Под кровом Всевышнего (Испытание провинцией, Часть 1)
Нелады на приходе
Итак, я с 48-го по 68-й год, то есть целых двадцать лет, прожила в селе Гребнево. Вдалеке от городского шума, от общества неверующих, среди родных и друзей быстро мелькали недели за неделями. Летом мои дорогие родители снимали комнату поблизости от нас, и я часто с ними виделась. А зимой я сама каждую неделю их навещала, чаще всего одна, так как муж мой был вечно занят приходом. Я тоже уделяла много времени приходской жизни, о которой у меня постепенно складывалось совсем иное мнение, далекое от того, какое было до свадьбы. Если раньше я видела священников, горящих верою, гонимых, готовых умереть за Христа, видела в основном на богослужении, то теперь мы знакомились семьями, встречаясь изо дня в день. Почему-то многие священники проводили долгие зимние вечера у нас на кухне, сидя часами за самоваром. В Москве у нас в семье ели быстро, у стола не задерживались, все расходились по своим делам: мама много шила, папа читал, писал, молился, мы с братом учились или читали. Радио дома не было, вечером царила тишина. А в семье Соколовых, куда я теперь попала, вечерние чаепития тянулись до ночи. Если никто ничего не рассказывал интересного, то Василий (брат Володи) приносил карты. Я знала, как отрицательно относился мой отец к этому пустому провождению времени, а поэтому подбирала подходящую литературу и часто читала всем вслух. Спасибо папочке, он умел снабжать нас духовными книгами, доступными пониманию простых людей. То были описания детских и юных лет подвижников благочестия, отрывки из творений Нилуса и т.п. Володя мой в эти первые годы, да и в дальнейшем, много читал, пополняя свое духовное образование, которого у него не было. Но службы и уставы Церкви он знал великолепно. Он учил (на картошках) совершать проскомидию священников, которые присылались в Гребнево иной раз прямо из семинарии. Из атеистического общества, лишенные воспитания в православной семье, усвоившие взгляды на жизнь материалистов, молодые (по стажу) священники приводили меня в удивление и недоумение. Они оставались на приходе кто год, кто два, а кто считанные месяцы. Редко кто служил три-четыре года.
Старушки-прихожанки начинали сначала дивиться, потом осуждать действия батюшек… Были на приходе и «стукачи», которые постоянно писали жалобы. Один Бог без греха, а священники всегда были на виду у прихожан, потому что вынуждены были жить в сторожках при храме. Своим сыновьям и мужьям люди прощают, а от священнослужителей требуют совершенства. Назначались собрания прихожан (тогда еще разрешалось это делать без разрешения райисполкома, а в 60-е годы было запрещено). И как же яростно шумели и орали бабы, вспоминая друг за другом свои собственные прегрешения, отступления от веры, защищая священников или обвиняя их. Я бывала на этих собраниях и дивилась. Не прошло и двух месяцев после нашей свадьбы, как я умоляла Володю пойти на церковное собрание, сказать свое веское слово и утихомирить старух (Володя никогда не ходил на собрания). Его очень уважали, против него никто не шел, его мнение имело большой авторитет. Он откликнулся на мою настойчивую просьбу и пошел скрепя сердце.
На этот раз люди возмущены были тем, что священник обвинял старосту и других в расхищении. Ему казалось, например, что масло для лампад продают, а деньги скрывают. Его искушение дошло до того, что говорили, будто он сосчитал количество лампад, отвесил масла на каждую службу в лампаду и т.д. Ох, батюшка, не учел он, что подсвечники густо мажут маслом, чтобы воск к ним не прилипал! Священник был пожилой, но неопытный, Гребнево было его первым приходом. Он хотел, чтобы было между всеми полное доверие друг к другу, и поэтому уничтожил все инвентарные и бухгалтерские книги, ведущие приход и расход. Володя пошел на собрание, но меня просил не ходить. Я осталась дома. Дьякон мой скоро вернулся.
— Ну, что ты сказал? Чем утихомирил народ? — спросила я.
— Я напомнил священнику, что остерегал его уничтожать инвентарные и другие хозяйственные книги.
«Теперь, батюшка, Вы можете обвинять кого угодно и в чем угодно, но у Вас нет доказательства. Нигде не записано, сколько было куплено масла, свечей, кагору… и когда, на какую сумму куплено, и когда выдано на службу и продажу, и сколько осталось. Раньше запись всегда велась. Вы уничтожили тетради, а теперь людей обвиняете, но доказательства нет», — так сказал мой дьякон и ушел. А священник обиделся на всех и ушел с прихода. Еще снег не стаял, как из ворот церковных выезжали лошади, запряженные в розвальни, на которых качались фикусы, комоды, узлы и мелкая мебель. Епископ прислал другого священника. Это было на руку безбожному правительству — менять священников, раздувать вражду на приходах, не давать прихожанам возможности иметь духовного отца.
