— «Германия выйдет из проекта «Северный поток-2», и это для России это будет ужасно». Как это может коснуться каждого из нас?
Михаил Крутихин
— Прежде надо понять, что такое «Северный поток» для России. Этот проект имел, прежде всего, геополитическую задачу: проложить трубы в обход Украины и лишить ее транзитных доходов от российского газа на сумму примерно 2 миллиарда долларов в год. Для этого было решено обойти ее Северным потоком, идущим прямо в Германию, и Южным, с которым все с самого начала не задалось (он потом пошел через Турцию, стал называть «Турецким», но и там у России большие сложности). Однако на севере все же успели построить «Северный поток-1», а вот «Северный поток-2» опять споткнулся.
Для того, чтобы этой геополитической цели достичь, построили еще один коридор, от Ямальского полуострова к Черному и Балтийскому морям, проложили по территории России гигантское количество новых труб, хотя вполне можно было бы пользоваться и старыми. В итоге общая мощность оказалась вдвое больше, чем требуется для того количества газа, который через них идет.
Если взять все трубы, которые шли в западном направлении — Северного, Южного и Турецкого потоков, то мощность труб рассчитана на 255 миллиардов кубометров, а Россия отправляла туда примерно 160 миллиардов кубометров газа в год. И потратили на все это дело, по моим подсчетам, больше 100 миллиардов долларов. Сейчас, со стартом «Турецкого» и первого «Северного потока» мощность увеличилась, а поставки газа в Европу сократились.
— Трубы есть, а гнать по ним нечего?
— Примерно так. Это с самого начала был совершенно ненужный проект. Для меня, для вас, для читателей было бы выгоднее не начинать его вовсе.
Сейчас и у нас, и в Европе отчего-то возникло убеждение, что наказать Россию можно отменой проекта «Северный поток-2». Но это попытка наказывать, никого не наказывая, потому что «Северный поток-2» умер в декабре 2019 года.
Тогда американцы ввели санкции против любого судна, тянущего эти трубы по дну моря, и, соответственно, против компании, которая будет поставлять России такие суда для завершения проекта. И никто не станет рисковать своим международным авторитетом и американскими связями ради того, чтобы Россия могла этот проект завершить. Пришлось «Газпрому» все равно подписывать транзитное соглашение с Украиной.
В Германии до сих пор кричат: «Мы накажем Россию, остановив Северный поток-2». Это делается, для того чтобы пригрозить остановкой того, что уже давным-давно остановлено. И наши с вами деньги, потраченные на это, уже давно пропали.
Почему нефть дешевеет, а бензин дорожает?
— «Несмотря на падение цен на нефть, цены на бензин удалось сохранить на прежнем уровне». Это анекдот года. Почему, правда, нефть дешевеет, а бензин дорожает?
— В цене бензина цена нефти — меньше 7%. Есть расходы на транспортировку, переработку, административные издержки, маркетинг и так далее. Должна быть и какая-то маржа у тех, кто этим занимается, надо рабочим платить, и самим прибыль по карманам класть. Однако почти 70% в этой цене — налоги.
Когда государство говорит: «Вы, пожалуйста, на своих бензоколонках оставьте цену на прежнем уровне, а мы вам повысим акциз на бензин», это как?
Цена остается на прежнем уровне, но компании должны откуда-то взять деньги, чтобы компенсировать затраты. Естественно, платит конечный потребитель.
Но это не только у нас. Посмотрите на Норвегию, там та же история — гигантские налоги, потому что цена на нефть падает, и государство немедленно выкачивает недополученное из населения.
— Вернее государство выкачивает недополученное за нефть из нефтяных компаний, а уж компании — из населения, повышая цену на бензин. Так?
— Государство компании не обидит. Оно им придумывает амортизационные, компенсационные, еще какие-то выплаты. Короче, демпфер.
Демпфер в технике — это то, что гасит колебание от удара. Государство смягчает удар по нефтяным компаниям. Оно как бы говорит им: «Мы очень много с вас берем, поэтому будем немножко возвращать». А откуда возвращать? Из бюджета. То есть, из налогов.
