Подходим к танкам, стучим по крышке: «Мы хотим вам Евангелие дать»

1942, мама со мной и чемоданом вышла из поезда в вязаных тапочках

Родился я в 1939 году. В этом году уже 79 лет, трудно даже представить себе такую цифру, в следующем году уже будет 80. За это время наш мир, наша жизнь, конечно, очень изменились.

Наверное, прежде всего, надо было бы сказать о своем происхождении – оно самое простое. Мои мама и папа из разных деревень — Московской и Тульской области, всё поблизости.

Родители разошлись довольно рано, еще до начала войны, в 1941 году, и мама одна мной занималась. Она меня родила в 28 лет, видимо, изначально отца не очень любила, но, как всякая женщина в этом возрасте, хотела, чтобы был ребенок. Жили в одной комнатке в общей квартире, тут, на Серпуховке, недалеко. Мама была учительницей по рисованию и черчению, работала в школе тут же, в Замоскворечье.

Началась война. 1941 год, лето. Бомбежки и прочее. Все это я рассказываю со слов мамы, а сам, конечно, не помню. Но помню, что мы лежим на кровати, вспыхивают лучи прожекторов за окном, и что-то сотрясается. Мама рассказала, что она решила уехать в эвакуацию. Всем москвичам предлагали это сделать.

В июле 1941 года она со мной, полуторагодовалым, уехала. Местом эвакуации была Башкирия, какое-то село. Там она организовала занятия с детьми. Пока было лето, все было хорошо, но когда наступила осень, а потом зима, все дети сидели по домам, потому что было холодно, снег, у детей валенок нет.

Так что заниматься было не с кем и жить было не на что. Обычно люди, уезжая в эвакуацию, брали с собой всякую одежду, чтобы потом менять ее на продукты. Когда уже все было поменяно, и уже больше ничего не оставалось, она отчаянным образом решила вернуться в Москву.

Это решение было принято в декабре 1941 года, когда немцев немного отодвинули от Москвы. Как-то на перекладных мы доехали до Арзамаса, а по дороге произошел такой случай, о котором она всю жизнь рассказывала.

В каком-то городе она пересаживалась, садились в поезд, который все брали на абордаж. Какие-то мужчины стали женщинам предлагать помощь: «Давайте мы ребеночка возьмем, вам тяжело с ребенком, с чемоданом. Давайте ребеночка нам, а вы с чемоданом сядете». Несколько мамаш отдали своих детей, мужчины с ними сели. А женщин уже и не пускают с чемоданами.

Таких мам осталось человек 8-10 на перроне, они сели, поехали, проводники их толкают, подняли такой крик страшный, что машинист услышал и остановился. Позвали милицию, милиция пришла, говорят: «Обманом вы хотите сесть. Дети? Все врете. Сейчас мы вас в тюрьму посадим». Мама говорит: «Иду я по вагону, милиционер по вагону меня ведет, а ты уже сидишь на третьей полочке, в руках по куску сахара, и оттуда с третьей полки: «Мама, мама идет!». Какое еще нужно доказательство? Обошлось.

Когда мы приехали в Арзамас, надо было пересаживаться на поезд в Москву, а понятно, что возвращения из эвакуации не было, только где-то в 1944 году началось, то есть она уехала незаконно. Ей сказали, что в Москву поездов нет. Она стоит совершенно растерянная со мной на руках, чемодан. Что делать?

И этот момент она всю жизнь считала вмешательством Божиим, хотя лет до 70 мама квалифицировала себя как человека неверующего. Мимо нее проходит какой-то мужчина, и как бы сам себе говорит: «Можно в Москву воинским эшелоном добраться». Где этот воинский эшелон, как искать воинский эшелон? Станция, путей множество. И пошла куда-то искать. Как нашла, не знает…

Там такая теплушка, открытые двери, солдаты сидят, она говорит: «Ребята, возьмите до Москвы, я с ребенком». Ребята говорят: «Может, правда, возьмем тетку. У нас тоже где-то жены так с детьми мыкаются, может, им тоже кто-то поможет. Давайте». Пошла, а меня оставила с чемоданом где-то с женщиной. Вспоминает: «Как я тебя нашла потом, совершенно непонятно». В общем, она села в эту теплушку, доехала до Москвы, там выходит, и солдаты построились в колонну, говорят: “Ты в середину вставай пока. Там же пункт контрольный, чтобы тебя не увидели”.

