Когда Книгу царя Давида переводили на греческий язык, встал вопрос: игрой на каком инструменте сопровождал святой царь пение псалмов. В древности был распространен струнный щипковый инструмент, похожий на современную арфу. Назывался он псалте́рий или псалти́рь. Сошлись на том, что именно его и использовал Давид. Книга стала называться Псалтирью. «Псалмы», таким образом – это песнопения, исполнявшиеся под аккомпанемент этого инструмента.
Никакие песни не приобрели на земном шаре такой известности, как «Псалмы Давида».
И хотя из 151-го псалма царь Давид написал только 73 (согласно еврейскому тексту) или 84 (согласно греческому), именно он стал родоначальником гимнографической традиции Церкви.
Царь Давид. Художник Педро Берругете
Знакомство с Книгой Псалмов логично начать со знакомства с ее автором. Родился царь Давид около 1000 г. до Рождества Христова. Это потом он станет величественным мудрым правителем с картины испанского художника Педро Берругете. А первые годы своей жизни Давид был простым пастушком, красивым белокурым мальчуганом, наделенным недюжинной силой и удивительным красноречием. Пасти овец – поразительно скучное занятие для любознательного ребенка, поэтому однообразную работу Давид дополнял пением под аккомпанемент струнного инструмента. Однажды, словно в самой волшебной сказке, мимо мальчика проходили придворные вельможи. Пораженные красотой пения, они отвели его во дворец, где тот стал играть и петь, разгоняя уныние, гнев и тоску самого царя Саула. «И когда злой дух от Бога бывал на Сауле, то Давид, взяв арфу, играл, – и отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него» (1 кн. Царств,16:23).
Много событий произошло при дворе Саула. Подробно жизнь Давида описана в 1-й, 2-й, 3-й Книгах Царств. После смерти царя старейшины своим правителем избрали Давида.
Именно благодаря Давиду – второму царю народа Израиля – Иерусалим занял центральное положение в ветхозаветной истории. В далеком X веке до Рождества Христова молодой правитель завоевал небольшую военную крепость у подножия Сионской горы, а к концу своего царствования сделал эту крепость столицей объединенного Израиля, градом Бога Всевышнего.
К Давиду восходит мессианская линия: еще при его жизни пророк Нафан сказал, что от него произойдет Мессия (см.: 2 Цар.7, 14–16).
Каждое значимое событие своего пути запечатлевал царь Давид в песнопениях.
Один из самых известных псалмов – пятидесятый. В нем сохранилась история оплакивания святым царем своего падения. Библейские хронисты с поразительной откровенностью и точностью описывают это событие. Невозможно себе представить, чтобы преступление любого другого правителя было так подробно задокументировано, причем в книге (весьма консервативной, кстати), чьи тиражи впоследствии были бы рекордными в мире.
Когда к царю пришел пророк Нафан (см.: 2 Цар.12) – тот самый, который предсказал рождение Христа из рода Давидова, – он начал с притчи: «В одном городе было два человека, один богатый, а другой бедный. У богача было очень много мелкого и крупного скота, а у бедняка не было ничего, кроме одной маленькой овечки, которую он купил. Он заботился о ней, и она выросла у него вместе с его детьми. Она ела из его тарелки, пила из его чаши и даже спала у него на груди. Она была у него как дочь. К богачу пришел путник, но богач пожалел взять что-либо из своего мелкого или крупного скота, чтобы приготовить пищу для пришедшего к нему путника. Вместо этого он взял овечку бедняка и приготовил ее для того, кто пришел к нему».
Давид разгневался на богача и сказал Нафану: «Человек, который сделал это, заслуживает смерти».
Пророк посмотрел в глаза царю и произнес: «Ты – тот человек».
Со смирением выслушал Давид обличение пророка. Не просто выслушал, но и услышал. «Согрешил я пред Господом», – произнес царь. Но насколько велико было падение Давида, настолько же велико его покаяние. Он не оправдывает, не преуменьшает своего поступка – как это часто бывает – а омывает свою душу молитвенным воплем о помощи и прощении.
