— Отец Всеволод, у всех на устах Крым. О Крыме — на огромных толпищах в городах, о Крыме — на семейных застольях, о Крыме — молитва, о Крыме — проклятья. Крым, Крым… Появление этой темы в сегодняшнем русском сознании было непредсказуемо. Крым возник, как нечто чудесное. Я думаю, что он поддается описанию в таких категориях, как чудо. В русской истории чудо — это понятие, без которого не понять исторический процесс. Процесс создания могучего царства, разрушения почти дотла, и чудесное Пасхальное воскресение этого царства. Мне очень интересно ваше мнение относительно такой категории, как русское чудо. Как эту категорию в приложении к истории, а не к быту, трактует наше православие?
— Вся наша история — это чудо. По-человечески России никогда не нужно было делать то, что она делала, несмотря на те, казалось бы, доводы разума, которые звучали и с Запада, и с Востока, и со стороны некоторой части собственной элиты. И сейчас они звучат.
В период позднего татарского ига можно было относительно спокойно жить при татарах, и, тем не менее, Россия стремилась к самостоятельности и победила силу, которая была сильнее ее самой. В 17-м веке можно было вроде неплохо жить при польской власти, которая была поддержана теми, кого бы сейчас некоторые назвали лучшими людьми России. Но что получилось? Вопреки логике, вопреки соображениям сохранения спокойствия в Москве патриарх Гермоген, у которого не было ни денег, ни физической силы, ни здоровья, выступает с призывом, и чудесным образом меняется история. 18-19 века Россия вроде бы идет по несамостоятельному пути — и становится предельно самостоятельной, побеждает в тяжелейшей войне, причем побеждает так, что на нее оглядывается вся Европа. 20-й век — еще одна тайна, еще одно чудо.
Здесь можно много спорить, и я очень благодарен вам за то, что вы поднимаете вопросы, вызывающие споры в связи с советским периодом истории, который у нас принято называть то идеальным, то кошмарной черной дырой. Получается так, что Россия отвергает монархию. В результате сначала возникает либеральная республика, которая существует очень недолго, и потом возникает идеология, целиком пришедшая из-за рубежа, из кругов, мягко говоря, не славящихся особой любовью к русскому народу. Приходит идеология мировой революции, приходит власть, этнически в значительной степени далекая от русского народа. И вдруг опять происходит чудо — Россия остается самой собой. Она всю эту идеологию как-то перемалывает в себе. Она возвращается к себе. Она вновь становится государством, поддерживающим те народы, которые исторически всегда ориентировались на Россию — народы Балкан, народы Ближнего Востока, народы так называемого «третьего мира». И опять появляется сильная централизованная власть, православная по своей модели. Власть, которую не следует оправдывать за совершенные ею преступления, но это опять российская по своей модели власть. Появляются ценности прямо противоположные ценностям мировой революции — ценности патриотизма, приверженности собственному национальному характеру. Те, которые были созвучны нашим ценностям из числа марксистских — коллективизм, приоритет общего над частным — претерпевают своего рода метаморфозу и становятся из чисто марксистских близкими к тому мироощущению, которое есть у народа. Разве это не чудо?
В 1991 году произошла катастрофа не менее серьезная, чем в 1917 году. И все говорили, что Россия кончилась — говорили как внутри, так и вовне её. Сейчас Россия опять становится Россией. Чудо? Безусловно.
— Я все время думаю о природе чуда. Россия испепеляется в этих черных дырах почти дотла. Она исчезает как цивилизация, как субъект. Она действительно, погребена. Но потом она воскресает. Вопреки всей логике исторических обстоятельств…
— И вопреки всем мудрым советам — рациональным, обоснованным различными выкладками. Нам говорят: делайте то-то, и будете жить чуть хуже, чем другие, но достойно. Мы поступаем наоборот, и живем в материальном отношении немного хуже, иногда и значительно хуже, чем другие, а порой и совсем не думаем о материальном. Но в итоге побеждаем и на нас смотрят с завистью, причем, те, кто материально живет лучше нас.
