Неофитский эксперимент
Александр Кравецкий
Крестившись в 1984 году, я на волне неофитства решил, что современных выставок и театров в моей жизни больше не должно быть. Думаю, что аргументы, которые я приводил себе, обосновывая это решение, для всех очевидны. Они на слуху. Если раньше тексты и картины были островками жизни, защищавшими от окружающей мертвечины, то теперь в моей жизни появилась Церковь, где жизнь жительствовала и дышала.
Рассуждения Флоренского про храмовое действо как синтез искусств читались взахлеб. Казалось, что церковная жизнь сможет заменить бóльшую часть мирских развлечений.
Зачем нужна живопись, если есть икона? О какой поэзии можно говорить, если есть Псалтырь и Иоанн Дамаскин?
Мое решение было достаточно радикальным. Я решил, что не буду читать-смотреть-слушать ничего, что написано менее чем 50 лет назад (пятидесятилетний срок я выбрал потому, что кто-то рассказал мне, что в гимназическую программу включали произведения, авторы которых умерли более 50 лет назад. До сих пор не знаю, правда это или нет).
Мой эксперимент продолжался года два и закончился полным крахом. В какой-то момент я с ужасом понял, что, перестав бормотать под нос стихи, я не начал вместо них читать псалмы. Образовавшаяся пустота заполнялась не литургической поэзией, а обрывками шлягеров, которыми всегда наполнен городской воздух.
Это было поразительным открытием: телевизора у нас не было, попса доносилась лишь в качестве уличного шума, но и этого было достаточно. Неизвестно откуда взявшиеся второсортные тексты буквально переполняли мозг. Собственно говоря, на этом мой эксперимент над собой прекратился, и началось зализывание ран, что было непросто. Оказалось, что я отвык от чтения сложных текстов, и на восстановление этой привычки ушло еще несколько лет.
Непримиримые критики
Мой эксперимент достаточно типичен. Каждому из нас неоднократно приходилось слышать, что современное искусство безнравственно и разрушительно, поэтому православному человеку следует ограничивать себя классикой. Отношение православных к современному искусству всегда было напряженным и драматичным.
Конечно же, высказывания протопопа Аввакума о новой иконописи можно списать на его пламенный темперамент (вот, например, как он пишет про иконы Спасителя: «лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые …и весь яко немчин брюхат и толст учинен»). Но когда речь заходила о современных художниках, даже К.П. Победоносцев утрачивал свою обычную сдержанность и корректность. Он на полном серьезе писал Александру II, что достаточно только посмотреть на автопортрет И.Е. Репина, чтобы понять, почему этот художник решил изобразить, как Иван Грозный убивает своего сына. Известно, что Победоносцев был хорошим ритором и мог себе позволить не опускаться до argumentum ad hominem. Я уже не говорю о жестких характеристиках творчества Льва Толстого, принадлежащих Иоанну Кронштадтскому.
В 1910 году проходивший в Казани миссионерский съезд счел необходимым высказаться по поводу современной литературы. Съезд предложил Синоду официально заявить, что такие современные писатели, как Леонид Андреев, Максим Горький, Михаил Арцыбашев, Дмитрий Мережковский, Василий Розанов – это язычники, которых вслед за Л.Н. Толстым следует подвергнуть церковному наказанию. И хотя Синод не поддержал этого решения, оно показательно само по себе. Факт подобной инициативы демонстрирует, насколько болезненно церковные люди могли реагировать на произведения искусства.
Конечно, далеко не вся православная критика современного искусства сводилась к отрицанию и жесткому неприятию. Но мне здесь хочется говорить не о серьезной критике культуры с позиций православия, а о бесчисленных статьях, авторы которых с негодованием сообщают миру, что персонажи писателя N говорят не то, что написано в катехизисе, что современное искусство разрушает нравственность, отвращает от Церкви и вообще не может называться искусством.
Кочующие границы
В чем же причина того отторжения и того страха, который многие церковные люди испытывают по отношению к современной культуре? Ведь вроде бы очевидно, что вопросы художественной формы никак не пересекаются с делом спасения. Между тем православные обличают формальные эксперименты художников с неожиданной яростью, видят в экспериментаторах чуть ли не ересиархов.
Рискну предположить, что непримиримые борцы с художественным авангардом интуитивно чувствуют, что художник всегда экспериментирует с границами дозволенного, сдвигает, расширяет и разрушает их. То, что современникам кажется безобразным и безнравственным, потомки воспринимают как норму. Расширение границ дозволенного – это всегда риск, поэтому художественное творчество может восприниматься как нечто аморальное.
В силу ряда причин православная культура консервативна, устремлена в прошлое, в воспоминание о золотом веке и утраченном рае. Перемен принято бояться, а не ждать их. Искусство же перемен не боится, а зовет их, провоцируя наступление будущего.
Когда писатель или художник демонстративно нарушает принятые нормы, ломает привычные поэтические ритмы, надевает желтую рубаху или превращает фаянсовый писсуар в музейный экспонат, обиженные борцы с переменами называют это искусство антихристианским. Но в большинстве случаев они не правы. Современное искусство не борется с христианством и Церковью. Оно борется с набившими оскомину формами, с художественной рутиной, которой в культуре более чем достаточно. И конечно же, ищет новые смыслы.
Художественное произведение – не катехизис
За исключением немногих случаев прямого богоборчества, говорить, что то или иное произведение направлено против Христа и Его Церкви, вообще нельзя. Художественное произведение – это не катехизис, не строгое изложение какого-то учения. И художник – не пророк и не учитель жизни. Он экспериментатор, который задает вопросы и смотрит, какие ответы на эти вопросы можно дать. Часто эти вопросы ставятся в вызывающей, провокативной форме. И тогда в музейном пространстве вдруг появляются предметы, которым там заведомо не место. Для чего Марсель Дюшан пытался в 1917 году продемонстрировать на выставке независимых художников обыкновенный писсуар? Ну хотя бы для того, чтобы поразмышлять о границе между художественным произведением и бытовым предметом. Эта хулиганская, по правде сказать, выходка Дюшана показала, в какой степени восприятие конкретного произведения определяется контекстом.
В чем обвинители правы, так это в том, что художники попирают общепринятые нормы. Конечно же попирают!
И через полвека, когда критикуемые авторы станут классиками, новые ревнители будут призывать к порядку молодых бунтарей и ставить им в пример вечную классику, то есть бунтарей прошлого. Сколько раз уже мы это проходили!
Оборотной стороной классики является то, что для потомков она оказывается закрытой. Ее можно изучать в школах, по ней можно писать сочинения, но под партой читаются другие книги. Те, которые созвучны своему времени, раздвигают горизонты и исследуют будущее. Сделать классику живой, актуальной, интересной – сложнейшая задача. Именно ради этого предпринимаются бесконечные и не всегда удачные попытки различных осовремениваний. И слава Богу, что они предпринимаются! Ведь размышления и эксперименты всегда более продуктивны, чем рутина и скука.