Вышла на площади Курского вокзала в тапочках домашних, вязаных, потому что по дороге украли валенки, был уже январь 1942 года. Пошли домой. Слава Богу, что дом не разбомбили, дом остался. Вошла, стекла выбиты, зима.

Мама говорит: “Достала какую-то фанеру, одеяло, забила кое-как, достала чистые простыни, легли. И такое счастье было, что я дома на своей чистой постели!”. Я просто это рассказываю, чтобы было понятно, какое время было.

Потом пошла, а все же по карточкам. Покупать-то как? В школу еще не устроилась. Пошла в домоуправление.  Ей говорят: «Что это вы приехали? Езжайте, откуда приехали. Здесь нет ни карточек, ни работы нет, ничего нет». – «Это вы сами езжайте, – говорит. – Как я с ребенком обратно туда поеду?».

К счастью, через две недели удалось устроиться в школу, где она работала. А две недели ходила со мной в булочную, милостыню просила, а тогда давали не деньги, а хлеб. Хлеб взвешивали, резали по кусочкам 400 граммов, если маленький довесочек останется, дадут тем, кто просит. Две недели так жили. Вспоминала пословицу: от сумы и от тюрьмы не отказывайся.

Так оно и было.

Потом как-то, когда уже на работу устроилась, всё устроилось. Меня в детский сад определила. Все в общем, наладилось.

Есть у меня любовь ко всему живому

Одно из детских воспоминаний, когда я еще в школе учился: был у нас рядом Парк культуры и отдыха имени Горького. Такая есть шутка: “центральный парк культуры и горького отдыха”. На самом деле действительно было неплохо. Я помню, мы были с мамой в парке, она подрабатывала летом.

Игротека, так называли, — выдавали игрушки для детей, а я там как-то рядом пасся. Кто-то ловил рыбку такой сеточкой, опускают и поднимают, опускают и поднимают. И плескались уклеечки, как я сейчас понимаю. Я попросил, мне дали — это были мои первые звери дома в какой-то банке, потом аквариум. Потом у меня рыбки были все время, и сейчас тоже. Есть у меня такая любовь вообще ко всему живому.

Надо сказать, что у меня не было проблемы, кем быть. Сколько я себя помню, был совершенно твердо уверен, что буду биологом, зоологом, во всяком случае, живностью заниматься. Мучений, кем стать, у меня никогда не было.

Так проходили школьные годы. Летом была деревня Новоивашково, куда мама отвозила к своим двоюродным сестрам, все было там замечательно. Ходил в лес, ягоды собирал. Сейчас даже как-то странно, мне было семь-восемь лет — один уходил далеко в лес, собирал ягодки. Придумал сам интересный обычай: надо три ягодки, причем самые хорошие, красненькие такие, зелененькие нельзя, оставить под листочком, как некую благодарность лесу. Почему три? Почему оставить? Видимо, как-то заложено то, что Юнг называл “коллективное бессознательное”, “жертвоприношение”, это такое общение с невидимым миром замечательное.

Еще помню, как деревенские ребята были страшно поражены, что я не умел ругаться матом. Они меня старательно учили: «Скажи вот это. Ха-ха-ха!».

Зимой в Парке культуры каток замечательный был, чуть ли ни каждый день туда ходили. Часто ездил на птичий рынок на Калитниковском, трамвай ходил от Павелецкого вокзала. Корм покупал, рыбок.

Я ходил в КЮБЗ — кружок юных биологов зоопарка. Очень многие будущие зоологи прошли через него. Была еще параллельная организация ВООП – Всероссийское общество охраны природы. Отец Александр Мень, Николай Николаевич Дроздов оттуда вышли. Там был легендарный руководитель этого молодежного коллектива Петр Петрович Смолин, сокращенно ППС. Какие хорошие были ребята!

Дружба с Павликом Менем

Но определило всю мою жизнь то, что в первом классе я подружился с мальчиком по имени Павлик Мень. Как-то он мне сильно понравился, мы жили в одном дворе, я у них бывал почти каждый день. У них было много замечательных книг, такие толстые. И название — Библия, а в ней иллюстрации всякие замечательные, Доре, как я сейчас понимаю.  