— Не значит ли это, что Россия просто угодна Богу и Бог не дает России погибнуть? Если бы она была неугодна, или Господь был бы индифферентен к русскому народу и России, то он бы от нее отмахнулся.
— Я-то верю, что это так. Не знаю, понимают ли это все у нас в стране и наши партнеры-оппоненты из других стран. Я недавно прочел интереснейшую статью Пэта Бьюкенена, в которой он пытается понять Россию и те национальные обиды, которые есть у народа. Последнее время совсем другим языком, чем раньше, по отношению к России заговорили некоторые американские и европейские правые. На мой взгляд, это является показателем того, что нас начинают все больше понимать. Правда, не все… Но в этих условиях не нужно бояться оставаться самими собой.
— А чем Россия угодна Богу, как вы полагаете?
— Сложно сказать. Наверное, во-первых, это стремление не всегда жить, как ни странно это звучит, умом и собственной волей, а оглядываться на волю Божию, на вечную правду. Сейчас во многих политических культурах, и нашей в том числе, не только либеральной, но и патриотической, есть культ самостоятельности, независимости от каких бы то ни было внешних факторов, свободы выбора.
На самом деле история России подразумевала, что и власть, и народ принимают решения не только сами, но оглядываются на высшую правду, на голос Божий, пытаются им руководствоваться, по нему поступать. Царь — это ведь не слуга народа, как депутат. Это кто-то, кто совершает волю Божию. Наш народ тоже не воспринимал себя как самодостаточное тело, которое обслуживает лишь собственные интересы и живет только разумом.
Такая открытость и послушание Божией воле — довольно редкое качество, поскольку многие именующиеся себя верующими и даже являющиеся ими предпочитают жить своим житейским умом и выше всего ценят свою, так называемую, полную свободу и независимость.
Я настаиваю на том, что свобода в огромном количестве случаев — это условность. И хотел бы в этом поспорить и с академическим богословием, и с академической философией. Академическое богословие рисует очень редкое явление — абсолютно самодостаточную личность, не испытывающую внешних влияний или умеющую от них всячески абстрагироваться, знающую все варианты возможного выбора и делающую абсолютно осведомленный, свободный и независимый выбор. Таких личностей, на самом деле, не более двух-трех процентов, а может, и того меньше.
Человеческая свобода в философском и богословском смысле выглядит очень логично, но она условна и определяется многими вещами — здоровьем, возрастом, средой, мнением родителей и детей, семьей, телевизором и интернетом, политическими властями и чем угодно еще. На самом деле наши оппоненты знают, что человек является легко зависимым от внешних влияний существом, и пользуются этим. А мы иногда лишний раз боимся сказать себе, что человека нужно воспитывать, ему нужно предлагать какие-то варианты жизненного выбора, в том числе нравственного, и не нужно этого стесняться. Общество без воспитания, без разумных ограничений свободы не живет. Не нужно пытаться навязывать то или иное мировоззрение, используя силовые методы или чудовищные методы воспитания вроде промывания мозгов, как это делают сектанты. Это не наш путь. Но общество не может жить без влияния на тех его членов, которые нуждаются в воспитании. Бог уважает нашу свободу, не насилует нас, но и не оставляет нас без Своего влияния, а иногда без наказания.
— Если Россия угодна Богу, если Господу угодно каждый раз поднимать ее из бездны, значит у Господа (беру на себя смелость предполагать, хотя это, может, выглядит и смешно) относительно России есть какой-то план. И она угодна Богу не потому, что она красива ликом и широка пространствами. А существует некое русское мессианство, которое и воплощает в себе этот высший вселенский божественный замысел. Если так, то в чем русское мессианство? Ведь эта категория постоянно посещает сознание русских философов и богословов. Русское мессианство — это не пустой звук?
