Под кровом Всевышнего (Испытание провинцией. Часть 3)

• Откуда пришли к нам святыни
• Сон ребенка
• Чудотворная икона Богоматери
• Началась самостоятельная жизнь
• Сила благодати преподобного Сергия
• Отец Владимир расстается с Гребневом
• Любочка
• Вторичная постройка дома

Откуда пришли к нам святыни

Когда мне было тринадцать-четырнадцать лет, я бегала в переулки (за нашими
домами), где жила Александра Владимировна Медведищева. Это была уже старушка лет
шестидесяти, со строгим лицом и огромными черными глазами в очках. Александра
Владимировна была домашним врачом Патриарха Сергия, который жил от нее
поблизости в маленьком деревянном домике в Девкином переулке. В те годы в нашем
районе, то есть вблизи Елоховского собора, только на центральных улицах
возвышались каменные невысокие строения, а позади них еще ютились одноэтажные
здания с уютными двориками, с палисадниками и кустами. Я с огромным желанием
брала у Александры Владимировны уроки французского языка, так как даже пройтись
по тихим заснеженным переулкам было для меня большим удовольствием.

За
уроком я сидела спиной к окну, а предо мной в глубоком кресле — Александра
Владимировна. Она часто начинала дремать, голова ее свешивалась на грудь,
раздавался тихий храп. Тут же ко мне подбегала лохматая собака Джек, а на стол
спрыгивала с полок кошка Джонька. Она лапкой хватала мое перо, когда я писала. В
общем, я с радостью играла с животными, давая отдохнуть усталой учительнице. А
за ее спиной предо мною чернела длинная комната, со всех сторон увешанная
темными иконами. Тогда я ими не интересовалась, не думала, что с ними свяжется
моя жизнь. А вышло так.

В начале войны Патриарха Сергия эвакуировали,
велели собраться в двадцать четыре часа. Александра Владимировна очень это
переживала. Она взяла к себе в дом иконы и святыни Патриарха, так как в Куйбышев
он ничего взять с собой не смог. Но недели через две пришел приказ Александре
Владимировне также срочно выехать к Патриарху. Мама моя навещала сестру
Александры Владимировны, и та рассказала ей следующее: Александра Владимировна
была остра на язык и терпеть не могла сотрудников НКВД, которые окружали
Патриарха. Были там в эвакуации и продажные из духовенства (обновленцы), с
которыми Александра Владимировна тоже горячо воевала. Помню, как она говорила:
«Я ему в морду плюнула». Или: «Я ему по физиономии дала». Понятно, что за такие
вольности Александру Владимировну быстро арестовали, посадили лет на десять. Так
вот, в 1952 году, когда я уже ждала третьего ребенка, к родителям моим пришла
сестра Александры Владимировны и сказала: «Ко мне приехала племянница, она
неверующая. Все иконы и святыни от Патриарха и сестры мы убрали в чемоданы,
корзины, ящики… Все у нас под кроватями, по углам. Вы — люди верующие,
возьмите все у нас, а иначе мы сожжем все иконы, держать это в доме опасно».

Родители мои срочно перевезли к себе на квартиру все иконы, но тоже
боялись у себя их держать. Папа договорился с моим дьяконом Володей, что тот
заберет все святыни к нам в Гребнево. Решили так: привезут ящики и чемоданы на
такси в Гребнево, а обратно в этой же машине поеду в Москву я с детьми. Так было
выгоднее, так как в те годы оплачивалась дорога в оба конца. И вот в сентябре
месяце я снова в Москве, в своей родной квартире, у любящих нас родителей.

А по дому уже топают друг за дружкой Коля и Сима. Коле два года и три
месяца, а Симе год и два месяца. Коля уже начал говорить, а Сима пока только
стулья целый день двигает — это его любимое занятие. Володя нас часто навещает.
Он рассказывает нам, что стройка движется успешно, что домик уже построен,
сложена печь-голландка, а с юга пристраивается небольшая террасочка, через
которую мы будем попадать в свою пристроечку. Рассказывает Володя и о том, какие
удивительно богатые и чудные иконы он обнаружил в чемоданах. Была икона и со
святыми мощами Казанских Святителей. Но больше всего Володю поразил крест, на
подставке которого было выцарапано (на меди): «Сей крест дан св. Иоанном
Богословом Авраамию Ростовскому на разрушение идола Белеса».

Николай
Евграфович достал житие святого Авраамия Ростовского и прочитал нам о том, как в
XII веке апостол Иоанн явился в поле преподобному, как вручил ему жезл,
увенчанный большим медным крестом. Этим-то крестом святой Авраамий разрушил
идола, который рассыпался от прикосновения к нему сей великой святыни.

Володя говорил, что как скоро оклеит обоями стены, то тут же развесит
все иконы, а крест чудотворный поместит на божницу.

«Значит, воля Божия
вам иметь у себя эти святыни, — говорил мой папа. — Заметил бы я их, не отдал
бы. А я ведь тоже все просматривал, складывая все у себя на шкафу до отправки в
Гребнево…».

Так мы мирно сидели у папочки в кабинете, любовались
детьми, которые возились у наших ног, не понимая еще разговора взрослых.

Сон ребенка

Однажды в осенний темный день из бабушкиной комнаты раздался плач Коли.
Мальчик спал там днем на моем сундучке, на котором я до свадьбы спала под
иконами, на котором сидя молилась еще девочкой.

Няня Лида подошла к
Коле, но он плакал, не унимался.

— Идите сами к нему, он какой-то крест
требует, — сказала няня.
— Сынуля, ты что шумишь? — спросила я, целуя
крошку. — За стенкой дедушка отдыхает, не плачь, разбудишь его.
— Дайте мне
мой крестик, — сквозь слезы просил Коленька.
— Да вот, на тебе надет твой
крестик!
— Нет, не этот мне надо, а большой, светлый, — показывал Коля,
разводя ручонками. — Это мой крест, его мне батюшка дал. Зачем я его отдал папе?
А папа крест у дедушки на шкаф положил. Достаньте мне крестик!

И снова
раздается его горький плач. Приходит дедушка. Разве он может лежать, когда
плачет его любимец? Он сажает Колю на плечи, несет его в свой кабинет, подносит
к шкафу. Малыш роется в бумагах, книгах на шкафу, но не найдя там ничего, опять
плачет. Я стараюсь объяснить Коленьке, что он видел сон.