В общем, эта семья была моим вторым домом и сформировала всю мою жизнь. У него был старший брат, красивый юноша, необычайно веселый, остроумный, он иногда появлялся, мелькал, я с восхищением на него смотрел. Это и был будущий отец Александр Мень. Потом мы и ближе познакомились.

Несмотря на то, что я понимал, что это семья верующая, иконы у них и все прочее, параллельно я считал, что это их мировоззрение, а у меня свое.

А в 1958 году, через два года после окончания школы, я пережил обращение.

Однажды летом в июне (это было ровно 60 лет назад) я ждал на станции Пушкино поезд, смотрел на замечательный закат. И пришла странная мысль, что не может быть, чтобы вся эта красота – это только какое-то сочетание атомов, молекул, дифракция солнечного света и так далее, по-видимому, за этим стоит что-то или, может быть, кто-то.

Если так, то всё, во что верует эта замечательная семья, которую я любил, как родную, существует, есть Бог, и надо с ним иметь какие-то отношения.

На следующий день я прибежал к Павлу и говорю: «Давай, рассказывай про свою веру, во что вы веруете, как, что, чего?»

Конечно, за этим последовала моя катехизация, я как раз в это время жил у них на даче. У них была хорошая дача, случайно отец ее приобрел еще до войны, во время войны там какие-то солдаты жили, слава Богу, не сожгли. Это было в поселке Отдых по Казанской дороге.

Там я готовился поступать в институт, и параллельно готовился к крещению. Крещение принял в июле, то есть спустя примерно месяц после того вечера на станции.

Читал Евангелие, мама Павлика научила меня, она и Павлика научила молитвам. Я, конечно, своей маме ничего не говорил, Боже сохрани. Крестил меня отец Николай Голубцов, замечательный московский священник, он служил в храме Ризоположения на Донской улице.

Вообще, надо сказать, что Замоскворечье было очень благодатным районом, в Москве оставалось только 46 церквей, а в Замоскворечье в шаговой доступности было около пяти церквей на Якиманке, на Донской улице, на Ордынке, на Новокузнецкой.

Крестили в тазике, никакой купели

Об отце Николае Голубцове хорошо написала Светлана Аллилуева в своей книге «Воспоминания и 20 писем к другу». Она тоже с ним общалась и приняла крещение у него примерно года за два до этого. Интересно, что накануне крещения вечером было такое запомнившееся мне искушение.

Завтра идти креститься, а я думаю: «Верую я по-настоящему? Наверное, не верую. Просто я вижу, что семья, которую я так люблю, очень хочет и будет рада, если я приму крещение. Что же это, я крещусь только из-за них? Что-то это неправильно, наверное».

Но вдруг подумал: «Стоп! Раз решил, всё, пойду». И пошел. Уже позже я понял, что это было типичное искушение темных сил.

В тазике, конечно, крестили, никакой купели, как у нас сейчас, раньше не было. Сказать, чтобы я что-то пережил в тот самый момент, не могу. Но на другой день, когда я открыл Евангелие, я вдруг почувствовал, что до этого я читал и все понятно было, но сейчас как будто какая-то пелена спала, убрали какую-то кисею. Вот такое, я могу свидетельствовать, изменение внутреннее произошло.

Не могу сказать, что я сразу стал ревностным прихожанином. Помню, Павел за мной заходил, мы вместе шли в воскресенье в церковь с утра пораньше, приходили к нему домой, обедали.

Тетушка его, двоюродная сестра мамина, говорила: «Павлик, вы, наверное опоздали в церковь? Ты уже поздно вышел, пока за Шуриком заходил». «Нет-нет, мы пришли, еще «Отче наш» пели». И я полагал, что все в порядке, успели к «Отче наш». Так жизнь и шла.

Поступил на третий год

Я в этом же году поступил в Плехановский институт. С третьей попытки, потому что в то время было выдвинуто Хрущевым такое условие, чтобы поступать с рабочим стажем. Поэтому люди, которые имели два года рабочего стажа, поступали с тройками, а у кого стажа не было, то с одной четверкой отсеивали.

Я вначале, конечно, поступал в университет на биофак, биологический факультет, он назывался тогда биолого-почвенный, и там получил две пятерки, две четверки, но по конкурсу не прошел. Причем была такая деталь, на английском колебались, поставить мне пятерку или четверку, спросили: «Как “possessive case” переводится на русский язык?».