— Я думаю, что у нас есть некая возможность, связанная с тем, чтобы все-таки в контексте всей современной борьбы идей сказать слово Божией правды. В разных областях. Сказать о том, что в экономической области ростовщичество — это греховная вещь, от которой можно отказаться, и при этом никто не умрет голодной смертью. Сказать, что в отношениях между народами мы имеем право на разнообразие наций — правовое, культурное, политической, экономическое. Сказать о том, что нужно от силового подавления перейти к мирным средствам международных отношений. Все это присутствует в нашей православной этике. Мы можем об этом сказать, а можем и нет. Нам не нужно говорить, что мы можем сами по себе, без всякой духовной работы, почивать на лаврах, повторяя, что мы мессианский народ и нам все можно. Это не так. Господь ведь дает какую-то харизму, но Он ее может и отнять.
— Но мессианский народ предполагает гигантскую работу или, может быть, гигантские траты. Русское мессианство, если рассматривать его с рациональной точки зрения, это сплошные убытки…
— Конечно. Следуя формальной логике, мы прожили бы гораздо более спокойно и счастливо, умерли бы в сытости и стали бы самыми богатыми покойниками на кладбище, если бы не шли в те земли, где всегда было довольно тяжело хозяйствовать, обустраивать те или иные народы — я имею в виду территории Сибири, Крайнего Севера и Центральной Азии. Но никогда не стали бы великим народом. Не стали бы людьми, которых до сих пор с благодарностью вспоминают народы, среди которых мы вели экономическую, культурную, политическую деятельность.
Но, может быть, главное все-таки заключается в том, чтобы наша страна могла возвещать правду Божию. В том числе в контексте всех современных политических, экономических и культурных процессов, правового развития мира. Сейчас, очевидно, решается вопрос — способны мы на это или нет. Нам предлагают кнут, нам предлагают пряник, нам пытаются сказать: откажитесь от вашего мессианства, примите некую якобы универсальную систему ценностей, которую предлагает не большинство населения Земли, а определенная элита, которая, безусловно, сильна, поскольку обладает большим количеством денег и военной силы, но которая не представляет глубинных чаяний остальных людей. Тем не менее, они нам говорят: поступайте так, как вам велим мы. Мы же все больше отказываемся это делать. И пока удерживаемся и продолжаем говорить о том, о чем считаем нужным. Получится ли это дальше, не знаю. В условиях, когда у значительной части элиты душа там, где сокровище, то есть вне страны, насколько удастся остаться независимыми, несмотря на известные настроения этих людей — большой вопрос. Но возможность у нас есть. Не упустить ее, не предать ее, не польститься на пряники и не уступить кнуту — это то, что сегодня необходимо сделать. Иначе Господь может нас посрамить, и все разговоры о мессианстве могут оказаться темами для размышления циничных историков лет через пятьдесят — вот был великий народ, и купили его за чечевичную похлебку.
— Я был на Валдайском клубе, когда Путин произнес свою знаменитую валдайскую речь. И среди множества пассажей, которые там присутствовали, меня больше всего поразил тот, где Путин обвинил современный Запад в содомии, генерации зла, попрании традиционных христианских и католических ценностей. Говоря более метафорическим языком, он обвинил Запад в содомии, назвал его большим Содомом. Это напомнило мне те времена, когда президент Рейган назвал Советский Союз империей зла.
— В Америке это заметили. Последовало несколько очень удивленных статей, в том числе в правых изданиях, которые звучали примерно так: все перевернулось, если раньше мы считали Советский Союз, Россию местом царства безбожия и империей зла, то теперь получается, что нас обвиняют в том же самом.
— Это был мощный пассаж посильнее любой «холодной войны». «Холодная война» — это список Магницкого, неправедное вторжение в Ирак, взяточничество чиновников в одной стране и тотальная слежка за всем человечеством в другой. Здесь же метафизический приговор. Не политический, не оргоружейный. Путин кинул Западу страшный вызов, страшный упрек. Меня даже мороз по коже продрал. За такие упреки обычно Запад насылает нашествие — Наполеона или Гитлера.