Так продолжалось долгие годы, до самой «перестройки». Одних мы провожали со слезами, недоумевая, в чем могли обвинять кроткого и смиренного батюшку, например, отца Василия. В тоне его речи, службы, в проповедях всегда звучала какая-то грустная нотка, от чего сердца наши трогались до слез. Он говорил просто, очень недолго, всего минут пять, но всегда глубоко затрагивал наши чувства. После него прибыл другой отец Василий — Аникин. Житейское горе привело его в семинарию, где он был одним из последних, то есть неуспевающих учеников. В первые годы после открытия семинарий поступить туда было нетрудно. Всех удивляло то обстоятельство, что после двадцати лет лютого гонения на Церковь еще нашлись люди, готовые встать на путь священнослужителей. Были и молодые, и среднего возраста. После окончания войны и присоединения к Советскому Союзу Западной Украины в семинариях появилось много украинцев. Они еще не знали о бедствиях Церкви в годы революции, до заграницы еще не дошли вести о зверствах и ужасах в ГУЛАГе и т.п. Эти культурные, милые молодые украинцы, окончив семинарии и получив приходы, удивлялись и не верили, когда им рассказывали об арестах, обысках, ссылках, пытках и всем том кошмаре, который перенесла Церковь до войны. Мне случалось с этим духовенством разговаривать, и они в страхе спрашивали: «Неужели такое может повториться?». Вполне понятно, что таких малодушных, не осведомленных прежде о «задачах партии», в НКВД не трудно было запугать или пригласить к себе на работу. Мы им только удивлялись: кажется, вдруг священник уходит с прихода, уезжает куда-то в далекие края, не простившись ни с кем, не объяснив даже собратьям-священникам своего «бегства». Были случаи, что бежали также из семинарии. «Видно, здорово его припугнули», — шептались мы между собой.
Отец Василий
Отца Василия Аникина не напугали, он до смерти оставался на приходе в глухом селении Подмосковья, в Душонове. До войны Василий Аникин был простым рабочим. Имел жену и детей. Неожиданно в трехлетнем возрасте, поболев недолго, умер их сынишка. Когда второй мальчик достиг трехлетнего возраста, то обварился самоваром и тоже скончался. Отец Василий говорил: «Не привязывайтесь сердцем к своему ребенку, не мечтайте о его будущем: если б кто знал, какое горе — потерять сына! Лучше б его совсем не иметь! Я чуть с ума не сошел. Я поехал на Север, где томились в ссылке святые оптинские старцы. Когда я вошел в вагон, то все убежали — такой у меня был ужасный вид. А старец велел мне пожить одному… Я уехал от жены. Несколько месяцев я скрывался в холодном доме, один, без людей…».
Видно, там происходило перерождение души Василия, видно, он приносил там покаяние Господу. Потом старец благословил Василия опекать большую семью, оставшуюся без отца-кормильца. Мать не могла заработать на хлеб, чтобы прокормить восемь малолетних детей. Василий стал работать лодочником, перевозить людей на другой берег. Весь свой заработок он отдавал бедной вдове. Она с детьми молилась Богу за своего благодетеля. Вдова ходила в оставшийся в захолустье храм, приучала детей к церкви. Приходили к ним в дом неоднократно из райисполкома, грозя отобрать детей у матери за религиозное воспитание. Хитрая вдова всегда говорила:
— Берите, всех восьмерых берите! Вот этого — первого баловника, да и других забирайте — они вам там жару дадут, не обрадуетесь! А мне легче будет.
Тут начинался детский плач:
— Мама, прости, не отдавай нас, мы исправимся! Присланные из райисполкома вступались за детей:
— Потерпи, Авдотья, вырастут — поумнеют, будут хорошими, расти их сама.
Так и вырастила Авдотья всех восьмерых в православии, верующими людьми. Они остались благодарными Богу за Василия, которого Господь послал им вместо отца.
Когда дети подросли, Василий поступил в семинарию. Гребнево было его первым приходом. Отцу Василию было лет пятьдесят, он был совершенно седой, с бородой и длинными волосами.
Несмотря на пережитые невзгоды, отец Василий был веселого нрава, задорная улыбка почти не сходила с его лица. Он не привез свою больную матушку в Гребнево, оставил ее на попечение родных, а привез в Гребнево только на похороны. Сам отец Василий одиночества не любил, проводил у нас все вечера, даже частенько ночевал (пока детей в доме не было, это было возможно). Свекровь моя уходила в кухню, предоставляя гостю свою постель. «Я сегодня спать не лягу. Всю ночь буду проповедь писать», — говорил отец Василий. Двери у нашей комнатушки не было, так как не было и печки. Тепло шло из большей комнатки, отделенной от нас занавеской. Проснулся раз мой дьякон среди ночи, уже светало. А за занавеской светло от лампы, и слышится мирный храп. Не сходя со стула, положив голову на груду книг, лежащих на столе, спит наш отец Василий. Утром дьякон говорит:
— Пора в храм идти! А отец Василий:
— Вы начинайте с отцом Иваном, я подойду… Проповедь не готова! Матушка, прочитайте, как у меня получилось?
Я читаю, нахожу, что предложения слишком длинные. Говорю:
— Батюшка, нельзя в одном предложении несколько раз слово «которое» употреблять, абсурд получается. Вот послушайте: «Икону отнесли в храм, которую нашел отец девочки, которую откопали…». Выходит, что девочку откопали?
— Ой, матушка, что Вы! Как так! Да я уж лучше по листочкам из книги скажу.
И старик вырывает из книг листочки, распихивает их по своим карманам.
— Батюшка, как Вам книг не жалко?
— Да у меня их полный сарай, от полу до потолка все книгами завалено. Были времена, я видел: везет лошадь воз книг. Спрашиваю у мужика, куда везет. Отвечает: «Сжигать!». А я возьму лошадь под уздцы, да заверну ее к себе во двор, да все книги у себя и спрячу, ведь все духовная была литература, из монастырей.