А у меня все уже смешалось, я говорю: «Прошедшее время». Хотя прошедшее время совершенно не при чем, это притяжательный падеж. Поставили мне твердую четверку, я не прошел по конкурсу, что делать. Одно слово, и судьба была бы совершенно другой. Не поступил.

На следующий год я решил поступать в рыбный институт, хотя рыбный институт самым последним считался. Но там был ихтиологический факультет, а я хотел заниматься ихтиологией. Но и там, хотя я получил уже три пятерки и одну четверку, не прошел. А ребята после армии проходили с тройками. Что делать?

И на третий год я решил поступать рядом с домом в Плехановский институт, в Строченовском переулке. Там тоже получил свои три пятерки и одну четверку, но у меня уже было два года стажа. Стаж был очень простой – я в том же самом институте работал слесарем-сантехником.

Большинство ребят из армии были, много ребят было с Кавказа. Помню потом, когда я уже ушел, был в каких-то экспедициях на Кавказе, когда я с ребятами разговаривал, что я учился в Плехановском институте – о! На Кавказе это был самый крутой вуз, говоря современным языком.

Там я проучился год, и пошел на практику продавцом, на улице Горького около Белорусского вокзала какую-то крупу продавал три недели, ничего. Второй курс отучился, взял себе дипломную работу по хранению рыбы, какие процессы в ней происходят, заморозка, разморозка.

А мой близкий приятель, Алик Гроссман, поступил в педагогический институт на биологический факультет. Я просто не знал, что биологический факультет есть не только в университете, а еще в педвузе. И он пригласил своих приятелей, молодежную группу, на студенческие каникулы, в Приокско-террасный заповедник, 1960 год это был.

Туда ездили ребята, которые занимались в КЮБЗе, в ВООПе, биологическая поросль Москвы. Зубры там ходили. У отца Александра много было песенок про этот заповедник. Управление заповедника находилось в селе Данки, и у отца Александра есть такая песенка:

За Данками опустилось солнце
В заповеднике давно уж зубры спят.
Лишь горит в хлеву одно оконце
Здесь студенты с ВООПовцами сидят.

Из пединститута была большая компания, главным образом, девочки, а мальчики приглашали всех своих знакомых, кто из МИФИ, кто из Плехановского института и так далее. Примерно фифти-фифти была такая прекрасная компания.

Это было напротив Пущино, будущего академгородка, его тогда только-только начинали строить. Туда через Оку ездили за продуктами и всякими напитками, в том числе, горячительными.  Как-то мы влезли в автобус и слышим песню:

Из окон корочкой несет поджаристой…
Автобус новенький спешит-спешит.

Прямо про нас. Песня Окуджавы, правда, никто не понимал, Окуджава – это мужчина или женщина, но песенки пели. Я подумал: «Вот она студенческая жизнь, не то что наши ребята мечтают стать завмагами, завотделами. Тут песни и всё такое. Нет, надо переходить». И оставил свой институт, со второго курса перешел на первый в педагогический институт. Там и встретил Нонночку Борисову, она так смеялась, такая улыбка хорошая. Вот, думаю, самое оно.

Не ищи жену в хороводе, а ищи в огороде

Интересно, я недавно читал книгу Леонида Кучмы «Украина не Россия». Он тоже рассказывал о своей студенческой молодости примерно в это же время, те же были песни, и он говорил, что девочки разные были, а самым большим успехом пользовались именно хохотушки веселые.

Хотя мама мне всегда говорила: «Не ищи жену в хороводе, а ищи в огороде», – по ее деловым качествам.

Летом Алик Гроссман, он был инициативный, предложил: «Давай мы сейчас устроимся в пионерлагерь работать вожатыми, подзаработаем немножко денег и потом диким образом поедем на Кавказ». Никто из нас до этого на море никогда еще не был.

И поехали – и Нонночка поехала, и вся компания. Знакомство закрепилось, и уже 14 декабря того же года мы расписались, стали мужем и женой. Снимали комнату. Нонночке было 20 лет, а мне было 21. 58 лет назад. Так это всё сложилось.