— Коленька!
Папы уже дня четыре тут не было, так что это тебе сон приснился. И креста
никакого не было — это снилось тебе!
— Нет! Папа тут сейчас был. Я с ним в
храм ходил. И батюшка тут был — он мне этот крест дал.
— Какой батюшка?
Откуда он крест взял? — спрашиваю я.
— Батюшка мне крестик из алтаря вынес,
он мне его дал. А я дал папе подержать. Зачем я его отдал! — и снова плач
безутешный.

Я подвела Колю к углу с иконами, на которых было изображено
много святых. Показываю сынку на святых и спрашиваю:

— Какой же батюшка
тебе крест дал? Вот этот? — показываю на преподобного Сергия, потом на
преподобного Серафима. Был там и святой пророк Илья и другие святые. Но как
увидел Коля святителя Николая Чудотворца, так и протянул к нему ручку:
— Вот
этот, вот этот батюшка мне крестик дал.
Мы поняли, что ребенок видел сон. Но
он еще не мог отличить сон от действительности, поэтому долго скучал по «своему»
крестику. Сидит, бывало, с кубиками играет, но вдруг расплачется. «Сынок, ты о
чем?» — спрашиваем. «Где мой крестик? Дайте мне его!». И так часто он вспоминал
свой сон все пять месяцев, пока мы не вернулись в Гребнево. Едва войдя в
комнату, он кинулся к божнице и закричал: «Вот он, вот он — мой крестик!
Наконец-то я его нашел! А вы все говорили, что нет крестика, что это сон. А это
не сон, а мой крест!».

Чудотворная икона Богоматери

Осенью 52-го года сестра закрытой Марфо-Мариинской обители Ольга Серафимовна
Дефендова рассказала нам о чудотворной иконе Богоматери, помогающей при родах.
Нас предупредили: «Дважды предлагать эту икону кому-либо не следует. Отвозить к
беременной в дом — тоже не следует, нельзя «навязывать» помощь Богоматери. Муж
беременной или кто-то из ее семьи должен сам съездить и привезти домой к себе
эту иконочку». Она была небольшая, с лист тетради, письмо напоминало стиль XVII
века, внешне ничем не поражало. Но мы знали, что дело не во внешнем, а в
благодати, которую несла с собой эта икона. Икона — это как бы окошечко, чрез
которое к нам нисходит свет милосердия Божьего.

Привезли икону, папа
поставил ее у себя на круглом столике, который когда-то служил жертвенником. А
теперь на нем стояли иконы, лампады, лежали молитвенники, Евангелие. Вспоминая
мои первые тяжелые роды, родные надумали поместить меня в какие-нибудь лучшие
условия, чем обычный роддом. Нашли какую-то старушку, бывшую раньше директором
НИИ, запаслись распоряжением поместить меня в родовое отделение института.
Благо, это было недалеко. А то ведь навещать-то меня все мамочке моей
приходилось, а у нее здоровье было неважное, она много операций перенесла.

Повезли меня поздно вечером, в сырую осеннюю погоду. Снег падал и таял,
идти было трудно. Мама быстро уехала домой к внучатам, а я осталась одна в
приемной. Тут на меня накинулись: «Зачем Вы сюда приехали? Кто Вас направил?
Почему?». А я ничего не знаю. Знаю только, что уходить мне поздно, роды
начинаются.
Недовольные и грубые сестры, наконец, отвели меня в палату и
указали место в углу. Никто не подходил ко мне, никто не интересовался мною. Я
молилась Царице Небесной, всю надежду на нее возлагала. «Неужели будет плохо?
Нет, теперь такого быть не может — у папы пред образом Богоматери горит лампада,
папа молится».
Наконец я попросила отправить меня в родовую. Отвезли, опять
спросили: «Какие у Вас сложности? Зачем Вы у нас? Странно!» — и оставили меня на
попечение одной молоденькой сестрички. В предыдущих роддомах обстановка была
напряженная, как на производстве: все кругом бегали, шумели, одних везли, других
смотрели и оставляли пока…, врачи, няни, сестры обслуживали рожениц, не
спуская с них глаз. А тут я лежала одна среди ночи. Кругом темно, тихо, нигде ни
души. В углу где-то дремала сестричка. Я позвала ее, сказала, что скоро буду
рожать, просила ее все приготовить, чтоб принять ребенка. Сестра зажгла свет,
посмотрела меня, но решила, что «еще не скоро», и пошла опять дремать. Но я
умоляла ее не отходить, а приготовить поднос и все другое… «Ну, для Вашего
спокойствия я все приготовила», — ответила она. «Матушка! Царица Небесная! Окажи
Свою милость, покажи Свою помощь! » — шептала я.
— Сестра, сестра, скорее ко
мне! — закричала я. Та нехотя поднялась, медленно, сонно качаясь, но вдруг
подбежала ко мне… и поймала дитя.
— Я не ждала так скоро, — сказала
сестра.

А я ждала, я верила, что Царица Небесная не замедлит. И такая
радость охватила меня, и уже не о том радость, что родилась дочка, что громко
закричала и продолжает орать, а радость о том, что свершилось чудо Божие, что я
уже не мучалась, как при первых двух родах, что Матерь Божия помогла. Так всю
ночь и ликовало мое сердце. А предо мною было темное окно, чрез которое я видела
большие хлопья снега, падающего на ветви и покрывающего все кругом — впервые в
эту зиму.

Катюшу мою унесли куда-то близко, я слышала ее крик до самого
утра. «Ну и певунья будет!» — думала я. Спать я не могла, ужасно хотелось пить,
а попросить не у кого — нигде ни души, все спят. Наконец раздалось шлепанье
тапок. Я попросила пить. Из крана кто-то налил мне ледяной воды. Пить ее я
побоялась, так как была вся потная и знала, что страдаю хроническими ангинами.
Опять идет няня, опять я прошу теплого питья. «Вскипит вода, тогда принесу», —
слышу ответ. Жду, жду… Несут?
— Осторожно, тут крутой кипяток! — слышу.

— Но я не могу взять раскаленную кружку, — говорю я. В ответ:
— Поставлю
на полку, остынет и выпьете.