— По головке не погладят — совершенно точно. Смогут ли нас понять? Смогут ли услышать наше послание о том, что Западу тоже нужно измениться? Это большой вопрос. Я человек, выросший отчасти в менталитете «холодной войны». В восемь лет начал слушать «Голос Америки».
— Не удивляюсь, поскольку на вашем телефоне рингтоном звучит «Марсельеза». По всей видимости, это последствия того периода?
— Я играю рингтонами, у меня есть много мелодий. Я очень рано, в 70-е и ранние 80-е годы, начал анализировать происходящее вокруг, и прекрасно помню, что в период позднего советского времени вся молодежь была антисоветски настроенной. В спорте болели за американскую команду против советской. Говорили: было бы здорово, чтобы пришли американские войска и уничтожили КПСС.
Но сейчас практически ни один из тех, с кем мы ходили тогда по московским кафе, не остался западником. Все стали патриотами в разной степени. От ультранационалистической, чего я не поддерживаю, до интеллектуально-кабинетной генерации. При всем том, что мы, московская интеллигенция образца 70-90-х годов, люди горячие — как были горячими западниками, так теперь довольно горячие русские патриоты.
— Отче, бойтесь китаизироваться (улыбается).
— Это уже, может быть, следующая стадия. Безусловно, мы позволяем себе в своем кругу нелицеприятные слова в отношении Америки и Европы. Но, положа руку на сердце, я надеюсь, что нас услышат, и не будет тотальной войны между Западом и Россией.
Я, в отличие от многих людей, которые рассуждают в эти дни о том, что будет, не исключаю того, что Господь может и наказать человечество гибелью больших городов. И это наказание не будет несправедливым. То, о чем вы сказали — Содом, вызов Богу, устроение жизни только ради земных интересов, ради кошелька и хлеба, ради пороков, ради комфорта и земного здоровья — на самом деле добром не кончается. Бог не раз в истории прекращал существование некоторых цивилизаций для того, чтобы другие могли сохранить истинную веру. Я надеюсь, что этого сценария в данный момент не будет. Надеюсь, что Запад поймет не только то, что пишет Бьюкенен, но и то, что мы хотим невербализованно, неартикулированно сказать, в том числе, Западу.
Нельзя жить только самореализацией, нельзя жить только ради так называемого экономического роста, который не может быть бесконечным, он имеет предел. У нас свой идеал. Не вечный рост, а разумная достаточность и умеренность в потреблении. Не переделка людей через информационное промывание мозгов, а возможность разным народам жить так, как они хотят, согласно своим традициям.
Православные — люди не агрессивные. Может быть, кто-то это воспримет как слабость — мы, действительно, много потеряли, потому что были слишком добрые. Обратитесь к истории. Были маленькие, но очень сплоченные силы, состоявшие из нескольких тысяч или десятков тысяч человек, которые легко меняли вектор истории большого русского народа. Потому что он по менталитету такой. Он ждет, что все само собой разрешится, что люди сами собой образумятся, что удастся долго сохранять мир и не доходить до крайней степени противостояния. В итоге по-человечески много терял.
Кто-то сегодня скажет: это из-за того, что мы православные. Нужно стать мусульманами, протестантами или католиками, а лучше какими-нибудь атеистами с радикальной повесткой дня, и вот тогда мы бы побеждали. Ан нет! Получается, что благодаря этой доброте мы по-человечески многое теряли, но давали миру какой-то урок. И сейчас нам есть что сказать миру. И я надеюсь, что нас услышат.
— Я считаю, что если мы все время будем стучаться в закрытую дверь, то обобьем руки, или дверь рухнет. Я думаю, что русское мессианство состоит в том, чтобы предложить миру модель, основанную на Божественной справедливости. И если мир почувствует, что в ней заложена Божественная справедливость, ее услышат все, даже те, кто сегодня смотрит на Россию глазами недругов.