Сначала все население России платит высокую цену за бензин на АЗС, а затем нефтяным компаниям еще приплачивается компенсация. То есть, людей обирают дважды.
«Нефть по 8 долларов, ах, если бы по 12!»
— Борис Немцов вспоминал, как в середине 90-х, когда нефть была по 8 долларов за баррель, он мечтал, что она будет по 12: «При такой цене мы могли бы погасить часть внутреннего долга, не запуская печатный станок и не разгоняя инфляцию». Прошло лет 10 — и нефть стала чуть ли не 120. Вот как так происходит?
— Во-первых, доллар уже не тот. Во-вторых, цены на сырье и энергоносители имеют обыкновение меняться. Если слишком большое предложение на рынке, то цены падают, нефть продают со скидкой. Если слишком мало, то потребители готовы переплачивать. Тут как с любым товаром. Но решающее воздействие на цены оказывает не этот фактор.
На протяжении последнего 10-летия главным фактором стала игра на больших финансовых рынках. Крупные игроки, которые ворочают миллиардами и миллиардами долларов, стали спекулировать бумажками, которые называются фьючерсы.
— Вот! Наконец-то это слово! Я ждала его.
— Там много красивых слов — еще форварды, деривативы и так далее.
Это такие фантики, их можно купить, какое-то время с ними играть, потом перепродать. Фьючерс в среднем перепродается, пока он существует, 6–7 тысяч раз, и каждая перепродажа что-то добавляет к цене. Эти финансовые манипуляции оказывают гораздо большее влияние на цену, чем положение со спросом и предложением.
Фьючерсы торгуются на биржах Нью-Йорка, Лондона, азиатских стран в так называемом широком рынке, наравне с акциями разных компаний и многими другими ценными бумагами. Стоимость нефти зависит от общего состояния этого финансового рынка. Если рынок почувствует, что цена акций из-за каких-то экономических проблем начинает резко сокращаться, то они могут переложить свои деньги из нефтяных фьючерсов, например, в золото, и тогда цена на нефть упадет.
Словом, нефть — часть большой игры, поэтому неправильно думать, что, дескать, добыли нефть, доставили, переработали и продали — вот и цена. Система гораздо шире.
— В какой-то момент цена и вовсе ушла в минус. Вот этого я не поняла вообще.
— Это тоже результат бесконечной перепродажи фьючерсов. Другое дело, что товарищи регуляторы в этот момент должны были остановить торги, но они, возможно, решили посмотреть, что будет, если постоянно играть до конца. Это такая мера психологического воздействия, чтобы игроки поняли, куда в результате все это может зайти.
Но настоящих правил все равно нет. Никто не попытался найти формулу, которая сделала реальную цену физической нефти независимой от этой финансовой чехарды, потому что регуляторам (то есть биржам) это не выгодно.
Так что, если возвращаться к Немцову, заделать прорехи в экономике дополнительными доходами — это временное решение. Нужно что-то с самой структурой экономики делать.
«И тут ударила пандемия»
— А может так быть, что в один год нефти удалось добыть больше, а в другой меньше? Ну вот как пшеница один год уродилась, а в другой нет.
— Есть другое — сезонный спрос. Самый большой потребитель нефти — это американский автомобиль. В летнее время он активно катается по дорогам — и тогда спрос на бензин растет, как и спрос на авиационное или дизельное топливо. Зимой спрос на нефть падает, зато растет цена на газ.
Соответственно, в низкий сезон приходится притормаживать по добыче, а то негде будет хранить нефтепродукты.
— Я себе процесс нефтяного ценообразования представляю так: есть страны-экспортеры, они следят, чтобы нефти не добывалось слишком много, потому что тогда цена упадет. Если она падает, то они сговариваются и начинают добывать меньше. Это так?
— Им очень трудно между собой договориться, но тут регулирует сам рынок: если нефти много и цена на нее падает, то компании начинают меньше вкладывать в проекты по нефтедобыче — не пойдут в Арктику или на глубоководный шельф. А раз сокращаются инвестиции, то и нефти на рынке становится меньше.
— Что выгоднее в итоге — больше добывать или меньше добывать?