«И здесь мы снова видим отличие Давида от большинства земных владык, от Иоанна Грозного например, который убил митрополита Филиппа; Давид готов услышать обличающие его слова, он знает, что голос пророка – это голос Божий»[1].
Пророк Нафан обличает царя Давида. Художник Юлиус Шнорр фон Карольсфельд
Давид – не только певец и не только царь. Он – пророк, оставивший в своей Книге Псалмов почти все пророчества о Христе.
Распятие Спасителя предсказано с потрясающей точностью. 21-й псалом ведется от лица человека, словно лично побывавшего на Голгофе:
«Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прилип к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно было бы перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище; делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий» (Пс. 21, 15–19).
Позднее святые евангелисты, пережившие ужас Голгофы, вспомнят об этом пророчестве: «Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху. И так сказали друг другу: не станем раздирать его, а бросим о нем жребий, чей будет, – да сбудется реченное в Писании: разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий. Так поступили воины» (Ин. 19, 23–24).
Вслушиваясь в слово
Пример глубокого и вдумчивого отношения к тексту Псалтири дает Сергей Аверинцев, подробно останавливаясь на первом псалме – вернее, на первой части первого предложения этого псалма. Исследование называется «Вслушиваясь в слово». «Тема других псалмов – жизнь человека перед лицом Бога, – пишет Аверинцев. – Тема псалма 1 – сам такой человек»[2]. Главная цель этого псалма – ввести в диалог между Богом и человеком.
Прежде всего псалмопевец формулирует три отрицания. Трудно не вспомнить о троекратном отречении от диавола и всех дел его, приготовляющее крещаемого к Таинству Крещения. «На самом пороге того словесного аналога Скинии или Храма, какой представляет собою Книга Псалмов, отсекаются три возможности зла», – говорит Аверинцев. В синодальном переводе это звучит так: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей».
Аверинцев разъясняет: «Ходить» – «стоять» – «сидеть». Первый глагол дает образ движения, устремления, но в то же время нестабильности, а потому неокончательности. Второй глагол – переход к стабильности. Третий глагол добавляет к стабильности – успокоение».
Первой ступенью зла псалмопевец видит духовную неразборчивость. Находящийся на ней нарушает верность Богу: общается с Его врагами на их собраниях, а значит – принимает их мысли как ориентир для себя. «Это уже худо, – замечает Аверинцев. – Но поскольку речь идет еще о «хождении», ситуация еще не совсем устойчива, не совсем стабильна. Окончательный выбор представляется еще не сделанным».
Но для тех, кто уже «ходит на совет нечестивых», следующий шаг – «встать на путь» – становится логичным и закономерным. «Широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими» (Мф. 7:13). «О ситуации вставшего на недолжный путь святоотеческая экзегеза говорит так: «И не стоит на пути грешных». Не сказано: «не приходил». Нет никого, кто не приходил бы на путь грешных: самый закон естества и смерти приводит нас туда. Сказано: «не стоит», сиречь, не остается. Стоит и остается тот, кто отягощен тяготою грехов».
Но «встать на путь грешных» – это еще не конец. «Очевидно, пока человек стоит, хотя бы там, где стоять не должно, в его осанке сохраняется хотя бы толика трудного напряжения (увы, пропадающего втуне на пути беспутства)».
В заключительной части своего трехчастного отрицания псалмопевец говорит о последней ступени зла – «сидеть в собрании развратителей». В этой формулировке очевидно чувствуется настроение успокоенности, уверенности. «Это поистине шедевр сатаны, – замечает Аверинцев, – адская пародия на благодатное успокоение, обретаемое в Боге. Недаром здесь употреблен тот же самый глагол, который в зачине знаменитого псалма 90/91 передает безопасность и защищенность «под кровом Всевышнего».
