Почему сегодня мы так часто слышим о Ветхом Завете? Священник Александр Сатомский

«Теперь-то я обрел нищету духовную»

— Как вы думаете, почему сегодня мы все чаще слышим отсылки к Ветхому Завету, а не к Новому? 

— Мне кажется, из-за его абсолютно линейной применимости. Условно, мы видим, какая пропасть между десятью заповедями, которые получил Моисей на горе Синай, и заповедями блаженств. 

Десять заповедей просты, как пальцы рук: вот это делай, а вот это не делай. И все, тема закрывается. Заповеди блаженств устанавливают горизонт, стремясь к которому, ты, с одной стороны, исключительно совершенствуешься, с другой — никогда его не достигаешь. 

Это как с иностранными языками и спортом. Только пока ты ими занимаешься, ты остаешься в хорошей интеллектуальной и спортивной форме.

Ты постоянно ищешь состояние, о котором говорит Христос. «Блаженны нищие духом». Нищие духом вряд ли на каком-то этапе приходят к мысли: «Вот теперь-то я обрел нищету духовную. Царство Божие — мое». 

— Почему на практике любой человек может перевернуть библейский текст с ног на голову и обосновать прямо противоположные вещи? 

— При корректном отношении к тексту так нельзя делать ни с Ветхим Заветом, ни с Новым. Но с Ветхим Заветом эту манипуляцию осуществить проще — мы совсем никак не представляем себе его культурный мир и больше склонны интерпретировать его самым авторски-некорректным способом. Новый Завет ну хоть как-то ближе нам культурно, языково, исторически, с ним этот фокус проходит чуть-чуть менее однозначно.

Еще важно учитывать, что обычно, когда мы говорим «Ветхий Завет», подразумевается, что существует отдельный том. Но вся идея в том, что нет такого тома. Мы не можем ни подтвердить, ни опровергнуть того, что там, в «несуществующем томе», написано. 

Что для одних книг Библии вполне корректно и характерно, для других будет относительно, для третьих — совсем не применимо. Мы, например, можем сколько угодно говорить о серьезной метафоричности Книги Бытия и о метафоричности совсем другого уровня, например, Книг Царств. В одном случае перед нами «метаистория», в другом — все-таки текст, близкий к хронике.

— Там почти все цари Израиля «делали неугодное пред очами Господа». 

— Ну в Книгах Царств это не настолько мрачно, как, например, в Судьях, где вообще тарантиновские сюжеты. Но идея в том, что где-то аллегории больше, а где-то мы больше говорим про историю. И здесь тоже надо иметь в виду, что именно мы подразумеваем под историей и реалистичностью. Для историков уровня Геродота или Иосифа Флавия методологически, мягко сказать, не очевидно то, что очевидно историкам XXI века. Все равно мерка восприятия историчности, верифицируемости тоже меняется. 

Кроме того, надо иметь в виду вот такую вещь. Ветхий Завет и Новый — единое Священное Писание. Но это не отменяет уровней взаимоотношения между ними. Главная идея тех же новозаветных авторов в том, что именно новозаветными событиями, откровением меряется Ветхий Завет. Мы смотрим на него сквозь призму жизни, смерти и воскресения Иисуса Христа. Вне этой призмы можно наломать дров с восприятием этих сюжетов и их интерпретацией.

Допустим, мы склонны положительно, вне аллегорических форм, как руководство к действию рассматривать священные истории про завоевание земли Израильской. Но почему-то при этом совсем не склонны в точно таком же ключе рассматривать истории из личной жизни патриархов и царей. 

Не удалось тебе вступить в брак с одной сестрой — ничего страшного, вступи с двумя. Понравилась чужая жена — переспи с ней и подстрой смерть ее мужа. Если уж мерить, так мерить. Но если мы все-таки не считаем, что Ветхий Завет при всей его богооткровенности является мерилом семейной жизни, то почему мы считаем, что таким мерилом для жизни общественной является?

Сопротивление злу

— Почему в Ветхом Завете так много насилия и жестокости?