Таков был отец Василий. А говорил проповедь долго, но слушателей не захватывал. Бывало, разбредутся старухи по закоулкам, рассядутся по лавкам, о чем-то своем толкуют. И глухи они, и стары. Молодежи и мужчин в храмах в те годы совсем не было, а старухам не по уму было понять отрывки из богословской литературы, которые, вынимая из кармана и во множестве разложив на аналое, прочитывал восторженным голосом отец Василий.
Вскоре начали против него писать письма, сначала архиерею. Отец Василий затягивал иногда индивидуальную исповедь, от чего служба и начиналась, и кончалась поздно. У всякого человека можно найти недостатки, а к осуждению мы привыкали. Говорю «мы», потому что и я сама была грешна в этом, смеялась и раздувала в рассказах промахи в поведении священников. (Читающие, помолитесь, чтобы простил мне Бог!). Даже однажды я поехала с делегацией к архиерею, но, слава Богу, мы не попали к нему на прием. Однако отца Василия Аникина вскоре заменили другим священником. Но гнев Божий постиг нашу церковь: вся макушка вместе с крестом, куполом и шейкой под ним сгорела ночью от удара молнии. А отца Василия перевели в село Душоново километрах в тридцати от Гребнева. В последующие годы мы ездили к нему на престольные праздники, а он нередко посещал нас.
Паломничество в Стромынь
В день Казанской иконы Божией Матери (июль 48-го года) мы с мужем решили поехать на престольный праздник села Стромынь, которое от Гребнева километрах в тридцати. Дьякон мой, отслужив обедню и позавтракав, тотчас же без отдыху собрался в путь. Я в эти первые месяцы замужества старалась, где можно, сопровождать его. Проехали мы на автобусе до Душонова, а потом надлежало нам пешком еще около двенадцати километров шагать. Два километра мы шли по жаре через поле, а дальше углубились в лес. Извилистая узкая дорожка поросла высокой травой, не было заметно на ней даже колеи от телег. Лес высокой стеной или густым кустарником поднимался от нас справа и слева, от стены до стены было метра полтора. Под ногами чистые, прозрачные лужи, а кое-где в низинах — вода почти до колен. Мы разулись, с удовольствием шли босиком, путаясь в траве и цепляясь за мокрые ветви высоких кустов. Я никогда и не предполагала, что в Подмосковье есть такие дебри. На протяжении всей дороги мы не встретили ни души, нигде не было ни полянки, ни строения — лес и лес! Шли мы весело, быстро. Дьякон мой торопился, боялся опоздать ко всенощной, на которую был приглашен. Служил Володя великолепно: громко, ясно, без поспешности. Его приятный тенор радовал сердца и вдохновлял к молитве. Вот и начали его приглашать повсюду (до прихода к власти Хрущева это разрешалось).
Наконец мы вышли на вырубку: широкая просека была вся в пнях и бревнах, где-то близко шумела электропила. Вдали показалась колокольня. Муж предложил мне отдохнуть на бревнышках, а сам чуть не бегом поспешил к храму — время было на исходе. Как же мне обидно стало, что он меня одну оставил, я чуть не плакала, но сил идти не было. Отдохнув, я пошла уже тихо, решив, что к службе я уже все равно опоздаю. Каково же было мое удивление, когда из дверей сторожки мне навстречу вышло человек семь священников, а с ними и мой дьякон.
«А вот и моя матушка!» — весело сказал Володя, указывая на меня. Тут посыпались приветствия, поздравления с праздником… Настоятель храма провел меня на террасу и сказал: «Мы только что подзакусили перед всенощной, вышли толпой и наткнулись на Вашего дьякона. Мы обрадовались ему, повернули назад и еще раз уселись за трапезу. Второй раз выходим — матушка перед нами! Ну, уж Вы тут сами угощайтесь, отдыхайте и приходите к нам в храм».
Ночевали мы в сторожке. А утром после обедни меня поразил торжественный крестный ход. Шли около километра по селу, по полю, шли к развалинам древнего монастыря, которого и следа-то не осталось, лишь кое-где среди поля виднелись глыбы камня и кирпича. Тут под спудом находился гроб святого Саввы Стромынского, которого здесь почитали. К нему и шел на молебен народ. Шли с иконами, с хоругвями, с пением. Духовенство все в блестящих рясах, народ разодетый в пестрые платки и яркие платья. Солнце палило, а мы все шли, шли… Дороги в ямках, в кочках, в лужах, но людям нипочем: идут бодро, стараются не только приложиться к чтимой иконе, но и «нырнуть» под нее. Для меня все это было ново и непонятно. Молитва для меня была — беседа с Богом один на один, в тишине, смиренно сосредоточившись, а тут — шум, толкотня, потом застолье с водкой, вином и . шутками… Разве это угодно Господу? Свершилась святая Его воля. Вскоре приход в Стромыни был закрыт лет на сорок, но храм не был разграблен и снова открыт в 1992 году.