Итак, я опять мучаюсь жаждой. Ночь, темно.
Скоро ли утро? Когда же меня напоят? Но на душе радость великая, ликую, как в
праздник.

Еще семь дней я мучалась послеродовыми схватками. Боли
усиливались особенно во время кормления, сжимала зубы, чтобы не закричать.
Впоследствии я узнала, что одна-две таблеточки «Бехтеревки» спасают от этих мук.
Но врач была ко мне так невнимательна, что я дивилась: «Со всеми подолгу
разговаривает, а меня и замечать не хочет!». Потом я поняла, что, наверное, все
окружающие меня матери были знакомы врачам или, может быть, давали им взятки…
Не знаю… Но мои родители этого делать не умели, считали, видно, грехом. А мне,
значит, Бог потерпеть велел. Но Он и духовную отраду посылал, и терпение
давал… Слава Богу за все! Ведь как же страдал наш народ в 1952 году! Аресты,
тюрьмы, расстрелы! А я лежала ухоженная, в теплой больнице — разве это
страдание? Это милость Божия — дочку ведь Бог послал нам — Катюшу.

В ту
зиму однажды пришла к нам знакомая женщина, привозившая из деревни молоко для
городских жителей. Эта простая баба с ужасом сообщила нам, что «Сталин умирает,
теперь все мы погибнем!». Так воспитан был к пятидесятым годам наш русский
народ, что доверял Сталину, называл его «отцом» и находился в полном неведении о
всех ужасах в лагерях и тюрьмах сталинского режима.

Я сама была в
Елоховском соборе, когда служили молебен о здоровье Сталина. Народ молился, но
вождь умер совсем неожиданно. Сразу ничего не изменилось, все еще продолжали
трепетать пред именем тирана. Приказано было всем, кто стоял на ногах, идти на
похороны Сталина. Куда идти, что делать — никто не знал, однако народ повалил в
центр Москвы неорганизованными толпами. Все улицы центра города были три дня
запружены такой плотной стеной живых человеческих тел, что и весь транспорт
остановился, и вся городская жизнь замерла: ни магазины не работали, ни к одному
учреждению нельзя было пробиться через толпу удивленных и испуганных людей.
Чтобы не быть раздавленными, люди заходили в любые подъезды, заполняли дворы,
взбирались по лестницам до чердаков. Рассказывали потом, что на Трубной площади,
где улица спускалась вниз, было что-то страшное: толпа налегла на стоявшие
машины, которые без водителей покатили вниз, давя народ. Из той квартиры,
которая была над нашей, юноша восемнадцати лет три дня не возвращался с похорон
Сталина. Волнение родителей было непередаваемо. Наконец, через трое суток, сын
их смог пробраться через толпы и прийти домой. А все эти дни он с товарищами
отсиживался на чердаке какого-то дома, так как выйти было невозможно, народ
стоял плотной стеной, стонал и падал. Говорили, что после похорон Сталина все
больницы Москвы были переполнены…

И только года через два, когда
расстреляли Берию, правую руку Сталина, люди вздохнули свободно, кончился страх,
появились улыбки и шутки. Тогда у меня на детской елке сосед-малыш лет четырех
вышел сказать стихи, но пропел частушку:

Берия, Берия, потерял доверие,

А товарищ Маленков надавал ему пинков!

Все от неожиданности весело
рассмеялись.

Началась самостоятельная жизнь

В марте месяце я вернулась в Гребнево. Но уже не в старый дом вошли мы с
детьми, а в новую пристроечку. Володя с гордостью показывал мне, как уютно он
расставил мебель, повесил иконы — в общем, устроил свой домик, чтобы мы могли
жить самостоятельно. Для меня это была большая радость, можно сказать — желанное
событие жизни. Ни до кого больше не доносились ни наши разговоры, ни крик детей.
Никому мы больше не мешали, и нам никто не мешал. Теперь я могла сама собирать
обед, ужин, завтрак, готовить могла, что хотела и только для своей семьи. Стало
быть, и продуктами я уже стала самостоятельно распоряжаться, обо всем
заботиться, а, главное, не ждать, когда свекровь позовет обедать и т.п.

В общем, мы с Володей стали жить отдельно от родни. Это после пяти лет
совместной жизни с семьей Василия! Слава Богу! Я могла теперь закрыть дверь и
хоть на какое-то время остаться со своей семьей. В старый дом можно было
проходить через нашу бывшую комнатку, которая пока тоже оставалась за нами. Там
спала наша нянька. Но теперь мы повесили дверь в эту комнатушку и, прорезав
стену, сложили крохотную печь. Она отапливала и комнатушку, и узкий коридор
между пристройкой и домом.

Я ликовала, но родные Володи были мрачны.
Видно, они думали, что с нашим приездом все останется по-старому, как в прежние
годы. Но я тут же стала забирать из кухни у свекрови ту посуду, которую пять лет
назад привезла себе в приданое. Бедная старушка уже привыкла пользоваться и
сковородочкой, и ножичком, и другими вещами, а потому отдавала мне мое со
вздохами и неохотно. Но что было делать? В те времена было трудно приобретать
что-либо в хозяйство. Буря недовольства разразилась, когда мы купили дрова. Их
свалили не там, где раньше, а около входа в нашу пристройку. А дрова были
березовые, уже напиленные и наколотые так, как требовали мои две печки — шведка
и голландка. Володя сложил поленницу под нашим новым домиком, так что Василий не
мог больше пользоваться топливом, которое покупал Володя. Тут брат его понял,
наконец, что отныне и он, и мы стали самостоятельными. То ли он выпил лишнего,
но гнев его вылился в яростные крики… Он даже выбил стекло в своей комнатке.
Хорошо, что детки мои ничего этого не видели и не слышали, только до коридорчика
доносился какой-то шум, но мы туда малышей не пускали.

