Недели за две до трагедии в Карелии мы обсуждали с приятельницей поездку в лагерь ее детей. Дети жили в лесу в палатках, лагерь был про выживание. Сборами и отправкой детей занимался отец. Поскольку связи с детьми не было, контактировать разрешалось только с руководством лагеря, моя подруга заволновалась. И уговорила мужа приехать проверить состояние детей, расстояние было небольшое, порядка 400 км.
По приезду они обнаружили, что дети грязные, голодные (они неумело готовили себе сами на костре), первую медицинскую помощь детям не оказывали. Подруга забрала детей из лагеря. По приезду домой выяснилось, что рубашка у одного присохла к ране на спине (он содрал кожу об дерево, рану никто не обработал). Многие дети были покусаны собакой, находившейся в лагере. Собаку руководство отказалось привязывать, т.к. она выла. А детям, которые жаловались на агрессию животного, пригрозили собаку натравить, если они не перестанут.
Подросток, который колол дрова, поранил ногу. Руководство в ответ на просьбу о помощи пообещало стукнуть топором посильнее. И, конечно, речь шла о «слабаках» и «будь мужиком». При этом дети моей подруги выразили желание поехать после побывки дома обратно – там остались их друзья, в их глазах не хотелось выглядеть нытиками и чуть ли не предателями. Как ни странно, но отец детей согласился отвезти их обратно.
Детям обычно тусовка на свободе и полузапрещенные прелести взрослой жизни нравятся. Новый опыт, новые друзья, другая жизнь. Если что-то пошло не так, то обычно дети принимают ситуацию такой, какая она есть. Они адаптируются, их психика настроена на принятие ведущего взрослого, каким бы он ни был. Этот механизм приспособления усиливается в травматичной ситуации – организм человека отключает эмоции, которые мешают выживанию. Поэтому и оценка детьми своего положения в лагере с плохими условиями значительно отличалась от реальности.
Если такой ребенок, переживший травматичную ситуацию, не получает своевременной психологической помощи, помогающей восстановить полную картину произошедшего и прожить отключенный на время страх, то травма может закрепиться и стать «слепым пятном». Люди с травматичным опытом ведут себя странно. Они могут реагировать чрезмерно агрессивно, если вдруг попадают в ситуацию, похожую на их прежний опыт. Могут отключать эмпатию и сочувствие. Могут не видеть ситуацию как опасную.
Популярные мнения в стиле «меня батька порол, я вырос нормальным», «сама виновата, вырядилась в короткую юбку», «я учу своих детей давать сдачи/бить на опережение – так им будет проще в жизни» — результат такого пережитого травматичного опыта. Жертва оправдывает насильника, иногда стремится подражать ему. В момент травмы принятие ситуации позволило организму выжить, а человеку не сойти с ума. Но впоследствии переоценки ситуации не произошло, и вариант выбора позиции «за» насильника остался как базовый. В случае встречи с насилием человек будет воспроизводить закрепившийся паттерн поведения, либо впадать в истерику, панику, депрессивное состояние, то есть отключать волевой компонент.
Дети доверяют взрослым. Доверяют в смысле своей базовой безопасности. Мы можем шалить, нас всегда остановят, если это будет по-настоящему опасным, — так они в большинстве своем рассуждают. Дети в силу отсутствия опыта верят, что взрослые примут правильное решение. В конце концов, к этому их готовят родители, детский сад, школа. Попадая в ситуацию, когда взрослым доверять нельзя, а нужно положиться на инстинкты самосохранения или ощущение неправильности происходящего, дети делают выбор в пользу мнения взрослого. Этот механизм используют педофилы, кстати.
Для того, чтобы ребенок мог уверенно противостоять взрослому, особенно взрослому, наделенному авторитетом и формальной властью, ребенок должен иметь уверенность в том, что его мнение важно не менее, а где-то и более, чем мнение взрослого. Но все относительно. И эта относительность выстраивается ребенком вокруг фигуры родителя.