— Потому что в мире, в котором проповедуется Ветхий Завет, много насилия. Он, будучи откровением, все равно продукт эпохи. Причем он радикально снижает этот уровень насилия внутри собственных страниц — и, соответственно, внутри народа, которому он проповедован. А по сравнению с культурами некоторых соседних народов он просто мягок и добр! 

То же самое в контексте не только идей, но и поступков. Кто убьет скотину, должен заплатить скотиной, а не своей смертью. Или твоя кровная месть не может продлеваться бесконечно. Рабство соплеменников — зло. Око за око — а не око за жизнь, например. Видите, уже появляется мысль о как минимум пределе насилия. Для своего времени это прорыв. Но для того человечество и развивалось, чтобы уйти и от этих норм и приблизиться к более глубоким, новозаветным.

— Что приносит в понимание насилия Христос? Чем, собственно, христиане отличаются от ветхозаветных людей в этом плане?

— Простое слово — недопустимость. Недопустимость насилия. Ответ злом на зло умножает зло. Но это оказывается очень сложным, потому что мир, лежащий во зле, стимулирует нас этим обильно представленным злом пользоваться. И переопылиться от этого навыка проблемно. 

Это проблема даже на уровне одного конкретного человека. Если я не могу договориться сам с собой и однозначно принять это как стратегию собственного действия (а договариваюсь я с тем, кого знаю лучше всех), то что говорить про сообщество из сколь угодно небольшого количества людей? А уж про большие сообщества — это тема, исчезающая в бесконечности.

— Все-таки возникают разночтения. Как понимать слова Христа «злому не противься»? В современном переводе, кстати, «не мсти тому, кто причинил тебе зло». 

— Противление злу может быть очень разным, и это не только насилие. Мой любимый пример — про Стефана и Павла, когда они оказываются в абсолютно одинаковых обстоятельствах. И того и другого обвиняют в грехах против Бога, Храма, Моисеева закона. 

Стефан начинает проповедь, которая заканчивается для него очень мрачно. Он рассказывает Израилю его историю, показывая, что эти жестоковыйные люди всегда противились Духу, проповедующему им, избивали пророков и так далее. Поэтому, говорит Стефан, естественно, что они закончили убийством Мессии. Собственно, за эту прямолинейность Стефан становится первым мучеником. 

Павел, оказавшись в Синедрионе и увидев, что он разделен на саддукеев и фарисеев, поступает иначе. Он говорит чистую, но полностью выводящую его из опасности правду: «Я фарисей, сын фарисея. За веру в воскресение мертвых меня судят!» А фарисеи верили в воскресение мертвых. Но Павел не стал утверждать, за веру в воскресение Кого и в каких обстоятельствах. Итог — Синедрион разделился, не вынес решения, и Павлу удалось избежать гибели.

Их оппоненты сознательно оклеветали их, это факт. Но каждый из них выбрал соразмерную себе стратегию поведения. Один, видя Христа на облаках небесных, решил, что его историческая миссия закончена и он хочет и может присоединиться к Спасителю. Поэтому Стефан принимает мученический венец. 

А Павел понимает, что у Бога еще много планов и им еще работать и работать, поэтому полностью снимает вопрос, в конечном итоге оказавшись на аудиенции у цезаря через несколько лет — когда потребовал суда. Хотя и Павел, и Стефан христиане, исключительные проповедники и герои веры, они показывают нам, что изнутри ситуации могут быть очень разные решения. Причем не уходя от правды. Конечно, стратегия Павла мне радикально ближе.

Подставить щеку и изгнать бичом

— Как вы в этом контексте понимаете толстовское «непротивление злу», ставшее сегодня почти ругательным? Насколько, на ваш взгляд, оно соотносится с тем, что говорил Христос?

— Если правильно помню, Церковь разошлась с Толстым не за его непротивленческие теории. Осуждала она его за неприятие Таинств, за неверие в то, что Иисус Христос Сын Божий, за переписывание Евангельского текста. Тезис про то, что не надо противиться злу, Церковь на том этапе не трогала совсем. Поэтому попытка теперь вменить анафему Толстому за темы, связанные исключительно с непротивленческими теориями, неправильна. Радикальной проблемы здесь нет, мнение Толстого по этому вопросу можно рассматривать как частное.