Теперь я
старалась как можно реже показываться в старом доме, разве только приходилось
ходить к Никологорским (это была их фамилия по матери) за молоком. У них была
корова, и молоко мы у них всю жизнь покупали. А их ребятишки постоянно питались
у меня, пили молоко, купленное у их родителей… Но на это никто не обращал
внимания. Я старалась добром и любовью побеждать зло родственников-соседей: я
переодевала их малышей в одежду своих детей, подстригала Митю, Витю и Петю, даже
стирала на них… Они все дни проводили у меня. Стоило Володе открыть к ним
дверь, чтобы пойти навестить мать, как все трое моментально оказывались у нас.
Конечно, от шести малышей шум поднимался страшный, а Володя этого не переносил.
Тогда мы отправляли племянников снова в их дом, куда они уходили послушно, но
неохотно. И так племянники росли вместе с нашими детьми лет двенадцать, пока…
Но об этом будет рассказано дальше.

Сила благодати преподобного Сергия

Когда мы еще жили вместе с семьей Никологорских, то со всяким народом
приходилось встречаться на кухне. Василий был еще на должности церковного
старосты, поэтому к нему приезжало много людей, все больше по делам храма: то
масло лампадное, то свечи привозили, то хоронили кого-то — и всегда требовался
староста. А он бывал частенько пьян, за что его три раза снимали с должности, но
после двух первых раз опять восстанавливали, помня его отца и уважая все
семейство. Свекровь топила печь да ухаживала за скотом, так что отворять дверь и
встречать да провожать людей часто приходилось и мне. Мать всегда старалась
скрыть недостатки сына, никогда не говорила, что он пьян, а посылала человека
искать Василия в ограде, то есть при храме. Его искали, не находили, опять
возвращались к нам, обращались ко мне. Мне жалко и неудобно было гонять людей. Я
как-то откровенно сказала:

— Его нечего искать или беспокоить — он спит.
И не добудишься — пьян.

Уж как на меня рассердилась свекровь! Но Володя
был за меня: «Она правду сказала!». А когда Василий был трезв, то принимал не
иначе, как поставив бутылку на стол. И потому нам с детьми приходилось тогда
сидеть во всяком обществе. И шутки нетрезвые, и безобразные анекдоты — все
приходилось выслушивать. Я радовалась тому, что малыши еще не понимали смысла
слов, оба сыночка тогда еще не говорили. Но на чуткого и восприимчивого ко всему
Коленьку эта обстановка производила, видно, тяжкое впечатление.

Однажды
Коля увидел умирающего слабого старика, похожего на скелет, обтянутый кожей. Его
везли из больницы. Но дорогу замело снегом, машина до Слободы проехать не
смогла, поэтому старика завели под руки на ночлег в наш дом. Коленька, как
увидел умирающего, посмотрел на него пристально и закричал, завизжал, весь
затрясся. Насилу мы его успокоили. Но с тех пор Коленька наш стал иногда кричать
по вечерам. Это происходило тогда, когда его давно не причащали или было некому
отнести малыша в церковь. И вот, около двенадцати часов ночи уже спящий ребенок
просыпался с диким отчаянным воплем. Боясь этих страхов, мы с Володей ставили
рядом с кроваткой Коли святую воду, клали Распятие, всю ночь горела лампада. Мы
брали ребенка на руки, целовали, ласкали, но он бился, кидался в сторону, а
кричал так, как будто его шпарят. Конечно, мы молились, кропили кругом святой
водой, и шум прекращался. А на третьем году жизни, когда Коля уже начал
говорить, я спросила его:

— Деточка, ну почему ты так кидаешься и
кричишь, ты ведь всех будишь. Смотри, как у нас уютно, тихо, огонек пред иконами
светится, папа и мама с тобою рядом. Чего ты боишься?

Все еще всхлипывая
и прижимаясь ко мне, Коленька ответил, протянув ручонку в сторону:
— Там был
серый дядя.
Мы с Володей понимали, что враг преследует нашего сынка. Я часто
говорила мужу, что следует свезти Колю к мощам преподобного Сергия. Но я три
года подряд рожала, так что или кормила младенца, или носила внутри. Поднимать
увесистого Колю я не могла, а отец служил или уезжал на требы. Но вот Коля
тяжело заболел.

Лето стояло жаркое, сухое. Я была уже хозяйкой, могла
распоряжаться своим временем. После утреннего завтрака я брала своих троих детей
и до обеда уходила с ними гулять на остров, что на пруду за усадьбой. Дома
оставалась молодая нянька, которая и воды принесет с колодца, и пеленки
постирает, и уберется, и суп нам сварит на плитке или керогазе (который мы тогда
уже приобрели). А я легко шагаю через ложбину сухого пруда до быстрой извилистой
речушки, которая тогда еще (после войны) не была запружена. На руках я носила
восьмимесячную Катюшу, а рядом со мной бежали мальчуганы. В одном месте
Любосеевка наша широко разливалась, образуя брод. Тут вода и до колен не
доходила. В прохладную погоду я переходила воду в резиновых сапогах, а детей
переносила по очереди. А в жаркие дни мальчики с удовольствием перебегали речку
босиком, при этом брызгались, смеялись, баловались в прозрачных струях
прохладной воды, как это свойственно детям.

Придя на остров, я
расстилала широко одеяльце, сажала на него Катюшу. Двухлетний Симочка оставался
стеречь сестренку, а я с Колей начинала искать землянику. Набрав немного, мы
приносили ягодки малышам, которые с восторгом «клевали» их по одной штучке. Мы
часто меняли места, искали тень, искали ягодники. А отходили мы с Колей всего на
несколько шагов, чтобы нам слышен был зов Симочки: «Мама, колей (скорей)…,
Катя…». Больше он еще сказать ничего не мог, но я понимала: Катюша сползла с
одеяла и уже могла начать набивать себе в рот траву, шишки и т.п. Надо было
спешить и снова водворять девочку на середину одеяла. Какие же счастливые это
были часы: солнце, тепло, птицы поют, нигде ни души, только трое моих деток
веселятся рядом.

Но в одно прекрасное утро Коля, бегая еще около дома,
сказал, что у него сильно болит горло. Я посмотрела — горло красное. Смерила
Коле температуру — тридцать восемь. Володя был дома. Если б это была ангина, то
Коля не жаловался бы на боли постоянно. Но он плакал, тосковал, не находил себе
места. Володя послал меня с ним к врачу. «Не скарлатина ли? Только не оставляй
Колю там одного!» — сказал отец.