«Там убоятся они страха, где нет его…»
(Пс. 13, 5)
В июльскую жаркую пору случилось однажды дьякону и священнику посетить отдаленное километров на шесть село, где просили отпеть покойника. Там был разрушенный до основания храм, а вокруг этого места — кладбище, где продолжали хоронить. Священником был тогда отец Иоанн, старый, лет восьмидесяти. В годы преследований он работал садовником, видно, потому и уцелел. Подали телегу, собрали облачения, кадило, свечи и уехали. Отпели, захоронили покойника, пошли кушать — на поминки. Народу было много, угощали сытно, пили, вина не жалели. Дьякон стал напоминать разгулявшимся мужикам, что пора бы им подать лошадь с телегой, ведь батюшка старый, устал. «Ладно, дома будете», — был ответ. Наконец распрощались, сели и поехали. Возчик был сильно пьян и весел. Лошадка бежит, парень поет… У леса дорога расходится, парень дергает вожжи — лошадь сворачивает в сторону.
— Эй, паренек, нам надо прямо!
— Нет, батя, я дорогу знаю, направо путь ближе, — и опять горланит песню.
Въехали в лес, стало темнеть. Парень петь перестал, покачивается, повесил голову. Дьякон говорит:
— Дай мне вожжи, а сам отдохни.
— Нет, не дам. Я взялся довезти вас до Гребнева и довезу.
— Да ведь ты не туда нас везешь, — говорит дьякон, который вырос в этих местах и знает окрестности, как свои пять пальцев. Но мужик упрям, заехал в такие дебри, где уж и дорога теряется.
— Слушай, ты заплутался!
— Сам заплутался, сам и выеду, чуть правее возьму, и вернемся на правильный путь.
Парень повернул в сторону. Метров через шесть телега уперлась оглоблями в мелкий ельник и встала. Напрасно парень понукал лошадь, идти ей было некуда — кругом тьма и непролазная чаща. Тут отец Иоанн схитрил:
— Я пройдусь малость, дорогу поищу.
— Нет, Вы не уходите, — сказал возчик. — Я Вас и Ваши вещи сам до дому Вам довезу, я не пьян, вещи не отдам, — и улегся на мягкий узел.
Дьякон спорить не стал. Прошло минут пять, отец Иоанн не возвращался.
— Не заблудился бы старик, надо его поискать, — сказал Володя и соскочил с телеги.
Возчик молчал и похрапывал. Дьякон вскоре догнал отца Иоанна, и они вышли на верную дорогу. «Дойдем пешком», — решили они. Ночь была теплая, тихая, большая луна вышла из-за тучки и озарила окрестность. Батюшки шли тихо, отец Иоанн держался за дьякона и опирался на свой высокий посох. Их темные рясы вместе с вещами остались в телеге, батюшки шли налегке в одних белых подрясниках. Наконец показалась светлая колокольня храма, золотой крест сиял над куполом. Тропинка вела через кладбище в гору. Тут отец Иоанн совсем выбился из сил:
— Хоть бы посидеть да отдохнуть, а кругом роса на траве, белый подрясник жалко…
— Ничего, мы найдем лавочку, — ответил дьякон и повел старика за кустарник. Кругом было тихо, часы на колокольне пробили два раза.
— Одышка прошла, пойдем, — сказал отец Иоанн.
Тут вдали у ворот кладбища послышались веселые голоса, смех.
— Ночная смена в Слободу возвращается, — сказал дьякон и тихо повел батюшку к дорожке.
Тут раздались крики и визг. Веселая компания девушек остановилась, повернула назад к воротам и бросилась бежать.
— Куда? Что вы? Не бойтесь! — громко кричал дьякон, размахивая своим широким белым рукавом.
Но топот ног и крики женщин заглушили его голос. Молодежь бежала во весь дух, пока не скрылась за поворотом.
— Бедняжки, как они напугались, — сказали батюшки и разошлись по домам.
Утром приехали колхозники из Райков и привезли облачения и рясы священников. Умная лошадка на рассвете сама выбралась из леса и привезла на свой двор спящего возницу. Крестьяне очень извинялись, что старому священнику пришлось самому среди ночи добираться до дому.
Прошло лет пятнадцать. В зимний темный вечер я сошла с автобуса и направилась к нашему домику у церкви. Впереди меня шли две женщины. Было жутко идти одной, поэтому я не отставала от них. До меня доносился их веселый непринужденный разговор. Но вот и храм недалеко, я почти пришла.
— Как мы в Слободу пойдем, через кладбище? — спросила спутницу одна женщина.
— Что ты! — прозвучал ответ. — Мы по ночам через кладбище не ходим, боимся… Мы однажды шли всей компанией с ночной смены, смеялись, шутили, и вдруг из-за кустов привидения двигаются… Мы как заорем! Уж мы бежали назад, жуть!
— Да вам показалось…
— Нет, нас было двенадцать человек. Все как один видели: одежды у них до земли, бороды, рукавами широкими машут… Такой страх! Мы теперь хоть три километра кругом в обход сделаем, но через кладбище ночью… убей, не пойдем!
Этими словами неверующие в Бога доказывают, что в глубине души у них еще есть страх перед загробным миром, есть вера в иной, духовный мир. Но, не имея в душах благодатной силы Божией, люди боятся даже думать о смерти, даже мысль о бессмертной душе приводит в трепет тех, кто далек от Бога. Они в руках сатаны, а поэтому боятся узнать истину, боятся всего и везде, живут в вечном страхе: «Что-то дальше будет?». Но без воли Всевышнего ничего не случится! Он как любящий Отец посылает нам то, что служит ко спасению наших душ. Часто нам трудно понять это сразу… Но со временем, с годами нам становится ясен Промысел Божий о душе каждого из нас. Тогда рабы Божий говорят: «Слава Богу за все!». А не познавшим здесь, на земле, Господа воля Его откроется, возможно, только в будущей жизни.