Я сейчас много езжу, иногда во время моих путешествий мы с вами встречаемся. За последние годы посетил множество восхитительных монастырей. Тех, которые вдруг возникли из праха. Они поразительной красоты, они Божественны по своему внутреннему и внешнему убранству. Чего стоит, например, Нилова Пустынь или Иверский монастырь, где мы с вами встретились. А Макарьевский монастырь на Волге похож на Парфенон. Когда к нему приближаешься по реке, то он своей абсолютной красотой, своим золотым сечением потрясает! А Дивеево, а Боголюбский! А возрожденная Александрово-Невская Лавра! А мой любимый ненаглядный Псковско-Печерский монастырь! Кругом цветут обители. А вот ощущения того, что расцветает вокруг них страна, нет. Люди не расцветают. Они по-прежнему суровы, угнетены, озабочены, злы. Иногда даже кажется, что в народе поселился зверь. И этот зверь лютый. Как сочетать появление все большего количества алтарей и молитвенников, что само по себе чудо, с тем, что молитва то ли не достигает Господа, то ли их еще недостаточно. Почему зверь за пределами монастыря?
— Предельно серьезный вопрос, который я задаю себе все больше и больше, последние несколько месяцев особенно. У меня недавно был человек из Киева, который сказал одну очень простую вещь, с которой трудно не согласиться: когда мы строили храмы, украшали их, говорили, что они должны быть самыми крупными в Европе, греки-католики вкладывались в образование и СМИ. И поэтому мы не знаем теперь, кто в наших новопостроенных храмах будет молиться через год или два. Это касается Москвы в полной мере. Это иллюзия — считать, что, если в данный момент есть определенная политическая стабильность, то ты можешь вкладываться в материальные вещи. Вкладываться нужно в людей, в том числе и деньги нужно вкладывать сегодня в людей — в образование, в информационную работу, в проповедническую, в молодежную.
— То есть не в камень?
— Иногда нужно и в камень, ведь храм должен выглядеть достойно, а не быть покосившейся хибарой. Но получается так, что многие люди находят себя в Церкви и начинают жить другой жизнью, исчезает этот зверь. С другой стороны, многие проходят мимо храма или остаются захожанами.
Мы сейчас в своем приходе организовали дежурство молодых миссионеров. Большинство людей заходит в храм, а он расположен в офисном районе, поставить свечку или помолиться о чем-то своем. У священника обычно очень мало времени, чтобы со всеми поговорить. Задача же миссионера заключается в том, чтобы отвечать на возникающие у людей вопросы. Я поинтересовался, что спрашивают. Оказалось — очень широкая амплитуда, от причудливо богословских вопросов, выдающих полную наивность человека в богословии, но глубокий интерес, до политических. Это говорит о том, что интерес к храму и Церкви есть, желание больше знать есть. Зачастую нет контактного лица, как этот молодой миссионер. К священнику ведь не каждый подойдет, особенно с вопросом, который еще недостаточно сформулирован. С другой стороны, к сожалению, во многих приходах и монастырях есть система свой-чужой. Например, видят человека не из интеллигенции в приходе, где преобладает интеллигенция, и сразу встает барьер. Или наоборот. Я с этим серьезно сталкивался.
Общество у нас очень сложное. Мы знаем, сколько молодежи уходит сегодня в язычество, мы знаем, скольким молодым мужикам сегодня нужен активный выход жизненной энергии. К сожалению, не всегда они получают это в Церкви. Но, слава Богу, что во многих местах таких людей принимают. Есть военно-патриотические православные секции, общественные организации, различные школы.