Студенческая газета с карикатурами от дьякона

Надо сказать, что после крещения мое знакомство с отцом Александром Менем переросло в дружбу, и в его духовное руководство. Как раз в 1958 году он был рукоположен в сан дьякона и служил под Москвой около станции Пионерская. Я тогда учился в Плехановском институте, как-то оказался в малотиражке студенческой, а там надо было рисовать всякие карикатурки, и не было подходящих художников.

Отец Александр прекрасно рисовал карикатуры, и я предложил: «У меня есть один замечательный художник. Я ему дам темы, он нарисует». Целый год студенческая газета выходила с карикатурами, которые рисовал дьякон православной церкви, его пока еще никто не знал. Там была такая смешная, например: в буфете очень много народу, трудно пробраться за пирожками, буквально по головам парень пробирается и уже с полученным пирожком обратно, и подпись: «Если силы, парень, есть, приходи в буфет поесть». Это было еще в Плехановском.

А уже в педвузе я стал готовить диплом по почвенной фауне, тут сказалась обычная закономерность, что выбираешь в области направление, где талантливый руководитель. У нас был замечательный профессор Меркурий Сергеевич Гиляров, энтомолог, основатель почвенной зоологии , очень интересный человек, остроумный, прекрасный. Он из Киева сам был, очень интеллигентный человек, очень начитанный.

Вспоминается мне и прекрасный Иосиф Иосифович Малевич, специалист по червям, он с такой любовью о них говорил.

Но к концу обучения случилась знаменательное событие. Был у нас преподаватель, завкафедры сельского хозяйства, Андрей Викторович Платонов. Обстановка тогда была такая, что генетика считалась лженаукой, хотя в это время в Ленинграде Лобашёв преподавал классическую генетику.

Этот Андрей Викторович Платонов, он был высокий усатый человек, очень солидный, аристократического вида, на пятом курсе неожиданно предложил нескольким молодым людям: «Если вы желаете, я могу прочитать вам курс классической генетики». Оказалось, что он был ученик одного, в свое время раскулаченного генетика Жебрака, сам бывший генетик, остался без работы в то время, а теперь заведовал кафедрой сельского хозяйства.

Мы, конечно, сразу согласились, пять-шесть человек было нас, он нас собирал в своем кабинете и рассказывал крамольные вещи про Менделя, Моргана. Для нас вдруг открылись глаза на все закономерности, которые мы учили. Очередное поколение у папоротников, насекомых, все стало ясно в зоологии.

Поскольку я писал диплом у Гилярова, то был рекомендован в аспирантуру. К стыду своему, в школу работать я не пошел, хотя рекомендовали туда.

Когда заканчивал институт, родились две девочки. Я почему-то ожидал, что будут два мальчика, представлял, как куплю им боксерские перчатки, буду с ними заниматься боксом. Тогда ведь не определяли, кто там, мальчик или девочка. Видно, что животик большой, раздвоенный, ясно, что двое. Им сейчас за 50 лет, это в 1964 году было.

Одновременно с этим я учился в аспирантуре, но Андрей Викторович Платонов говорит: «Если хотите, я могу вас порекомендовать в лабораторию радиационной генетики Дубинина в институте биофизики, у меня там есть один знакомый».

Неудобно было уходить от Гилярова, но решился все-таки. Это действительно наука, а почвенная зоология – кому она нужна? Меня, конечно, на кафедре все осудили: его взяли в аспирантуру, вместо школы поступил, а он уходит. Легче всего к этому отнесся сам мой руководитель Гиляров, он говорит: «Сашенька, знаете, изменять только жене нельзя, а научному руководителю можно, так что ничего».

Потом мы с ним друг друга поздравляли со всякими праздниками Рождеством и прочими. Однажды, когда мы ездили с Нонночкой в Каунас к одному интересному очень священнику, вдруг встретили, группа идет, там Меркурий Сергеевич. «Батюшки, Меркурий Сергеевич, здравствуйте!».

Генетик Тимофеев-Ресовский и будущий экзарх Белоруссии

В Институте биофизики нашел тему, защитил диссертацию. Оппонентом у меня был Валентин Ильич Кайданов из Петербурга, очень хороший человек, замечательный генетик, кандидат наук, а надо было еще доктора.

Был такой Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, известная фигура, о нем писал Гранин. Человек очень интересной судьбы, в свое время он уехал по обмену студенческому в Германию где-то в середине 20-х годов, а когда в начале 30-х настало время возвращаться, ему все рекомендовали ни в коем случае этого не делать, потому что его сразу бы посадили. Он остался там и действительно там работал, многие подозревали, что он сотрудничал с нацистами, но ничего подобного не было.