Если ребенок сызмальства приучен сверять правильность/неправильность своих ощущений по компасу родителей, которые принимают, понимают и становятся на сторону ребенка в ситуации конфликта… Такой ребенок имеет шансы избежать опасной ситуации, в которую его вовлекает взрослый. Если ребенок с младых ногтей видит, что в любой спорной ситуации родители принимают не его сторону, шансы избежать опасности существенно снижаются.
Принимать не сторону ребенка – это не только покорно кивать в ответ на обвинения других людей. Это включает в себя оценочные, сравнительные суждения о поведении, внешности, качествах ребенка. Это включает в себя и манипулирование путем запугивания физическими угрозами, осуждением социума.
Если мама говорит дочери, что ее одноклассница учится лучше и она молодец, в отличие от дочери, то это значит, что дочь для нее неважна, а важны ее показатели в учебе.
Если бабушка управляет внуком путем манипуляций «сейчас придет милиционер/бабайка/дядя и заберет мальчика, который кричит», то это означает, что она не в силах защитить малыша от внешней угрозы.
Если папа говорит сыну: «Что ты вырядился как клоун, над тобой смеяться будут», то это значит, что папа не поддерживает выбор сына перед обществом.
Дети, которые растут без уверенности в безопасности, без уверенности в себе, легко поддаются чужому влиянию. Противостоять авторитетам бывает крайне непросто, порой невозможно. Авторитеты с арсеналом средств манипулятора становятся практически всесильными. Играя на внутренней неуверенности детей, такие люди могут иметь огромную власть над ними.
Потом эти дети вырастают. Становятся взрослыми, женятся, заводят своих детей. Но внутренний страх и неуверенность невозможно восполнить. И в ситуации, которая будет похожа на их детскую травматичную ситуацию, они не смогут принять правильное решение. Так работает посттравматический синдром.
Муж моей знакомой (из истории про лагерь) в детстве подвергался издевательствам в детском саду. Его связывали и затыкали ему рот кляпом. Став взрослым мужчиной, он не смог распознать опасность от администрации лагеря для своих детей, даже когда его ткнули носом в струпья на спине сына. Про свой детский опыт он отзывался как о чем-то незначительном, давно прошедшем, и, право слово, не стоит ворошить неприятные воспоминания.
Глядя на ободранную спину сына, этот взрослый мужчина де-факто принял сторону руководства лагеря. Ну покусала собака, ну замерзли и не мылись, ну плохо кормят, ну не смазали царапину зеленкой… Детям же понравилось! Это же такое приключение! Настоящая робинзонада! Да и не стоит растить из детей нытиков и слабаков, делать их жертвами тревожной мамы.
Моя подруга спросила, хотел ли он, чтобы его мама тревожилась о нем в детстве, когда он сидел привязанным к стулу? Ведь его жизни по-настоящему ничего не угрожало, а орал он, видимо, очень громко, всем мешал. Хотел ли он, чтобы мама пришла и забрала его от этих теток с каменными лицами и жесткими руками, которые выкручивали ребенка и вязали ему ноги, распирали рот кляпом, смеялись над ним, связанным… Или эти тетки были правы, ведь они делали из него мужика и помогали взрослеть.
Слишком привычен у нас в обществе фон бытового насилия, слишком болезненные воспоминания у многих взрослых. Воспоминания, которые заставляют пресмыкаться перед сильным, орать и хамить слабым, лезть в драку, доставать огнестрел в мелком конфликте. Воспоминания, которые никто не помнит. Потому что – зачем ворошить прошлое, в самом деле? Его ведь уже не вернуть. Только оно все равно возвращается.
П.С. В 2010 году под Ейском утонуло 6 детей. Заместитель директора школы №1065 Ирина Рябова скомандовала 67 детям идти в воду. В месте, которое не было приспособлено для купания, и которое местные жители обходили стороной из-за опасных течений. Спасая детей, утонул педагог Виталий Морозов. Тогда же президент Дмитрий Медведев дал поручение Генеральной прокуратуре провести масштабную проверку мер безопасности во всех детских лагерях страны.