— В идеале — добывать сколько нужно. Условно говоря, 100 миллионов баррелей в сутки добыча, и 100 миллионов баррелей в сутки потребление. Но тут произошло сразу несколько событий.
Во-первых, пошел устойчивый тренд на энергоэффективность. На один смартфон требуется гораздо меньше энергии, чем на какую-нибудь ЭВМ. Вместо огромных заводских и офисных площадей нужны небольшие помещения, их не надо отапливать. Это уже другой мир.
Во-вторых, общий экономический спад. Есть большие циклы, по несколько лет, когда экономика растет, а потом она начинает замедляться. Мы сейчас находимся где-то внизу, поэтому нам нужно меньше нужно энергии и меньше нефти. Предложение на рынке стало потихонечку превышать спрос.
И тут ударил третий фактор — пандемия. По миру ходят танкеры, залитые уже готовой нефтью, которую некуда деть.
Резко упали цены на авиационное топливо, самолеты ведь не летают.
Что-то надо было со всем этим делать. И тогда группа стран ОПЕК, которая добывает примерно треть нефти в мире, пригласила другие страны и создала ОПЕК+. Чтобы все дружно сократили добычу, экспорт, и соответственно, убрали с рынка вот этот навес.
Договорились — и тут же стали нарушать.
— Почему? Зачем гнать больше, если нефть все равно не продается?
— Чтобы дать покупателю скидку и уничтожить конкурента. Саудовская Аравия, например, объявила для Европы такие цены, что они бьют российские. При этом ведь все в одной лодке, все вместе договаривались о сокращении добычи. А потом саудовцы раз — и дали скидку на полдоллара, на доллар меньше за баррель. Потребители, естественно, переключаются с российской нефти на саудовскую.
России при этом очень невыгодно сейчас сокращать добычу, потому что назревает тот момент, когда придется это делать уже по естественным природным причинам. Мы исчерпали запасы нефти, которую легко качать. Со старых месторождений постепенно выбирают то, что еще дешево взять. Новую нефть будет трудно извлекать, и она будет дорогой.
Ковид ускоряет переход на энергосбережение
— Вы верите в «зеленую экономику», целиком построенную на энергосбережении?
— Это не вопрос веры, к ней все идет. Думали, ладно, ковид рано или поздно кончится, экономика вернется не прежние энергетические рельсы, мы заживем, как раньше.
Но что мы видим? Индия и Китай собираются совместить момент возвращения к экономическому росту с переходом к новой энергетике. Все начинают учитывать климатические факторы, а значит не за горами обязательные углеводные налоги с нефти, газа, угля. От бензиновых двигателей будут постепенно отказываться.
Ну а в Европе гигантские планы по стимулированию зеленой экономики существуют уже давно. Электроэнергия Дании состоит не из нефти и газа, а к 2035 году в Европе начнут запрещать двигатели внутреннего сгорания. Автомобили больше не будут потреблять нефть.
Все произойдет гораздо быстрее, чем мы ожидаем. В Норвегии уже больше трети машин, которые бегают по улицам, электрические. Если Фольксваген с партнерами будут выпускать в ближайшее время 27 моделей электромобилей, и планы такие есть, то потребление нефти резко сократится. Поэтому к зеленой энергетике мы придем, мир изменится, хотим мы этого или нет.
Россия очень не хочет. У нас принята официальная доктрина энергетической безопасности, где написано, что все эти фокусы с отказом от нефти, газа, угля — это либо риски, либо вызовы для страны. Поэтому, дескать, надо не включаться в этот мировой процесс, а ему противостоять.
Если такова государственная стратегия, то это плохо.
«200 процентов гробовых»
— Почему вы занимаетесь нефтью? Ведь по первому образованию вы историк, арабист.
— Я по первому образованию востоковед-иранист, филолог. В 1970 году я закончил ИВЯ — Институт восточных языков (сейчас — ИСАА). Сразу после университета я два года служил военным переводчиком в иранской армии, по шесть часов в день бегал за какими-нибудь военными специалистами и переводил, переводил, переводил.