Начало моих болезней
Время шло. Мы с мужем привыкли друг к другу, началась супружеская жизнь. Инициатива была с его стороны, я не смела уклоняться, хотя кроме болезненных ощущений не имела ничего. Беременность не наступала. Я видела, с какой нежностью мой дьякон причащает детей, с какой радостью играет с маленьким племянником. И наша мечта с мужем была иметь своего Коленьку, но, видно, за грехи наши Господь не исполнял наше желание. Я каялась на исповеди духовнику, говорила, что мы не храним постных дней, не исполняем завета старца, благословившего наш брак. Духовник утешал меня словами: «Да вы оба еще сами, как дети — тощие, изголодавшиеся за войну. Вот когда будешь солидной дамой, тогда и рожать начнешь…».
Однако я сильно скорбела. Я горячо молилась, испрашивая у Бога дитя, просила своих подруг-монахинь и других лиц, умевших молиться, вспомнить мои прошения перед Богом. И вот, когда наступило второе лето нашей совместной жизни с Володей, я, наконец, забеременела. Но никто об этом не знал, к врачам идти я не собиралась, так как женский стыд удерживал меня от всяких процедур и консультаций. Ни литературы нужной мне не попадалось, ни советов ни у кого я не спрашивала — думала, что все естественно и потому будет нормально. В общем, я была еще настолько глупа, что стыдилась своего нового положения. А святая душа, зародившаяся во мне, видно, по воле Божией, не смогла удержаться в моем грешном теле, которое не сумело перестроиться.
Однажды я увидела пустые ведра, схватила их и побежала за водой. Я гордилась тем, что на селе меня хвалят, когда я несу с дальнего колодца два полных ведра воды. Гнилые ступеньки старого крыльца были пропитаны дождевой водой, ноги мои заскользили и я упала на спину. С грохотом пролетела я все десять ступенек, но быстро встала и ничуть не ушиблась. На несколько минут я вспомнила, что беременна, но так как никакой боли не было, я вскоре забыла о своем падении. Дожди шли, в лесу появилось много грибов. Как и в прошлое лето, мы с Володей продолжали совершать продолжительные прогулки по лесу. Собирать грибы доставляло нам большое удовольствие. Жареные и вареные грибы нам скоро приелись, мы решили насолить их на зиму. Понадобился уксус, которого не оказалось ни дома, ни в местном сельмаге. Я взялась привезти уксус из Москвы и поехала к родителям. Я ночевала с мамой. Я с удивлением сказала ей, что на белье моем что-то черное. «Это кровь свернувшаяся», — сказала мама и повела меня к врачу. Так начались мои муки, телесные страдания на всю жизнь. И вот попран женский стыд, я лежу в больнице и заливаюсь слезами. Врач велел мне лежать, не поднимаясь, из опасения потерять ребенка.
В больницу я попала первый раз в жизни. Я даже не знала обязанностей сестры и няни, путала их, обижала и попадала сама в неловкое положение. Но больных вокруг было много, они меня вскоре вразумили. В палате лежало человек десять, и все они без всякого стыда и смущения говорили о супружеской жизни, смеялись, рассказывали анекдоты. После целомудренной семьи я как в ад попала: хоть уши затыкай, а все равно наслушаешься всяких ужасов и гадостей. О, это было ужасно! Я в душе постоянно молилась, умоляла Господа вернуть меня домой, сохранить мне дитя. Но мне с каждым днем, после каждого осмотра врача становилось все хуже: кровь (уже алая) выделялась все обильнее. Врачи стали настаивать на «чистке», но я знала, что это грех, и отказывалась. Родных в больницу не пускали, я только писала им письма. В ответ мне писала мама. Она говорила с врачами, которые ей сказали, что необходимо сделать «чистку», иначе будет заражение крови. «Плод давно уже не растет, он мертв», — говорила врач. Я долго противилась, но начала повышаться температура. Мама писала мне: «Согласись, иначе Володя твой потеряет не только ребенка, но и жену, а мы — единственную дочь». Подушка моя не просыхала от слез, я сдалась. Болезненная процедура не так удручала меня, как потеря надежды иметь дитя. Врач была очень милая и внимательная женщина. Она всегда утешала меня, вселяла надежду на рождение в будущем сына, уверяла меня, что греха я не совершаю, так как плод давно уже мертв. Вскоре я вышла из больницы, убитая горем и пристыженная.
Прошла моя радостная, лихая молодость, покаянное, скорбное чувство наполнило наши сердца. Но «сердце сокрушенное и смиренное Бог не уничижит». Осенью я снова забеременела, снова надежда на милосердие Божие озарило нашу замкнутую провинциальную жизнь.