Один из его сыновей был арестован за участие в антифашистских организациях, и расстрелян в марте 1945 года. Другой, помоложе, остался жив. Сам Николай Владимирович всю войну был там, и когда наступил 1945 год, он вполне мог уехать в Соединенные Штаты, он был очень известный генетик мирового класса, единственный член Боровского семинара, был такой элитный семинар физиков Нильса Бора в Копенгагене, и единственный зоолог и биолог там был Николай Владимирович, он тогда теорию мишеней разрабатывал, открыл онтогенез и так далее.

Он был крупный ученый и работал по теме моей диссертации. Поэтому было естественно пригласить его на мою защиту в 1969 году.

Работа продолжалась, но менялась сама обстановка вокруг, появился самиздат, подписи, антиправительственные письма, книги Солженицына. В 1972 году для меня было ясно, что главная проблема нашей страны – все-таки это не столько наука, сколько духовное состояние, что церковь является тем самым инструментом, который может улучшить это состояние, тем более, что рядом был отец Александр Мень, и я с этим к нему обратился.

Он отреагировал совершенно отрицательно.

«Нет, – говорит, – христиане нужны везде, в том числе, в науке, поэтому, пожалуйста, оставайся, речи не может быть».

Летом 1972 года отец Глеб Каледа тайно принял сан священника, он был профессор-геолог, то есть шел примерно тем же путем. А Алик Гроссман уехал в Израиль. Так что переломное время было – 1972 год.

Анатолий Васильевич Ведерников, ректор семинарии, рекомендовал меня епископу Филарету Вахромееву, потом он стал экзархом Белорусской Церкви, сын известного дирижера, преподавателя консерватории Вахромеева.

С ним поговорили, и он меня был готов принять. Но было понятно, что это очень непросто. С отцом Александром мы обсуждали, как мне уйти из института, потому что нужно сначала все-таки уволиться, чтобы не подставлять институт. 1972 год, советское время и вдруг кандидат наук из уходит в духовную академию, как-то это нехорошо. Надо уволиться. А как?

И мы с отцом Александром решили пойти к Борису Львовичу Астаурову, который работал в моем институте и был известен тем, что вступался за многих людей.

«Борис Львович, знаете, так сложилось, я должен буду подать заявление об уходе». – «Как? Что случилось? Поедем ко мне домой. Здесь не будем», – потому что там микрофоны были. Приехали к нему домой:«Наташенька, дай нам чаю». Сели, попили чаю. «Ну, рассказывай, что случилось?» Он решил, что что-то такое диссидентское. И Борис Львович сказал: «Знаете, я, конечно, совершенно не согласен с вашим решением, но признаю за вами право поступать так, как вы считаете нужным». Где-то в душе, по-моему, он был верующий, и на годовщины кончины своих близких и друзей он бывал в церкви.

А пару лет спустя один из сотрудников института Шапиро остался в Швеции, это был настоящий скандал, так что мой уход был так себе. Хотя заведующему моей  лаборатории и говорили: «Ну, что же, Николай Николаевич, готовим кадры для Русской Православной Церкви».

А когда один сотрудник по фамилии Гинзбург подал заявление на эмиграцию в Израиль он уже говорил: «Ну, что, для кого лучше готовить кадры, для Израиля или для Русской Православной Церкви?».

Мендель был настоятелем, и мне дьяконом быть — ничего страшного

А в середине сентября мне позвонили и серьезный мужской голос сказал: «С вами говорит сотрудник Госбезопасности. Нам надо встретиться и поговорить».

Я знал, что они не отвяжутся: «Хорошо, давайте. Где?» – «В гостинице «Москва» в вестибюле. Я буду стоять справа, у меня будет в руках газета «Правда»».

Приезжаю, действительно газета «Правда», проводят меня в комнату. «Александр Ильич, мы, конечно, не против, мы понимаем, что таковы ваши взгляды. Вы знаете, есть у вас такой знакомый отец Александр Мень. Там много молодежи собирается… Сейчас такое время, что под видом интересов церкви на самом деле протаскивают антисоветскую пропаганду. Вы бываете у отца Александра? Вы бы нам рассказывали обстановку, кто ездит, что там происходит».