Вторая проблема заключается в том, что любая группа, даже молодежная, пытается очертить для себя какие-то рамки, создать сообщество людей, которым друг с другом комфортно. Но это не всегда помогает тому, чтобы люди могли легко влиться в церковную общину, не будучи социально близкими тем, кто ее составляет. В большом городе это не так страшно, поскольку много приходов, много различных церковных общественных организаций на разные вкусы и социальные запросы. В маленьком же городе слишком хорошо работающая система свой-чужой не способствует церковной миссии.
— Казалось бы, церковь — это великий интегратор, великий интеграл, который соединяет почти даже несоединимое. Консолидирующая роль православия в современной России, мне кажется, очень велика. Она могла бы быть еще больше, но она велика. По опыту моих дискуссий, я иногда чувствую, что из среды церкви вдруг иногда вырываются протуберанцы, которые жгут и нарушают мучительно создаваемое единство. Это касается «красно-белой» темы. Мне по моим задачам, по этическим убеждениям, по вмененной мне роли, кажется, что я мог бы объяснить Сталинский «красный» век не как век Богоборческий и век свирепого атеизма. Я бы мог объяснить его как век мистических прорывов русской цивилизации. Просто эти прорывы осуществлялись в других ризах, с другой исторической музыкой. Но по существу вели нас все к той же возвышенной мистической Христовой цели. Например, я считаю, что 28 миллионов погибших русских людей на этой войне, по существу коллективная Христова жертва. Потому что война шла не столько за землю, не столько за идеологию, не столько за ресурсы. Она велась за космогонические представления о добре и зле. И вот этот колоссальный мученический вклад России в эту победу, конечно, делает эту победу священной, мистической, а всех принимавших в ней участие, почти святыми людьми.
Отец Дмитрий Дудко говорил мне, что весь Сталинский пантеон героев: Космодемьянская, Матросов, Талалихин, 28 гвардейцев-панфиловцев, «Молодая гвардия», Карбышев — это все святые люди. Они крестились на полях сражений. Стремление соединить «красный» век с предшествующим, а потом, быть может, «красный» век с новым нарождающимся, мне кажется, является огромной мировоззренческой, историософской и, конечно, богословской задачей.
— Тема единства истории очень важна. И мы попробуем ее поднять в разных форматах в рамках Всемирного русского народного Собора. Она поднимается и в ходе таких мероприятий, как открытие Олимпиады. Вы видели, как там читались картинки языческого прошлого, а потом, фактически, крещение Руси. Некоторые из инициаторов мероприятия говорили, что это и есть изображение крещения Руси. При этом очень энергично и ярко показан советский период, и трагизм его тоже показан, так же как и символы распада имперской государственности.
Единство истории, как я лично считаю, нами должно осознаваться. Это не значит, что мы должны все хвалить и все оправдывать, включая оценку разных исторических свершений и преступлений.
— Нет, зачем хвалить? Сочетать.
— Многое было сделано неправильного при некоторых царях и императорах. Я не думаю, что кто-то в здравом уме будет оправдывать антирелигиозные репрессии Сталина или убийства невинных людей при Сталине. Мне думается, что не без справедливости происходили события, в которых вчерашние палачи оказывались жертвами. Есть важная нравственная проблема, не позволяющая сказать, что все жертвы того периода были невинными. Нужно иметь в виду, что многие из тех, кто оказался под государственным давлением в советское время, сотрудничали с гитлеровцами или в какой-то мере действовали против своей страны, против собственного народа.
Нужно видеть правду, нужно говорить о том, что в разные периоды человеческой истории всегда было что-то хорошее и что-то плохое. Но это наша история, история грехов и добродетелей, преступлений и героизма. И вычеркнуть из нее ничего не получится. Так народ жил, эта истории им формировалась и его формировала. Благодаря этой истории мы такие, какие есть.
— Меня всегда интересовало направление в современном православии, которое я условно называю православным сталинизмом.
— Я тоже хорошо знал отца Дмитрия Дудко, бывал у него на беседах.
— Вот он таков…
— Со временем он стал таким. Он был монархистом, человеком диссидентствующим. Дважды сидел в тюрьме. И, как я понимаю, советской власти совершенно не был другом. Но к концу его жизни убеждения решительно поменялись.