— А когда приходится защищаться, чтобы не потерять жизнь или спасти кого-то? Здесь либо отвечаешь злом, либо складываешь лапки.

— Дальше мы выходим в область возможного. Мы понимаем, что между наличествующим и должным — всегда пропасть. Другой вопрос, что мы должны как-то ее корректно определять и понимать: что и зачем мы делаем. Практически на протяжении всей своей истории Церковь различала защиту и агрессию. Поэтому никакой грандиозной проблемы я не вижу. Притом, что человеческая жизнь священна на всех этапах, разница обстоятельств может приводить к разным решениям. Но идея остается одна.

Вспомните социальный контекст Христовой проповеди. На самом деле внутри общины Его учеников есть вчерашний зилот — системный противленец злу насилием так, что зло может пожалеть о том, что на свет выползло. И есть мытарь — коллаборационист в крайней степени. Всем в общине нашлось место, но методы и одного и другого Христос равно отвергает. Он не выступает ни за восстание против Рима, ни за подчинение ему: «…цезарево отдайте цезарю, а Божье — Богу» (Мф. 22: 21).

Церковь в истории очень по-разному понимала эти слова и к очень разным стратегиям поведения в связи с этим призывала. Но «непротивление» как простая пассивность по отношению к злу ей свойственно не было.

— Да, но все равно мы, когда удобно, вспоминаем и «подставь щеку», и то, что Христос бичом изгонял торговцев. 

— Изгнание торговцев, с одной стороны, дает нам некоторое представление о Христе как о личности. С розовощекими Иисусами позднего барокко Он вряд ли имел что-то общее. 

Или вспомните исцеление в Евангелии от Иоанна. Христос исцеляет много, это часть Его служения. Но для Евангелия от Иоанна исцеления важны не просто как акт милосердия, они — уникальные мессианские знаки, и приводит Он их лишь несколько.

Что иссушение смоковницы, что изгнание торговцев, что исцеления у Иоанна, что послание апостолов на проповедь по двое — это все знаки, которые должны сигнализировать окружающим о наступлении Царства. Христу ведь регулярно задают вопрос: «Ты ли Мессия? Скажи нам прямо». Но Он не случайно не говорит. Вот Он дает знамения, и они никак не считываются большей частью аудитории: «Так что они глазами смотрят — и не видят, ушами слушают — и не понимают» (Мк. 4: 12).

Из этих пророческого уровня действий вряд ли можно вывести общее правило. Как пророку Осии Господь говорит вступить в брак с блудницей. Но это же не значит, что отныне и впредь праведники должны по достижении духовных совершенств вступать в браки с падшими женщинами. Это была конкретная изолированная история. В своем контексте она имела право на существование, но вряд ли она транслировалась. 

Вот и здесь есть уникальные знамения, а есть вещи, которые Христос предлагает как общее правило — например, про ту же самую щеку, и мы видим, как Он же его и исполняет. Христа бьют по щеке в доме первосвященника, но Он не бьет в щеку в ответ, а задает вопрос: «Если Я сказал что-то не так, укажи, в чем Я не прав, — ответил Иисус. — А если говорю правду, почему ты Меня бьешь?» (Ин. 18: 23).

Это и научение, и действие. А в случае с изгнанием — это пророческое действие, которое должно подчеркнуть конкретные вещи, но не надо выводить из них общее правило…

— Пророческое — то есть Христос как Мессия показывает, что в Храме надо заниматься далеко не торговлей?

— Да, в этом Его мессианское достоинство. Он имеет власть распоряжаться храмовым пространством, Он в нем что-то значит. Если функция Храма выполняется неверно, Он может на это указать. Ни у кого не возникло вопросов, почему в Храме нельзя торговать. Но ты-то кто тут указывать? Возмущение граждан было такого уровня.

— В этом смысле Христос намного мягче пророков Ветхого Завета.