Мечта отделиться от родных по плоти
Ровно через год после нашей свадьбы женился брат Володи Василий. В доме появилась сильная, простая, грубая женщина Варвара. Она взяла на себя мытье белых деревянных полов, стирку половиков и другую тяжелую работу. Вместо коз во дворе вскоре замычала корова. В доме стала появляться слободская родня — отец, братья и сестры Варвары. Кто бы ни приходил, всегда на стол ставилась бутылка, подавалась закуска. Все это мне было дико и непривычно. Василий стал чаще пьянствовать, я узнала, что такое «запой». С ужасом увидела я его припадки эпилепсии. Со страхом я думала о том, как это жуткое явление может напугать детей. Но пока их не было. Только дети пропавшего без вести брата Бориса частенько прибегали из Слободы к своей бабушке. Мы с Володей очень любили шестилетнего Колю и десятилетнего Мишу. Я сшила Коле костюмчик, читала ему сказки, даже мечтала взять его в нашу семью. К счастью, отец Василий нас вразумил: «Нельзя брать детей у матери. У нее вся жизнь в них, без детей она начнет гулять». Я этого тогда не понимала, а Ирину (мать племянников) очень любила и всей душой старалась помочь ей в воспитании ее сирот. Когда Володя был на затянувшихся требах, я уходила в Слободу и навещала Ирину. В те дни это был единственный культурный человек, с которым я находила общий язык.
Судьба ее была печальна. Первого ее мужа арестовали (как инженера) и расстреляли. Она осталась с трехлетним Мишенькой. Володин брат Борис женился на Ирине перед войной и вскоре был мобилизован. Война застала Ирину в Москве с Мишей и трехмесячным Колей. Детей из Москвы эвакуировали, поэтому Ира поселилась в Гребневе у свекрови. А когда вернулся контуженый Василий, Ира перешла жить в Слободу, где работала в конторе колхоза. Вот туда-то я к ней и ходила, ласкала детей, старалась смягчить горе одинокой матери. На это свекровь моя реагировала неодобрительно, она считала Ирину гордой, суровой… Я же понимала, что ей тяжело жить в провинции, в грубости… Ирочка была культурной и милой, мы с ней полюбили друг друга. К сожалению, она вскоре совсем перестала посещать наш дом и даже детям запретила к нам приходить. Она боялась, что мальчиков настроят против нее, что она потеряет авторитет как мать, а это была бы погибель детям…
Но грустить мне было некогда. Уже осенью в доме появился очаровательный племянник Митенька. Голубоглазый, с длинными белыми кудрями, он был похож на ангелочка. Мы с Володей много возились с этим младенцем. Отец его все чаще бывал пьян, пропадал в «ограде» (то есть у храма). Варвара бегала и отыскивала мужа, приводила домой, ругала, даже била его. Володя с матерью пробовали усовестить Васю, но все это кончилось тем, что тот схватил ножницы и набросился на Володю. Я была свидетельницей драки, меня всю трясло. С этих пор мы стали мечтать о том, как бы нам отделиться и зажить своей семьей. Рядом продавался дом, но Володя не хотел оставлять мать, а она не думала уходить из своего дома. Да и денег просить у моих родителей мы постеснялись и дом прозевали. Одна надежда оставалась — на Господа Бога. Будучи в Москве, я встретила у родителей монахиню Ефросинью (из Марфо-Мариинской обители). Я горячо просила ее помолиться о нас у могилы незабвенного отца Митрофана. Папа мой, которому я открывала все невзгоды, и друзья семьи нашей — все молились о нас, и мы надеялись на Божие милосердие.
Зимой я пополнела, стала солидной, мамочка только и шила мне новую одежду. Я не ездила в Москву, но родители сами часто нас навещали. Они привозили нам много вкусных продуктов, несли тяжелые сумки, а если приехать не могли, то присылали молодого человека, который неизменно появлялся с огромным рюкзаком на спине. Мы все быстро съедали, ведь нас было уже шестеро, а по воскресеньям всегда приезжала из Москвы сестра Володи с подругой. Становилось все теснее. Что же дальше будет?
Промысел Божий
12 июня 50-го года мы с Володей надумали съездить в Москву. Автобусы к нам в то время не ходили, поэтому мы пошли на поезд на станцию Фрязино-Товарная, куда было около четырех километров пути. Мне все говорили, что надо больше ходить, тогда роды будут легче. Врачу я ни разу за всю беременность не показывалась, считала, что это лишнее, никаких анализов не сдавала. Чувствовала, что ребенок внутри порой трепещет, поэтому решала, что все нормально. До срока еще две недели оставалось.
Из дома мы вышли после обеда. Доселе светлое небо стало затягиваться тучами, вдали гремел гром, красивые облака, как горы, громоздились кругом, переливаясь всеми цветами. Кругом были широкие горизонты, но любоваться природой было некогда. Володя торопил меня, спешил дойти к поезду до дождя. Мы еще не понимали, что нас уже трое, что ребенку вовсе не нужна моя поспешность и усталость. Я задыхалась, хотелось присесть и отдохнуть, а Володя говорил: «Под дождь попадем, тучи находят, скорее иди!». Не понимал будущий отец, что хоть гром, хоть ливень, а я скорее идти не могу. Я останавливалась, переводила дыхание, любовалась тучами и тихо ползла дальше. Кругом, тут и там, уже лил дождь, но на нас не упало ни капли. Теперь мне это кажется каким-то предзнаменованием судьбы нашего первенца, который проводил во мне свой последний день. Так в жизни его самостоятельной, дай Бог, все и будет: кругом гроза, буря, а над ним — кусок голубого неба. Как будто невидимая сила сдерживает стихии и дает идти вперед тихо, с твердым упованием на милосердие Божие.
Часа полтора мы отдыхали, сидя в поезде, а потом опять шагали два километра по свежим мокрым улицам, наслаждаясь послегрозовым воздухом. Тут мы уже не спешили. Увидели на улице длинную очередь за сахаром, решили выстоять — сахар был еще дефицитом. Заняли вдвоем очередь, так как давали тогда по одному килограмму в руки. Я устала и присела отдохнуть на низкую детскую песочницу. Вдруг я почувствовала, что ребенок вот-вот очутится на земле подо мною.