Автобусов тогда не было, мы шли три
километра пешком по жаре. Утомились, сидим, ждем своей очереди к врачу.
Медсестра обратила внимание на тяжелое состояние моего трехлетнего ребенка,
пропустила нас скорее и ахнула: врач увидела сыпь за ушами Коленьки, определила
— скарлатина. Нас немедленно выпроводили на балкон, раздались крики: «Инфекция,
инфекция, скорее машину, везите ребенка в больницу!». Но надо было еще взять
документы из дома, а поэтому я попросила водителя отвезти нас прежде домой в
Гребнево. Не отпуская «скорой помощи», мы простились с Володей, взяли
необходимое и тут же поехали. Коленька весь горел, но кататься в машине ему
нравилось. Я старалась подготовить Колю к мысли, что он теперь надолго останется
в больнице, пока не поправится. «Только с тобой!» — соглашался сынок.

Нас отвезли в Свердловку, так как близко инфекционного отделения не
было. Ехали мы около часа. Вошли мы во двор, и я узнала, где начальство
больницы. Я хотела добиться разрешения остаться с Колей. Но в корпус меня с
больным ребенком не впустили — он был ведь заразный. Я с трудом упросила
Коленьку посидеть в тени под кустиками, пока я вернусь. «Иначе нам придется
расстаться», — объяснила я крошке. Он заплакал, но отпустил меня. Уж каких
святых я не призывала себе на помощь, умоляя их помочь мне упросить врачей
оставить меня с ребенком. Сначала они отказывались, говорили, что тут этого не
полагается. Но когда я сказала, что мой ребенок очень нервный, по ночам кричит,
тогда старший врач дал разрешение. Слава Богу! Я выбежала на улицу, ищу Колю.
Вижу, наконец, его: сидит он на земле, прижавшись к забору, спрятавшись в
кустах, как загнанная собачка, и горько плачет. Никто к нему не подходит, все от
него шарахаются, он весь уже покрылся красной сыпью. «Сыночек! — Коля
вскакивает, кидается ко мне: — Разрешили!».

Нас положили в отдельную
палату, все койки в которой были пусты. Колюню обрили, переодели. Он вел себя
тихо, боязливо поглядывая на меня, боясь, что я уйду. Сестры были удивлены, что
я с сыном, но были вежливы и внимательны. В ту же первую ночь, около двенадцати
часов, Коля дико закричал и начал кидаться от страха в стороны. Я достала из
сумочки святую воду, мочила его головку, как всегда призывала Господа, старалась
малютку успокоить. Прибежала сестра и ужаснулась. Когда Коленька снова заснул,
она сказала: «Хорошо, что мать была с ребенком, я б не знала, что делать. Уж
каких-каких капризных и крикунов к нам не поступало, но такой страх я вижу
впервые». Я откровенно поговорила с сестрой, благо, она была верующая. Я
сказала, что нечистый дух в полночь нападает на наше дитя, но мы надеемся, что с
помощью Божьей это пройдет.

В больнице я пробыла пять дней. Температура
у Коли спала, он начал вставать и играть с другими детьми. «Теперь Вы можете его
спокойно оставить, он уже освоился, скучать не будет», — говорили мне няньки и
сестры. Я со всеми в больнице подружилась, они были все верующие, милые, ходили
в наш гребневский храм и любили моего дьякона. И так, рано утром, пока Коля
спал, я уехала из больницы. Всю дорогу я плакала, так мне было жаль Колюшку. Но
дома я была тоже нужна: у Катюшки начался понос, Володя был постоянно на
службах, а с детьми оставалась пятнадцатилетняя нянька. Но она не растерялась. В
Слободе нашла кормящую мать, которая согласилась давать свое молоко нашей
больной дочурке. И вот няня Лида ежедневно ходила через речку и остров в Слободу
за молоком. Детей она ни на кого не оставляла, но несла Катю на руках, а Симочка
шел рядом. Да спасет ее душу Господь за то, что она не оставила нас в трудную
пору.

До Свердловки, где лежал Коля, было «по птичьему полету» около
двенадцати километров. Это был Володин «приход», то есть наше духовенство
обслуживало этот рабочий поселок. Володя знал туда дорогу и тропинки через лес,
он сам навестил Коленьку. Но сестры и няньки не советовали часто навещать детей,
так как дети потом плакали и просились домой. А к больничному режиму дети быстро
привыкали, оставались спокойны и веселы. Я это увидела, пока была с Колей.
Вообще, пребывание в больнице было для меня хорошим уроком. Я познакомилась с
режимом, необходимым в воспитании детей, увидела полезные навыки сестер при
обращении с детьми. Скучая по Коле, я раза три еще ходила на Свердловку, шла
часа три, отдыхая в лесу. Я собирала дорогой землянику, которой Коля был всегда
очень рад. Я обещала сыночку, что за ним приедут бабушка с дедушкой и заберут
его домой. Но через тридцать дней еще не вся старая кожица сошла с тельца
ребенка, поэтому брать Колю в семью было еще опасно. Тогда мы решили на десять
дней поместить Колю в Москве у моих родителей, чему они были очень рады.

Вот жертвенная любовь старичков: сами круглый год мечтают о Гребневе, о
природе, а летом остаются на своей сырой квартире с внуком! В эти дни пребывания
Коли в Москве я, наконец, упросила Володю съездить с Колей в Лавру к
преподобному Сергию, приложить ребенка к раке с мощами, прося у Господа милости.

— Не забудь его покормить, вот тебе в карман кладу для Коли булочку, —
сказала я.
Володя отправился. Они были на молебне, приложились к мощам
преподобного Сергия и поехали опять в Москву. Когда уже сели в поезд, то отец
вспомнил, что сынок давно не ел.
— Хочешь кушать? — спросил Володя.
—
Да, очень хочу.

Отец подал ему булочку. Коленька говорил мне
впоследствии: «Никогда в жизни я не ел ничего вкуснее этой булочки! Так мне
стало хорошо, так радостно, легко, когда я ел». Видно, благодать Божия через
этот хлеб вошла в ребенка, ведь хлеб был в кармане, стало быть, касался раки со
святыми мощами преподобного Сергия, когда отец и сам прикладывался, и сына
поднимал к раке преподобного. И молитвами святого Коля наш поправился, больше
нечистый дух не стал тревожить младенца, благодать Божия с этого часа хранила
нашего первенца.