Кстати, в приходе, где я служу, я перенял его практику проведения бесед на разные темы, заканчивающихся молитвой. Правда, мы еще обогащаем их чтением Священного Писания.
— Отец Дмитрий был духовником нашей газеты, многих из нас крестил. В каком-то смысле отец Дмитрий был даже блаженный. Я сейчас двигаюсь по монастырям и вдруг нахожу и наместников, и иеромонахов, исповедующих православный сталинизм и одновременно монархизм. Это есть соединение монархического проекта, не противоречащего сталинскому миросознанию.
— Нужно вспомнить, что в свое время Святейший Патриарх Алексий I и в целом наша Церковь дали довольно высокую оценку Сталину в последний период его жизни. И от этой оценки Церковь никогда не отказывалась. Но, тем не менее, я тоже не считаю, что эту личность нужно изображать как православного царя или человека без пятна или порока. Много было совершено преступлений и грехов, нет ни малейшего свидетельства о том, что он в них раскаялся.
Безусловно, у него было очень сильное геополитическое мышление. И, кстати, одна из тем, которая нуждается в более глубоком исследовании, это влияние на Сталина иеромонаха Дмитрия (Абашидзе), впоследствии схиархиепископа Антония. Это был очень яркий человек, вполне понимавший геополитику православного мира, те последствия для общественного миропонимания, которые имеет православная вера.
— Завершить нашу с вами беседу я хотел бы, вернувшись к проблеме чуда и к Олимпиаде. Когда я смотрел мистерию открытия Олимпиады, меня поразил один сюжет.
— Телевизионная картинка было намного более яркой, чем то, что я видел непосредственно на открытии. А я был на открытии и Олимпиады, и Паралимпиады.
— Но картинка была удивительной. Я имею в виду второй сюжет, связанный с китом. Град Китеж на его спине, симфония куполов и шатров. По существу у него на спине был Храм Василия Блаженного. Я воспринял это как символ русского чуда. Китеж — это чудо, которое до поры до времени скрывается в темных пучинах, потом всплывает…
— Из хаоса языческой масленицы вдруг выстраивается фигура храма. Сильный образ.
— И когда купола начинают один за другим отрываться от подножия храма и улетать в небеса, раскрывается символический образ Храма Василия Блаженного, задуманный Бармой и Постником, как образ рая. Это райский цветник, это райская клумба. Так интерпретировался этот храм. И этот храм в конце концов улетает в рай, в небеса.
— И в то же время он шествует за душой. Комментаторы сказали, что это Русь, уходящая в прошлое. Но я так не увидел.
— Я понял, что это значит. Кит — это всплывающий Крым. Это чудо о Крыме.
— В это время о полуострове еще так подробно никто не думал. А вот еще один очень интересный символ, поразивший меня на открытии Паралимпиады. Сцена некоего гулянья, столы, за ними и на них танцующие люди, огромные люстры, несколько диссонирующие с народными сценами гулянья. Потом все это разъезжается, появляются артисты с пластиковыми щитами, изображающими лед. И через все это плывет огромный черный довольно инфернального вида корабль, на котором, как оказывается после откалывания части льда, написано «МИР». Что это?
— Я думаю, что это, во-первых, схватка за русскую Арктику. А еще, когда я был в Чечне на второй войне, то видел, как группа спецназа садится в вертолет, чтобы лететь в горы. И у одного из спецназовцев на спине была надпись «нам нужен мир, весь мир». Я думаю, что это такая имперская амбициозность.
— Но все церемонии, которые мы видели, наполнены символикой. И это говорит о том, что творческие силы в народе достаточно сильны. Причем речь идет о людях, которые прошли большой путь от идеологии 90-х годов к чему-то другому. Ничего более смыслового в истории церемоний открытия игр я не видел никогда. Блестяще!
№13 2014 г.