— Господи, помилуй! Володя, пойдем домой, нельзя медлить!
— Да через пять минут уже наша очередь подойдет, — отвечал он. Я скорее встала, страх выронить дитя охватил меня.
— Господи, помоги мне дойти, — молилась я. Ничего еще о родах я не знала!
Мама отворила нам дверь и воскликнула:
— Мальчик! Мальчик! Скоро будет у нас внук!
— Какой мальчик? Где? — недоумевали мы. — Кормите нас скорее, мы жуть как устали и есть хотим.
До чего же вкусная у мамы была для нас приготовлена солянка из свежих овощей да с большими кусками разваренной белуги! Объедение! Потом мы долго пили чай, все было так вкусно и обильно. Так протянули мы до одиннадцати часов вечера, после чего я забралась спать на мой сундучок, на котором спала всю свою девичью жизнь, рядом с мамой в одной комнате. Теперь мы беседовали с мамочкой душа в душу.
Я чувствовала, что в настоящий момент мать родная мне ближе всех на свете. Заснула я крепко, со спокойной душой. «Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится», — было на сердце.
Спать пришлось недолго. В три часа ночи моя постель оказалась мокрой.
— Мама, что это?
Мама побежала в папин кабинет:
— Бегите скорее за машиной, Наташу пора везти.
Я прекрасно себя чувствовала, но не сопротивлялась — мама знает лучше! Радостно расцеловалась я с мужем, с родителями, а мама проводила меня до роддома. Вот тут-то разразилась надо мной гроза.
— Где направление? Где больничные карты? Где анализы? У меня ничего нет. Медперсонал смотрел на меня, как на сумасшедшую.
— Снимайте с себя все, крест снимайте.
Крест я не отдала, а запутала цепочкой в косички волос. Стали заполнять документы.
— Кто муж?
— Служитель культа.
Вытаращили глаза, смотрят на меня, как на диво (в те годы молодых священников не было), о чем-то перешептываются, на меня ворчат… Спать я им помешала, что ли? Наконец привели в палату, где я часов до шести сладко заснула. Проснулась: кругом вздохи, крики, врачи волнуются, распоряжаются. «Вот, — думаю, — скоро и моя очередь придет так страдать». Лежу и молюсь, про меня забыли. К семи часам утра я, как и все вокруг, уже стонала и кричала от сильных схваток. Врач посмотрел, сказал: «Скоро…», — и ушел. Что делать? Стала тужиться, как другие, но сестры сказали: «Вам рано…». Показалась кровь, и меня увезли в кабинет. Последовали два часа жутких мук, о которых и вспоминать-то страшно. Я слышала, что обо мне все говорили: «Очень трудные роды». Но я духом не падала, помнила слова мамы: «Как родишь — так и все муки кончатся. Только не соглашайся ни на какое вмешательство врачей. Помни, что процесс естественный, все страдают. Если дадут наркоз, то это отразится на ребенке. Лучше уж потерпи». Я решила терпеть до конца. В молитве я призывала Господа и всех святых поочередно, удивлялась, что помощи нет. Думала: «У всех так должно быть…». Сначала был какой-то ложный стыд перед медперсоналом, потом одно желание — не умереть бы.
— Караул! Кости раздвигаются, — вскричала я.
— Так и должно быть, — послышался ответ.
Силы мои были на исходе. Я ослабела, казалось, что конец близок. Вокруг меня суетились, ободряли, и вдруг… словно снаряд, выскользнул младенец и завертелся в руках опытных акушерок. Пуповина три раза была обмотана вокруг шейки ребенка, но едва ее размотали — он громко закричал. «Слава Богу», — мысленно произнесла я.
Мне под нос сунули записку от домашних. Мама с Володей уже давно внизу ожидали, а теперь поздравляли. Мне было не до ответа. Вся мокрая от пота, я едва переводила дыхание, была не в силах шевельнуться. Хотелось спать и пить, но муки продолжались. То и дело подходили ко мне сестры и сильно жали на больной живот. Тогда кровь из меня обильно хлестала в таз. Кровь переливали в большие колбы, которые ставили в ящики и уносили.
— Оставьте меня в покое, — молила я.
Но сестры не унимались, о чем-то озабоченно шептались, переглядывались и докладывали молодой врачихе, сидевшей впереди за столом. «Пять ящичков уже унесли. Или они хотят из меня всю кровь выжать? Господи, защити меня!». Тут подошла ко мне врач и веселым голосом, игриво сказала, будто с упреком:
— Вы теряете слишком много крови! Хотите мы Вам сделаем нечто вроде операции? Хотите?
Я едва собралась с силами, чтобы ответить:
— Я хочу спать, я устала…
— Ну, без Вашего согласия мы Вам делать ничего не имеем права, — и она отошла.
В те минуты я не понимала, что жизнь моя была на волосок от смерти. Я исходила кровью и засыпала навеки, но, видно, папа и другие молились за меня. Одна из нянек сбегала и позвала главного врача. Я слышала, что вошел кто-то грузный, с одышкой, медленно передвигая ноги. Зазвучал старческий строгий голос:
— Вы что же, хотите, чтобы у нас был «случай»?
— Мы ничего не можем сделать, — звонко ответила молодая врачиха, — она отказалась от «чистки».