«Вы знаете, мы с отцом Александром с детства дружны, и как-то давать информацию о своем близком друге нехорошо и все такое». – «Александр Ильич, вы же советский человек или нет?» – «Советский». – «Почему не хотите нам помогать?» – «Я готов, но как-то по-другому».

В общем, разговор шел несколько часов, но я не согласился помогать. Мне под конец сказано было: «Смотрите, вам будет трудно, но вы с нами советуйтесь». Советоваться я, конечно, не стал, но трудности потом обнаружились.

Уже в конце обучения меня рукоположили в дьяконский сан. Это была такая радость, наполненность! Нонночка помнит, я три ночи не спал, и спать не хотелось, так радостно, что я служу в церкви!

Сразу направили на приход, освободилась там вакансия. Их дьякон запил, его направили в другой храм для исправления, а меня поставили туда. Через пару недель я должен был явиться к уполномоченному при церкви Совета по делам религий, который регистрировал все перемещения и назначения на служение в церкви. Он должен был дать справку, что я зарегистрирован как служитель культа.

«Ну, что ж, Александр Ильич, государство вам дало образование высшее, ученую степень, а вы ушли в идеологически вредную область. Мы подсчитаем, сколько на вас потрачено денег, и вычтем из вашей зарплаты». Я ему говорю: «Знаете, основатель моей науки генетики был Грегор Мендель, настоятель монастыря. А мне, скромному кандидату наук быть дьяконом ничего такого страшного нет». «Да, да, ладно, идите». Этим кончилось, но потом все мои прошения о рукоположении успеха не имели.

Я даже писал патриарху Пимену тогда: «Ваше Святейшество, я служу с радостью, но мои голосовые данные для дьяконского служения весьма скромные — должен быть хороший голос. Прошу, Ваше Святейшество, смиренный послушник…», – и так далее.

На что вернули резолюцию: «Высокочтимый дьякон Александр, вы пишете, что ваши голосовые данные очень скромные, но размер храма, в котором вы служите, тоже скромный. Служите дьяконом. Я о вас помню». Я каждый год писал прошения, мне каждый год были такие ответы: «Пока вакансий нет. Служите дьяконом. Я о вас помню».

Но настает перестройка, 1989 год. Наш настоятель, который был перед этим, уже был старенький, он ушел на покой, назначили нового. Такой крупный мужчина, отец Петр Рыйна из Белоруссии, участник войны, партизан, медали, там все. Но он был выездной, а понятно, какие люди тогда были выездные, тем не менее. Как-то он ко мне проникся, и когда скончался священник неожиданно довольно молодой, образовалась вакансия, он ходатайствовал, чтобы меня рукоположили на это место. Что и произошло в 1989 году, когда мне было 50 лет.

Евангелие как бы для изучения русского языка

Я, конечно, унывал, когда 16 лет служишь и никакого продвижения. Можно было проповедовать, сколько упущенных возможностей. Потом я уже понял, что это было не случайно, потому что тогда меня дети не видели бы. А тут выросли дети, все нормально. Так что все хорошо, я совершенно не жалею. Потом, знаете, для смирения дьяконское служение 16 лет очень полезно.

Вспоминаются встречи с разными чудесными людьми.

Замечательный старец отец Таврион Батозский, служил под Елгавой в Латвии, в церковочке. К нему пол-Москвы тогда верующих ездили. «Батюшка, никак меня не рукополагают». – «Ничего, ничего, вы ждите, с радостью ждите». У него в алтаре стояла маленькая скульптурка – горячее сердце Иисуса, вообще он был сторонник близости с католиками, за что его очень многие лягали. А он сидел 25 лет в свое время вместе с католиками.

Был замечательный генетик, иезуит, священник из Намюра. Он приезжал сюда в Россию в 80-х годах как бы с научными целями, специально выучил русский язык, и возглавлял делегации верующих.

К этому относились очень позитивно, чтобы показать, что у нас есть церкви, пожалуйста, приезжайте, мы не против.

Всем членам делегации раздавали Евангелие на русском языке по одному экземпляру, потому что провозить можно было под предлогом: «Мы изучаем русский язык по Евангелию».

Потом когда они приезжали сюда, он у всех Евангелия отбирал, складывал в сумочку, шел к нам и передавал. Мы уже распространяли дальше.