После демобилизации я попросился в ТАСС, потому что в институте на последнем курсе я проходил там практику. В Редакции востока меня вспомнили и взяли без всякого блата, потому что у меня хороший английский, хороший персидский, немного арабского и французского. Умел хорошо и грамотно писать и печатать на машинке. Идеальный сотрудник редакции.
Я 20 лет проработал в ТАСС зарубежным корреспондентом в Египте, в Сирии, в Ливане и в Иране. После падения СССР в ТАСС пришло новое руководство, которое стало его разваливать. Я прилетел в 1992 году из Каира и на следующий день подал заявление. Не мог смотреть, как губят новостное агентство мирового уровня, которому я отдал столько лет.
Долго мотался без всякой большой работы, а потом узнал, что американская компания ищет заместителя главного редактора для своего отраслевого журнала. Меня приняли. Это была хорошая школа бизнес-аналитики в нефтегазовой отрасли, которая учила подавать материал с точки зрения американского менталитета, а не советской журналистики.
Потом мы вместе с коллегой создали свою консалтинговую компанию. Сейчас консультируем инвесторов, финансистов, поставщиков оборудования и так далее. Этим я занимаюсь последние 27 лет.
— Вы сотрудничали со спецслужбами, когда работали в ТАСС? Это же было неизбежно.
— КГБ дважды предлагало мне сотрудничество, один раз предлагал лично генерал Шебаршин, наш резидент в Иране, который потом на очень короткое время стал председателем КГБ. Но я не прошел ни по личным качествам, ни по характеру.
К тому же у меня была черная метка – мне приходили посылки с книгами из Техаса, из Иллинойса на адрес института, где я учился. Я несанкционированно общался с иностранцами. Так что, какой из меня тайный агент.
— Вы работали на опасных направлениях, в горячих точках. Было страшно?
— Да, веселого много было в жизни, конечно. В Ливане, например, платили 200% «гробовых». Это надбавка за опасность для жизни. Шла гражданская война, наши семьи эвакуировали, а мы остались в самой гуще.
А еще меня дважды приговаривали к смерти.
В 1980 году я работал в Иране, где была революция. Приехал в отпуск в Москву — маму хоронить и делать операцию на ноге. Мне звонят и говорят: «Иди в приемную КГБ, там тебя ждут». Прихожу — и мне показывают подозрительно хорошо сделанные фотокопии бумажек, которые разбросали на территории советского посольства и возле дома, который я снимал. Там было сказано, что я служил еще в шахской армии, а значит, я предатель иранского народа и приговорен к смерти. Так и не поняли, чья это была провокация. Но КГБ гарантировало мне защиту, и после этого я еще год с женой и с маленьким сыном проработал в Иране.
Второй раз — Ливан. Я тоже был в отпуске, меня вызвали в так называемый «первый отдел» ТАСС. Пришла шифрограмма от посла, ныне покойного Василия Ивановича Колотуши, где он говорил, что я хорошо, оперативно работаю, но возвращаться мне небезопасно, поскольку одна из террористических организаций по наводке сирийских властей приговорила меня к смерти. Через Одессу мне переправили мои пожитки, а руководство ТАСС тогда поступило, с моей точки зрения, очень хорошо. Они меня отправили заведующим отделением в Каир, а каирского заведующего на мое место, в Бейрут. Египет после Ливана был курортом.
— Вы ощущали свою принадлежность к советской элите? Не скучаете по тем временам?
— Нет, не скучаю, а к элите я, действительно, принадлежал. Корреспондент ТАСС — это же была номенклатура ЦК КПСС. Они должны были дать одобрение на эту должность.
Но в 1981 году я вдруг в результате каких-то интриг стал невыездной. В ТАСС не знали, что со мной делать. Отправили в академию общественных наук, на три года я стал аспирантом, написал там диссертацию, на которую дважды накладывали арест в международном отделе ЦК КПСС, потому что она была не про историю, а про современность. Я, видите ли, позволил себе усомниться в том, что из международного отдела ЦК так уж мудро руководили иранскими леваками и коммунистами.
Это была правдивая работа, а защититься удалось с большим трудом. Нет, что вы, никакой ностальгии.