Я все слышала, но не понимала, что речь идет обо мне, пока не услышала следующее:
— Почему отказалась?
— Она жить не хочет. Знаете, кто ее муж? Вот посмотрите, что тут написано»
— Да ни все ли равно, кто ее муж! — старушка подошла ко мне вплотную и ласково сказала мне на ухо. — Дорогая, я Вас поздравляю, у Вас теперь есть сын, есть цель жизни. Вы должны его вырастить, Вам надо жить!
— Я не думаю умирать, — с трудом ответила я.
— Тогда Вы должны согласиться на хирургическое вмешательство, — сказала главврач.
— Вы — врачи, делайте, что знаете, — был ответ.
— Она даже не спорит! — гневно вскричала старушка. — Вы ответите мне за ее жизнь… — и она назвала врача по имени. — Сколько она потеряла крови?
Услышав ответ, главврач опять вскричала:
— Какой ужас! Нельзя терять ни секунды!
Тут вокруг меня захлопали тапки на ногах персонала, стол подо мной покатили и на лицо мое спустился вонючий колпак. Я замотала головой, но ее держали, руки мои тоже держали. Я вздохнула и полетела куда-то вниз, глубоко, глубоко… Сколько прошло времени, я не знала, но слышала вдали вверху голоса: «Кислороду, еще кислороду!». Мне казалось, что я поднимаюсь кверху, голоса были все ближе. «Слава тебе, Господи, я осталась жива».
После родов
Я сознавала, что лежу среди медиков, которые пытаются меня разбудить, слышала их беспрерывные громкие вопросы, но ответить не могла, язык одеревенел. — Почему Вы не отвечаете? Вы нас слышите? — спрашивали меня. Наконец, я смогла сказать: — Слышу. Тут поднялся шум и гвалт, меня засыпали глупыми вопросами, вроде: — Вы водку пьете? А какое вино Вы любите? Как сына назовете? — и т.п. Наконец меня куда-то отвезли и оставили вдвоем с милой няней Анной. Впоследствии я узнала, что это она сбегала и позвала главврача, когда увидела, что моя жизнь в опасности. После операции Анна стояла надо мной до самых сумерек. Врач не велела ей давать мне пить, но я умирала от жажды, и Анна понемногу поила меня, давая проглотить две-три ложечки теплого кофе с молоком. Анна ласково расспрашивала меня, как я венчалась, как проходила моя свадьба. Анна говорила, что мне нельзя засыпать, иначе я не проснусь никогда, поэтому она и задает мне вопросы. Видя мое изнеможение, она говорила: «Ну, помолчи немного, отдохни, только не засыпай, я буду следить, разбужу опять тебя». Это длилось до самой ночи, пока меня не отвезли в общую палату. Там я словно провалилась куда-то.
Сквозь сон я чувствовала, что мне давали градусник, потом его забрали. Когда начали приносить детей, то я боялась во сне спихнуть Коленьку с края узкой кровати. Малютка активно сосал, но молока в груди не было, он не наедался. Его насильно отрывали от соска, отчего он громко кричал. У других матерей дети быстро наедались и сами отваливались, но мой ребенок не мог насытиться — молока не было. Да откуда оно могло быть, когда я потеряла столько крови и умирала от жажды? Врачи при обходе советовали матерям меньше пить, боясь прилива молока и грудницы от сцеживания. Но со мной дело обстояло иначе, да только никто мне толком ничего не говорил. Я с жадностью выпивала бутылку молока, которую мне передавали из дома, но развязать узел и достать из него что-то вкусное — на это у меня не было сил. Сверток ставили в тумбу, а я так хотела есть! Принесли суп, но он был такой горячий, что я боялась обжечься. «Съем, когда остынет», — подумала я и заснула, а проснулась — уже унесли и первое, и второе. Соседки сказали, что, видно, я сыта от домашней передачи, а у меня сил не было приподняться и что-нибудь достать.
Наконец, я упросила поставить мне на тумбу графин с водой, жажда мучила меня. Температура была свыше сорока, а в палате и на улице стояла летняя жара. Только на третий день меня перевезли в отделение для больных, назначили мне уколы. Но сначала меня положили в коридоре под радио, которое целый день орало, лишая меня сна. Тут уж врачи сжалились надо мной и перевели меня в четырехместную палату. Я пришла в себя и стала реагировать на окружающее, а до того была в безразличном состоянии, не радовалась, не скорбела, душой где-то отсутствовала. Однако я всегда писала письма домой, получая которые, мои родители думали, что у меня все в норме. Когда меня переводили, то нянька завернула в узел из простыни все нетронутые мной передачи и отнесла их папе, который в тот день приходил в роддом (к больным тогда никого не пускали). Папочка мой как увидел все плюшки, пироги и фрукты, так тут же и расплакался: «Видно, ей совсем плохо, если она даже развязать наших передач не могла», — сказал он.
Так оно и было на самом деле. Я попросила в записке прислать мне воды из источника преподобного Серафима. С радостью и надеждой на заступление отца Серафима попивала я по капельке эту водицу, мазала ей свою горячую голову. Понемногу температура начала спадать, в руках появились силы, я стала поднимать голову. Палата была на первом этаже. К окну подошли Володя и мама, а нянька показала им крошку Колю, и хотя он был желтый (желтуха) и курносенький, но все заулыбались, и мне тоже стало радостно: «Значит, не зря страдаю, теперь у нас сыночек».