Отец Владимир расстается с Гребневом

Пять лет мой супруг оставался в сане дьякона, а происходило это по следующей
причине. В Гребневе прихожане весьма чтут свой летний престольный праздник, то
есть Гребневской иконы Богоматери. На этот день и продукты в домах припасают, и
гостей зовут, и платья шьют себе новые. А в церковь нашу на этот праздник обычно
съезжалось много духовенства, приезжал благочинный (старший над округом).

Так и в первый год служения моего отца Владимира в сане дьякона часов
около четырех вечера к храму подъехала машина, из которой величественно вышли
благочинный и дьякон. Открыли ворота, удивились, что гости рано пожаловали, так
как службу обычно начинали в шесть часов вечера. Но тут благочинный заявил, что
в этот день он начнет вечерню в пять часов. Настоятель храма был удивлен, но
спорить не смел — начальство велит. Наш Василий был тогда старостой и звонарем.
Он любил за час до службы звонить, а минут за двадцать до вечерни вместе с женой
Варварой совершать торжественный перезвон во все колокола и колокольчики. Это
получалось у них лихо и красиво. А в этот раз наш староста еще и забраться на
колокольню не успел, как оказалось, что пора начинать службу. Василий не
побоялся противоречить заслуженному протоиерею. Да и доводы Василий приводил
веские: хор еще не пришел, петь некому, народ тоже еще не собрался, храм пуст.
Но благочинный настоял на своем, велел звонить. Володя мой, как и местное
духовенство, послушно облачился, облачился и дьякон, приехавший с благочинным. У
меня тогда еще детей не было, я быстро собралась и пришла на клирос. Смотрю — в
храме пусто, ни хора, ни прихожан еще нет. Вдруг вижу — благочинный уходит, а за
ним его протодьякон. Что же случилось?

Оказалось, что староста пустился
в спор с благочинным, а тот, не терпя возражений, сказал: «Если не подчиняетесь,
то я не стану служить у вас — уеду!». Василий ответил: «А ворота открыты, можете
уезжать». Благочинный с протодьяконом с гневом и обидой вышли из алтаря, сели в
машину и уехали. «Ну, теперь не быть твоему брату священником», — сказали
Василию. Ведь это продвижение должно было идти через благочинного, а после всего
случившегося прихожане Гребнева не смели и на глаза показаться своему
благочинному. Так и не было Володе продвижения, пока благочинный не сменился.

Но в 1953 году отец Федор Баженов сменил прежнего благочинного. Он, как
и его предшественник, часто бывал на престольных праздниках, куда нередко
приглашали и моего супруга. Отец Федор обратил на Володю внимание, он понравился
священнику и голосом, и благоговейным служением. Тогда отец Федор пригласил
Володю послужить у них в Лосинке, где отец Федор показал моего дьякона своим
прихожанам и сослуживцам. Мой отец Владимир всегда всем нравился. А в храме
Адриана и Наталии (то есть в Лосинке) тогда священника недоставало, место было
свободное. Вот и решил отец Федор походатайствовать за Володю пред архиереем.
Дело повернулось быстро, осенью на Воздвиженье супруг мой стал священником.

Ну и досталось мне с отцом Федором от гребневских прихожан! Батюшка у
себя дома запирал от них ворота, он говорил мне: «Я думал, они мой дом
разнесут». Делегация за делегацией обивала все пороги, требуя, чтобы Володю
вернули в Гребнево: «Мы мечтали видеть его священником у себя, он вырос у нас на
глазах, его отец у нас служил тридцать лет, здесь у нас его дом, его мать, его
семья живет… Немыслимо ему ездить на службу в такую даль, ведь свой храм у
него под боком!». И так переживали бедные старики, так волновались, не желая
расставаться с Володей! И ко мне домой они не раз приходили, просили меня помочь
им вернуть дьякона обратно к ним, но уже священником. Я разводила руками,
утверждала, что от меня ничего не зависит. Тогда они обратились к самому моему
отцу Владимиру. Со слезами на глазах умоляли его старички остаться в Гребневе,
но он тоже говорил, что это не его воля. Тогда поехали к архиерею. Тот ответил
на их просьбу: «Пусть отец Владимир Соколов напишет мне прошение, я сразу верну
его к вам».

Радостные вернулись прихожане в Гребнево.

— Мы
добились, архиерей обещал! — сказали они мне. — Вот и прошение от имени отца
Владимира готово, пусть только руку свою приложит, пусть распишется и будет
переведен обратно!

Но не тут-то было. Володя категорически отказался,
сказал:

— Я не смею…
Да он в душе и не желал оставаться в
Гребневе. Он видел, как поступали доносы и клевета от местных людей на
священников, боялся, что и его ждет такая же участь. И он был прав: «Не славен
пророк в своем отечестве».

Итак, с осени 1953 года супруг мой уже ездил
служить в Лосиноостровскую. В те годы это была окраина Москвы. Улицы утопали в
садах, домики были маленькие, одноэтажные. Окрестные жители несли в храм плоды
своих трудов: яблоки, вишни, сливы и всякие ягоды. Прихожане Лосинки полюбили
моего батюшку, узнали к нам дорогу, и дом наш с этих пор изобиловал как овощами,
фруктами, так и печеньем и всяким лакомством для детей. Да и денежные дела наши
пошли лучше, потому что приход Адриана и Наталии был куда богаче гребневского.
Но это все не радовало меня, так как я постоянно скучала по своему Володеньке.
Автобус к нам в Гребнево в те годы не ходил, а улицы села были темные, грязные,
часто непролазные и зимой занесенные снегом. Понятно, что возвращаться домой
после вечерних служб батюшке моему было невозможно, поэтому он постоянно ночевал
в Москве у моих родителей. Не было у нас тогда и телефонов, я не могла узнавать,
когда же он приедет домой. Поэтому я тосковала, молилась горячо, ища у Господа
утешения. К родным в старый дом я не ходила, там меня считали виновницею того,
что Володи нет в Гребневе. Но в ту зиму со мной жила благочестивая нянька,
которая любила молиться и ходить в храм. Она быстро собирала Катеньку и уходила
с ней в церковь, а мне оставалось вести с собой двоих мальчиков, что было
нетрудно.