— Да, классический пример — пророк Илия: пойти и пустить всех жрецов Ваала под нож. Но и там, несмотря на то, что Бог поддержал происходящее и даровал победу в этом состязании Илии, потом Он ведет его на гору и является в веянии тихого ветра. Чтобы Илия не подумал, что Бог таков и зло составляет какую-то Его часть. Поэтому Он являет и бурю, и землетрясение, но сам Он — в тонком движении воздуха. Это очень парадоксальная штука. 

А второй важный момент здесь вот какой… Что Илия сделал плохо, мы знаем только потому, что он так сделал. Если бы пророки такими способами не искореняли ту среду, мы бы никогда не пришли к обществу, которое считает эти способы неприемлемыми. Потому что, с точки зрения пророков Ваала, прав тот, кто кроваво расправляется с соперником. Они сделали бы точно так же, и безо всяких зазрений совести. Это Илии потом Бог объяснял, что такое хорошо, что такое плохо.

На том этапе общественного развития насилие как-то понятно, но чем дальше, тем больше такие истории требуют дополнительных толкований, другого угла зрения и восприятия. Что уж говорить про наше время! Смотреть на ряд ветхозаветных персоналий как на пример для подражания можно в очень изолированном количестве случаев.

Карающий Бог и воин Христов

— Сегодня можно услышать оправдание насилия под видом справедливости: «Таких, как ты, Бог ненавидит и может уничтожить». Как христианство смотрит на то, что Бог кого-то ненавидит, презирает, наказывает, причем иногда чьими-то «праведными» руками? 

— Изнутри новозаветного откровения мерою всего является крест Христов. Нам апостол Павел об этом говорит: «А я ничем не хочу хвастаться — одним лишь крестом Господа нашего Иисуса Христа, благодаря которому мир распят для меня, а я — для мира» (Гал. 6: 14).

Соответственно, меру любви или нелюбви Божией тоже определяет крест Христов самым однозначным способом.

Причем Он распинается для и среди тех, кто даже из круга Его ближайших учеников убежал и оставил Его в одиночестве с несколькими женщинами и Иоанном Богословом.

— Откуда в нас берется этот образ карающего Бога?

— В культуре он существует глубоко и давно. Мне кажется, и наш языческий бэкграунд здесь тоже очень сильно работает. Языческие боги не добры, за редким исключением: есть какой-нибудь Бальдр, которого счастливо убили веткой омелы. Эти боги веселые, задорные, какие угодно, но не добрые. И так в большинстве пантеонов. 

Поэтому напряжение человека в отношениях с этими божествами понятно. Они вообще ему ничем не обязаны, они могут повести себя как угодно, они могут устроить Троянскую войну, потому что яблоко не поделили. И все, никаких моральных метаний там ни у кого не будет. 

Особенности нашего воспитания, бытовой религиозности тоже накладывают отпечаток. Может быть, даже наша общая, не очень доверчивая к кому бы то ни было культура рождает и к Богу такое же недоверие. Ветхий Завет здесь подливает масла в огонь, это правда. Но все-таки новозаветное откровение показывает Бога другого. И не Бога как нашу интерпретацию, когда вот Он пророкам нечто явил, а мы пытаемся это осмыслить. Нет, Бога, который явил самого Себя. И говорить про Его ненависть очень странно.

— Что тогда значит выражение «воин Христов»?

— Вот в этом и есть проблема термина «непротивление», он как будто про пассивность. И термин «воин Христов» очень хочет нас от этой пассивности избавить. 

«Не дай злу победить тебя, но побеждай зло добром» (Рим. 12: 21).

«Воин Христов» — это корректный термин. На стороне Бога и во имя Бога можно и нужно быть и действовать. Поэтому толстовство часто соотносят с какими-то восточными темами. Вот у тебя ахимса, недеяние. Ты сидишь, карму не умножаешь ни добром, ни злом и попадаешь в поля алмазных будд. Приобщился к Авалокитешваре, и все стало хорошо.

Нет, христианство не про недеяние. Вся история пребывания христианства в мире во вменяемых явлениях — это история активности. Это христианские учителя пошли учить, лечить, исцелять, проповедовать и делать кучу другого именно из соображений, что за Бога надо действовать. Конечно, любое некорректное восприятие глагола «действовать» приводит нас к куче удивительных вещей.

Фото: Елена Егунёва