Как говорят наши современники, «расслабьтесь»; в определенный момент ад говорит то же самое своему адепту. Некуда больше ходить, ни к чему больше стоять».
Спустившиеся на последнюю ступень зла оказываются «в особой компании»: «это не просто противники дела Божия, как на первой ступени, не просто сбившиеся с пути беспутники, как на второй, это циничные «насмешники», «кощунники», lecim. Их глумливая болтовня, их сумасшедший смешок, их расслабленное и расслабляющее суесловие разве мы не видели, разве мы не насмотрелись до тошноты, как это приходит на смену более «серьезным» и даже «героическим» стадиям зла?»
Заканчивая анализ последней ступени зла, Аверинцев пишет: «На смену цинизму не приходит больше уже ничего. Ибо в нем выражает себя последнее, окончательное, безнадежное растление».
И смиренно добавляет: «От него же да избавит Господь нас обоих: тебя, читающего, и меня, пишущего».
Живая память
Для наших предков образ Давида был весьма значимым: многие храмы украшались барельефами с изображением святого царя с псалтирью. Он был символом единства и силы, воплощая в себе идеалы правителя, способного и сохранить верность Богу, и объединить народ.
Барельеф церкви Покрова на Нерли, г. Боголюбов. Фото: Daphne mesereum / wikipedia.org
Строки псалмов служили источником вдохновения для всех без исключения русских авторов вплоть до XVIII века – от митрополита Илариона и авторов «Повести временных лет» до Ломоносова и Державина, да и в XIX веке продолжают слышаться отзвуки поэзии псалмов.
К XX веку актуальность библейского мифа и конкретно образа царя Давида возрастает. Для поэтов древнееврейский правитель становится буквально мостом в вечность, в надежную культурную традицию, придающую великий смысл и жизни самих поэтов, и их произведениям.
Соединение с Давидом – «эликсир бессмертия» для творцов, живущих под гнетом тоталитарных режимов XX столетия. Монологи от лица царя, уподобление ему – это вхождение в круг вечных тем и образов, залог нетления, новой жизни.
Поэт таким образом делает свое произведение достоянием не отдельно взятой эпохи, а всей Вселенной[3].
«Разогни книгу Ветхого Завета, – писал Н.В.Гоголь в середине XIX века, – ты найдешь там каждое из нынешних событий, ясней как день увидишь, в чем оно преступило пред Богом, и так очевидно изображен над нами совершившийся Страшный суд Божий, что встрепенется настоящее (…) Найдешь слова, найдутся выражения, огни, а не слова, излетят на тебя, как от древних пророков (…) если только, подобно им, посыпав пеплом главу, раздравши ризы, рыданьем вымолишь себе у Бога на то силу и так возлюбишь спасенье земли своей, как возлюбили они спасенье богоизбранного своего народа».
А уже на пороге XXI века Сергей Аверинцев отмечал: «Какое, по правде сказать, чудо, какое благое чудо, что Церковь сумела в свое время отвергнуть соблазн маркионитства и вопреки всему сохранила в своем обиходе Ветхий Завет! (…) Ветхий Завет так же насущно необходим христианину, как всякой человеческой личности необходима живая память о первичных переживаниях в начальные годы нравственных и духовных истин: как следует обдумывать и формулировать эти истины он сможет много позже, но не дай Бог забыть первой остроты, начальной свежести самого опыта, когда переживаемое еще не имело готовых имен!»
Радость псалмов
Юная Анна Ахматова, вспоминая слова шестого псалма «Утомлен я воздыханиями моими: каждую ночь омываю ложе мое, слезами моими омочаю постель мою», проникновенно написала:
Прозрачная ложится пелена
На свежий дерн и незаметно тает.
Жестокая, студеная весна
Налившиеся почки убивает.
И ранней смерти так ужасен вид,
Что не могу на Божий дар глядеть я.
Во мне печаль, которой царь Давид
По-царски одарил тысячелетья.
