, когда человек такого уровня засветился. Обычно о них становится известно, когда падает вертолет с высокопоставленными стрелками на борту. Вы понимаете, что это не охота, а чистое убийство и оно уголовно наказуемо!
Настоящая охота — это очень серьезные навыки, знание биологии животного, его повадок и поведения.
А кроме того, нормальный охотник одновременно и радуется удачной добыче и переживает смерть животного. Это какое-то первобытное противоборство, оно есть у нас в генах. Мы бы не выжили как вид, если бы не научились охотиться.
— У вас чучела антилоп, леопарда, шкура льва на стене. Вы охотились в Африке?
— Охотился, но уже давно не занимаюсь трофейной охотой, хотя она много мне дала. Про каждое животное могу рассказать, что была за охота.
Например, есть очень интересная охота на таежного оленя, изюбря́ на реву́ (в брачный период олени громко и красиво кричат). Это непростое занятие, за три-четыре дня я проходил до 100 километров по девственной прибайкальской тайге. Зверь осторожный, а стрельба в лесу короткая, нужно подобраться очень близко. К тому же стреляется только старый самец с большими рогами. Своего изюбря я добыл лишь на четвертый год — вот он висит (Виктор указывает на красивую голову оленя).
— А этот?
— Это таежный северный олень из Охотска. С ним повезло. Мы с товарищем сидели у реки, начинались сумерки — и вдруг увидели на другом берегу крупного медведя. Мы переплыли речку и стали скрадывать. Река в этом месте намыла кучи гальки, все это заросло тальниками, а надо сблизиться метров хотя бы на 30-ти… галька шуршит под ногами… И ночь падает. И вдруг на фоне густой вечерней зари вместо медведя появляется такой красавец-олень! Совсем рядом!
— Тридцать метров до медведя — это должно быть страшно?
— Страх преодолевается. Когда скрадываешь или уже видишь зверя, страха нет. Своего самого близкого медведя я стрелял с 12 шагов, так получилось, что он кинулся и пришлось стрелять. Бывают, конечно, опасные случаи, которые потом вспоминать не очень приятно. Но это потом… Бог ее знает, всего не расскажешь.
Горные охоты красивые и самые сложные. Барана или козерога в горах издалека, и в двух, и в трех километрах видно. Надо к нему подойти на выстрел, а он сечет ой как хорошо. Иногда полдня лезешь, и тут тебя увидели какие-то другие бараны… И все! Все убежали, ищи других. И так день за днем.
Охота — это честный поединок, вот что главное.
«Мне нравится увядание»
— Вы живете как помещик — охота, трофеи, усадьба. При этом вы не автор бестселлеров с миллионными тиражами. Чем занимаетесь?
— Я по первому образованию геодезист, но в этой профессии поработал всего один сезон в экспедиции на Ангаре, потом ушел в армию, а вернувшись, поступил на филфак МГУ и окончил его. Дальше жизнь пошла по линии букв. Поработал два года в школе, потом в «Известиях», а потом создал свой туристический журнал. Это было издание для профессионалов, для турагентств и туроператоров, оно просуществовало довольно долго. Сейчас его нет — лет 15 назад меня всерьез потянуло за письменный стол, и я бросил бизнес. Теперь пишу и больше ничем не занимаюсь.
— У вас большая территория. Как справляетесь с таким хозяйством?
— Как придется, сам кошу газон, ухаживаю за деревьями, сын иногда помогает. Сегодня вот буду розы на зиму укрывать. Раз в неделю ко мне приходит помощник.
В последние годы мне нравится увядание. Если раньше важна была образцовая аккуратность, то сейчас я спокойно наблюдаю, как это все ветшает. Вместе со мной. Что-то в этом есть правильное.
— Вы в городе родились или в деревне? Откуда такая любовь к земле?
— Я родился в Саратове, а любовь к природе — это увлечение отца, он с детства таскал меня по лесам или на Волгу. Поэтому, наверное, после восьмого класса я пошел в геологоразведочный техникум — как-то прямо с душой пошел, очень стремился в экспедиции. Должно быть, времена еще были романтические, чуть раньше в экспедициях работали Андрей Тарковский, Иосиф Бродский.
Я с удовольствием вспоминаю свою работу на Ангаре. Люблю север, хотя сам южанин. Природа там строже. Русский Север, Енисей, Байкал, Дальний Восток… У нас прекрасная родина.
— Наверное, эти малонаселенные края вдали от больших городов давали ощущение свободы — никакой идеологической принудиловки, никаких парткомов и советской власти.
— И это тоже. Когда я туда попал в первый раз, мне было 17 лет, вокруг геологи, геофизики, геодезисты — все с высшим образованием и диссидентскими взглядами, но очень специфическими. Партию не любили, партийных там не было, но при этом все живо обсуждали очередной съезд, выискивая в нем какие-то неправильности — дескать, вот тут и тут мы экономически неправильно поступаем.
Для них это была свобода, потому что, как в том анекдоте, «дальше Северного Ледовитого океана не сошлют».
Собственно, в те времена никто и не стал бы преследовать за такие разговоры: сам социалистический путь не обсуждался, поскольку другого никто себе тогда не представлял.
— А ведь ваши герои тоже делятся на тех, кто понимает, что сама сталинская система чудовищна (это Горчаков), и на тех, кто уверен, что курс правильный, хотя есть и изъяны (как Белов). И ясно, что вы, как автор, скорее на стороне Горчакова. Но как вы можете прожить их жизнь, если знаете больше, чем они?
— Авторы разные бывают. Если Толстой, например, всегда знает больше своих героев и почти всегда как будто бы над ними, то я попробовал быть рядом с Горчаковым, Беловым, Романовым, Асей… Вровень с ними.
У меня сложились очень интимные, глубоко доверительные отношения с моими героями, мы жили одной жизнью, и чаще они знали о ней куда больше, чем я. Наши отношения закончились с окончанием книги, но не исчезли. Это, видимо, невроз, но иногда мне жалко, что все это стало общедоступным.
Не очень понятно говорю. Я, конечно же, хочу, чтобы книгу читали. Но я не предполагал, что довеском к ней пойду я сам. Ощущение, что занавес вдруг открылся, а там не только действуют мои герои, но и я среди них со всеми моими чувствами. Практически в чем мама родила.
Фото: Сергей Щедрин