Да, иметь храм рядом — это большое утешение для души. Ведь у
Бога можно все выпросить; если и сразу Он не даст, то утешит, вселит надежду в
сердце… и скорбь пройдет. Приедет Володенька, и мы обсуждаем с ним: как же
быть в дальнейшем? Неужели сидеть мне одной с детьми по две недели одним, как
это получалось на Святках, в пост, на праздники, даже на Пасху?

Тут мы
решили купить машину. А для машины потребовался гараж. Но разве дадут нам родные
клочок земли под гараж? Вот тут я опять обратилась с просьбой к Богу, Царице
Небесной, к святым: «Смягчи, Боже, сердца их!». И к каким только святым я не
прибегала: первым делом к святителю Николаю, к преподобным Серафиму и Сергию, к
Иоанну Кронштадтскому. Да что устоит против молитвы таких великих светильников
Церкви? Прочитала акафисты, особенно Госпоже Владычице Богородице, Ее образу
«Нечаянная радость» молилась, мысленно вспоминая образ. Потом я купила Варваре
синие туфли, мы позвали ее к себе, лаской и любовью уговаривали ее не
препятствовать нам при постройке гаража. И Господь помог: смягчились сердца,
согласились родные на гараж. Не успела я оглянуться, а гараж уже стоит. Вскоре и
«Победа» своя появилась. Бог послал нам и шофера Тимофея Тимофеевича, непьющего,
честного, но, к сожалению, неверующего. И начал мой муженек свои многолетние
поездки, почти ежедневно, в Москву и обратно, в любую погоду. И так двенадцать
лет! В ночной туман, в метель и вьюгу, в гололед… провожаю я муженька, вручаю
его жизнь Господу да Царице Небесной, призываю в помощь путникам святителя
Николая. Боялась я аварий, боялась одна с детьми остаться. Но Господь миловал:
всю жизнь мой отец Владимир «на колесах» был, и аварии были, но он остался жив и
невредим.

Любочка

А к осени 1954 года я снова собиралась в Москву, снова надо было ложиться в роддом. Намучилась я так с тремя маленькими, что еле до мамы доехала — легла и не вставала десять дней, так как врач дала направление тут же ехать рожать. А я знала, что еще месяц до родов. И вот, благодаря уходу за мной моей дорогой мамочки я смогла выносить все девять месяцев четвертого ребенка. Тяжело бабушке было: четыре года Коле, три года Симе, а Кате доходил второй годик.

Нянька в Москву с нами не поехала, все хозяйство и дети — на бабушке, а я лежу без движения. Но через десять дней я встала, даже гулять с детьми выходила. Тут принесли нам в дом огромного пупса (куклу). Его одели в распашонки, приготовленные будущему ребенку, посадили пупса за детский столик. Коленька сказал: «Вот и купили мы себе Феденьку, теперь маме не нужно будет за ним в роддом от нас уезжать». И радость была у детей велика. Напрасно мы объясняли, что Феденька этот — кукла, а мама привезет живого ребеночка. Смысл слов не доходил до детей, они говорили: «Нам и этот малыш хорош».

Однако я уехала, а вернулась в день рождения Катеньки, будто в подарок ей привезла сестричку Любочку. Роды в этот раз были благополучными, потому что чудотворная икона Богоматери была у нас дома. Лампада горела пред ней, все молились усердно. Коленька особенно радовался появлению сестрички. Слыша, как она чихает и пищит, он кричал: «Живая! Живая! Не такая, как кукла!». За обедом Коля выскочил из-за стола и побежал в комнату, где поперек кровати лежала Любочка. Я пошла за ним и увидела: Коля уже размотал пеленки и тащил новорожденную за ножки.

— Что ты делаешь? — вступилась я.

— Я хочу сестричку с нами за стол посадить, — сказал малыш, — ведь ты же, мама, говорила, что ребенок живой, будет кушать…

Поняли мы с бабушкой, что трудно нам будет с четверыми крошками, решили опять искать няньку. Сначала нашли такую, что не знали, как от нее избавиться. Варила она себе «квасок», настаивала в чулане на подоконнике и попивала понемножку. Потом как начнет на всех кричать, а мы и понять не можем — что с ней? Ну и повариха была! Такие торты нам готовила… Только ничего не надо, когда нет ладу… Мир да любовь — это самое счастье, а Пашу мы просто побаивались. Она была с Украины, дом у нее немцы сожгли, вот она и горевала все по своему пропавшему добру, изливала злобу свою на судьбу, а мы должны были все выслушивать… Но вот бабушка привела еще одну помощницу — девочку лет пятнадцати. Ее звали Маша, она проработала у нас четыре года. А когда она к нам из деревни приехала, то первые дни принимала Пашу за хозяйку, во всем ее слушалась. На третий день она застала меня в спальне, когда я кормила грудью Любу. Маша обомлела, стоит, вытаращила глаза и спрашивает меня: «Это разве Ваш ребенок? А остальные трое детей тоже Ваши? Так это Вы хозяйка? А я думала, что Паша. Она на всех кричит, всем распоряжается. Я считала ее старшей…». Через неделю-две Паша стала учить Машу: «Ты не зевай! У этих дураков деньги по всем карманам лежат, тут легко нажиться». А нам Паша говорила: «Я уйду, но Любку у вас украду. Вам хватит детей, вы себе еще народите, а мне сорок лет и мужа нет». Тогда мы стали поспешно собираться в Гребнево, увозя с собой и Машу. А Паша с радостью осталась со стариками, сияла от счастья, что теперь ее жизнь будет полегче. Но мамочка, моя мудрая была. Она отправила Пашу на Пасху на ее родину, чтобы та отдохнула и повидалась со своими, а вслед за ней последовало на Украину письмо, где было написано: «К нам больше не возвращайся». Так тихо мы и расстались.