(Анна Ахматова, «Майский снег»)
Да, много в псалмах покаяния и сокрушения о грехах. Но не будем забывать, что еще больше – радости и веселия. По ироничному замечанию Клайва Льюиса, «псалмопевцам по сравнению с нами было почти не за что любить Бога. Они не знали, что Он предлагает им вечное блаженство; не знали, что Он умрет, чтобы это блаженство для них отвоевать». Но несмотря на это, «они так любят Его, так к Нему тянутся, как любят Его и тянутся к Нему только лучшие из христиан или, быть может, только христиане в лучшие свои минуты».
Вспомним, как царь, позабыв о подобающей его сану сдержанности, плясал перед Ковчегом Завета (см.: 2 Цар. 6, 5). За такое «легкомысленное» поведение Давид даже был подвергнут насмешкам со стороны своей жены Мелхолы: «…как отличился сегодня царь Израилев, обнажившись сегодня пред глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-нибудь пустой человек!» (2 Цар. 6, 20). Ответом было: «Пред Господом играть и плясать буду; и я еще больше уничижусь, и сделаюсь еще ничтожнее в глазах моих, и пред служанками, о которых ты говоришь, я буду славен» (2 Цар. 6, 21-22).
Перенесение Ковчега Завета царём Давидом в Иерусалим. Художник Доменико Гарджуло
В «Размышлениях о псалмах» Льюис писал: «В древних стихотворцах было меньше важности и меньше смирения (я бы даже сказал – меньше удивления), чем в нас. Чувство, о котором я толкую, было веселым и простым, как естественное, даже физическое желание. Они радуются и торжествуют (9:3). Они славят Бога на гуслях (42:4), на псалтири и гуслях (56:9) (…) Но музыки им мало, им нужен шум. Им надо, чтобы всплескивали руками все народы (48:2), чтобы кимвалы были звучными и громогласными (150:5), чтобы веселились многочисленные острова (96:1) – места чужие и всегда далекие для иудеев, не знавших мореплавания». И далее: «Христианская жизнь начинается смертью – мы крестимся в смерть Христову; наш праздник невозможен без ломимого Тела и изливаемой Крови. В нашем богослужении есть трагическая глубина, которой у иудеев не было. Наша радость должна быть такой, чтобы ей не противоречить.
Но все это не умаляет нашего долга псалмам (во всяком случае, когда я их читаю, я чувствую себя в долгу). Мы находим там религиозный опыт, ставящий в центр Бога; видим, как человек просит у Бога только Его Самого, только Его присутствия, радостного и ощутимого до предела».
Сергей Аверинцев, рассуждая о мнимой простоте псалмов, отмечал: «Слова, которых ничто не может быть проще – и ничто не может быть неожиданнее. До простоты которых надо докапываться, роя глубже и глубже. Но ведь когда-то сердце просит простоты: не опрощения и не упрощения – первоначальной простоты. Когда-то нужно перечувствовать не то, о чем думали позднее, а первичный, исходный опыт. Как узнали не такие и не такие тонкости, а самое главное, самое простое: что Бог вправду – есть? И тогда хорошо войти в мир Псалмов, где жалость – это тепло материнской утробы, где мыслить и учиться – это шептать, двигая губами, где Божья защита – это твердая скала. Где всё твердо и надежно, как камень. Где человек кричит изо всех сил, зная, что за пределами мира его слышат».
Псалтирь – уникальный пример того, как древний текст по сей день живет молитвенным воздыханием в миллионах сердец. И Великий пост – идеальное время, чтобы вслушаться в слова этой великой книги.
[1] Царь Давид и вся кротость его. «Православие и современность».
[2] Здесь и далее – цит. по: Аверинцев С.А. Вслушиваясь в слово.
[3] Об этом подробнее см. Е.Айзенштейн. Псалмопевец Давид в русской поэзии XIX; XX веков. «Нева» 2013, №9.