А в Гребневе мне с Машей было неплохо. Она ходила к колодцу за водой, приносила дров, топила печь-шведку. Мы пекли часто пироги, в хорошую погоду выводили детей гулять, часто причащали наших четырех младенцев. В магазины мы не ходили, нам все доставляли на машине из Москвы. Пока шла служба, шофер наш обходил магазины и покупал нам продукты. Ему помогала его жена — ловкая, молодая, но некрещеная. У нее сердце было очень доброе, мы вскоре полюбили ее, как родную. Их ребенок Толька рос все тринадцать лет вместе с нашими детьми. Покладистый и спокойный, Толя нисколько не обременял нас, дети его любили. А уж сколько мне в жизни помогала его мать Ривва (Ревекка) Борисовна, то и не перечислить: она и белье погладит, и детей поможет искупать, и кулич огромный испечет нам на Пасху… Так что, все у нас было отлично, если б не теснота в нашем крохотном домике. Пристройка делилась на кухоньку в восемь метров и комнату в пятнадцать метров. В старом доме только проходная пятиметровая комнатка служила спальней для няни, а дальше в старый дом мы не ходили. Только отец Владимир навещал свою мать, а детей мы старались туда не пускать — боялись, что наслушаются чего-нибудь вредного для души.

Вторичная постройка дома

Летом 55-го года, когда я еще носила на руках Любушку, мой батюшка надумал
опять затеять стройку. Я была против: «Погоди, пока дети подрастут…». Но муж
настоял на своем, указывая на то, что надо строиться, пока есть силы и
возможности. Бог послал нам опытного инженера-строителя Глазкова Федора
Ивановича. Этот веселый, добрый и энергичный человек руководил постройкой
сгоревшего купола в гребневском храме, а потом построил в зимнем храме систему
калориферного отопления. Федор Иванович ходил в военной форме, имел большой чин.
С моим отцом Владимиром они были друзьями. Он сговорился с нами за двадцать пять
тысяч взять на себя всю стройку, то есть руководство рабочими, доставку
материалов и т.д.

Нам за Федора Ивановича век свой Бога молить: если б
не он, нам бы дома не построить! Федор Иванович нанимал рабочих, привозил то
бригаду каменщиков, то плотников, то маляров. Федор Иванович сам ездил на склады
леса, нанимал машины, наблюдал за стройкой, принимал работу или с руганью
разгонял пьяных рабочих, или требовал переложить «стояк» кирпичей и т.д. В
общем, Федор Иванович почти ежедневно появлялся около нашего дома и руководил
стройкой. А мой отец Владимир только жал ему руки, целовался с ним и выдавал
суммы на расходы. Я ни в какие дела не входила. Но я варила на керогазе огромные
кастрюли супов и каш, кормила рабочих. И это было нелегко, так как своя семья
была уже в семь человек. Мои родители помогали мне тем, что постоянно уводили со
стройки к себе на дачу в Слободу трех моих старших детей. А няня Маша нянчила
Любочку.

С семьей же Василия натянутые отношения были порой очень
тяжелы. Я их понимала: вокруг дома был жуткий беспорядок. Горы кирпича, бревна,
доски, известковая яма, шум машин, а у Никологорских тоже было трое малышей. Но
что делать? Зато им остался весь старый дом. Мы со временем окончательно закрыли
дверь на их половину, но это произошло только когда умерла бабушка, а мы уехали
в Москву. А тринадцать лет надо было терпеть друг друга! Не было общего языка,
мировоззрения — разные, понятия о жизни — разные. Но так мне и предсказывал отец
Митрофан: «Ведь надо ж в жизни что-то терпеть». Слава Богу, Он силы
давал.

Июньским днем, когда шел сильный дождь, к нашему маленькому домику
подъехал огромный подъемный кран. Нашу пристроечку зацепили за все четыре угла,
подняли ее в воздух метра на три, потом кран отвез домик на несколько метров
вперед и опустил его на новый фундамент, сложенный накануне из кирпичей. В
последующие дни понемногу поднимали то один, то другой уголок домика, складывали
под его стенами из кирпичей нижний этаж.

Так у нас получился дом в два
этажа. Внизу — санузел, кухня, столовая, а наверху — кабинет батюшки и большая
детская комната. А на лето мы пристроили две террасы, одна над другой, так что
летом у нас с этих пор могли гостить и мои родители.

Газ и вода еще не
были проведены в Гребнево, так что первые пять лет за водой ходили далеко к
реке, где был мелкий колодец. А центральное отопление отапливалось в те годы
котлом, к которому я тринадцать лет носила уголь и дрова. Володя помогал, когда
был дома, но в основном топила я. Уголь не отмывался, руки мои всегда были с
черными складками на коже, хотя и стирки было много. Ежедневно два-три ведра
угля надо было засыпать в котел, а в морозы и по шесть ведер приносили. Однако
туалет и ванная были уже в доме, кафельный пол мыть было нетрудно. В этом мне
помогал мой супруг, который очень любил чистоту и порядок в доме. Я в шутку
говорила мужу: «Самая твоя любимая вещь в доме — это щетка на палке да
тряпка».

В сентябре месяце, когда Любочка начала ходить, мы начали жить в
новом доме. Рабочие все уехали, кроме одного маляра, которого мы оставили
доделывать мелкие работы. Очень интересный человек был этот пятидесятилетний
Николай. Товарищи звали его «Батя». Он носил бороду, длинные волосы, держался с
достоинством. Он жил с нами месяца два, и мы с ним хорошо познакомились.

— Почему Вас Батей зовут? — спросили мы.
— Да я в наших краях вместо
священника, — отвечал Николай. — Крещу детей, отпеваю покойников, дома освящаю
святой водой.
— Это почему же так? — спрашиваем его.
— Да закрыли у нас
все церкви! А народ в Бога верует, зовет меня, чтобы со мной помолиться. Я им и
Библию почитаю, и молитвы спою… Так вот и не забываем мы Бога. Из дома в дом
хожу, из деревни в деревню — всюду хожу, куда ни позовут.
— Да Вам бы
священником быть!
— Но кто же мне сан даст? Для этого надо много знать, а я
простой человек…

Да, в те 50-е годы хотя и было уже открыто несколько
семинарий, но храмов по стране почти не было, народ постепенно погружался во
тьму неверия. И никто не должен был знать, что в маленьких частных домиках еще
горели пред образами лампады, еще нарождались дети — будущие пастыри русского
народа. И мы знали несколько таких семей, мы общались с ними. Хоть редко, но
раза два-три в год мы собирались семьями на праздники Святого Рождества, летом —
во время отпусков. Дети наши должны были видеть, что не одни они христиане в
безбожном государстве, что есть вера в Бога и в других семьях. Эти встречи с
единомышленниками укрепляли веру, вселяли надежду, что еще может возгореться
огонь любви от слабых искр, скрытых до времени.