Но однажды за ним проследили, куда это он несет Евангелия, и пришли к нам домой с обыском. Евангелия мы спрятали в пианино, которое сейчас у нас в светлице стоит. Там внизу можно крышку открыть, и много-много книг положить. Там хранили. Не только Библия, Солженицын еще лежал и так далее — примерно лет на пять лишения свободы было.

Но все равно я был на счету нехорошем – с иностранцами общается.

Был еще замечательное знакомство с отцом Станиславом Добровольскис, из Литвы, к нему тоже пол-Москвы ездили. Он делал из железа орнаментальные подсвечники, любил трудиться. Уже в середине 90-х годов устроили встречу русскоговорящих людей, молодежи, из Литвы ребята, из Латвии, меня пригласили. Я знал, что есть из Литвы, и говорю: «Вы знаете, я с Литвой хорошо знаком. Видел одного замечательного человека, можно сказать, святого человека, отец Станислав Добровольскис». Что тут началось! Овации, гром, потому что его знала вся Литва, он тоже отсидел много лет, и благодаря этому знал русский язык. Вот такое было время.

Подходим к танкам, стучим по крышке: “Мы хотим вам Евангелие дать”

В 1989 году мне позвонили из Курчатовского института бывшие коллеги и говорят: «Отец Александр, раз вы пошли в народ, идите до конца. Давайте мы вас выберем в Моссовет. Сергея Адамовича Ковалева в Верховный Совет выдвигаем, а вас давайте выдвинем в Моссовет». Ну, давайте попробуем.

75% нашего Замоскворечья за меня проголосовало, так я оказался в Моссовете. По счастью, Моссовет оказался напротив как раз того храма, который Катя Гениева, директор библиотеки, ратовала предать нам. Это был храм общины отца Александра Меня, Катя Гениева пошла к Патриарху, пошла к Лужкову. И уже в марте 1991 года был указ Патриарха о моем назначении настоятелем этой вновь созданной общины.

Интересно, что первый молебен в этом храме мы совершали во дворе 14 июля, в день памяти Космы и Дамиана Римских. Когда Катя скончалась, ее отпевали в этом храме 14 июля. Одно из таких неслучайных совпадений.

Другое совпадение такое тоже не случайное, когда убили отца Александра Меня 9 сентября 1990 года, отпевали и хоронили его в день Усекновения головы Иоанна Предтечи. Это был ясный знак для тысяч людей – он был предтечей для тысяч людей, для их веры, предтечей Господу.

А чтобы мы в этом не сомневались, полгода пришлись на обретение главы Иоанна Предтечи 9 марта – всё одно к одному. Такие вещи нам о многом говорят.

А в 1991 году, летом в августе на Преображение, путч, ГКЧП и все такое. Я – депутат Моссовета, и написал воззвание от Моссовета к тем войскам, которые вступили.

А уже создалось Российское библейское общество, мы получали много Евангелий из-за рубежа, такие американские гедеоновские издания на русском языке. На следующий день мы решаем везти воззвание Ельцину депутатов Моссовета и Евангелия. Загружаемся в автобус, подъезжаем —  стоят бронемашины, танки в центре везде. И полная растерянность милиции, потому что подъезжает автобус, выходит человек в рясе со значком депутата Моссовета. Что с ним делать, непонятно.

Подходим к танкам, стучим по крышке, открывают: «Сколько вас там, ребята?». Молчат. «Военная тайна? Мы хотим вам Евангелие дать». – «О, нас тут пять человек». Вместе с Евангелиями мы даем эти воззвания, наши обращения. В общем, около 1,5 тысяч евангелий мы раздали за этот день 20 числа, а вечером была попытка штурма, какое-то движение этих бронетранспортеров.

Комиссия по помилованию

По-моему, в 1992 или 1993 году меня пригласили в комиссию по помилованию, потому что там были депутаты из Верховного Совета, надо было из Моссовета кого-то еще пригласить, тем более, я все-таки священник. Поручено было комиссию создать Анатолию Игнатьевичу Приставкину. Там был Булат Шалвович Окуджава, Лев Эммануилович Разгон, Марк Розовский, Владимир Ильич Ильяшенко тоже был.

Очень хорошее было дело. В год миловали примерно по 15 тысяч человек, причем такой показатель эффективности был, что рецидив помилованных в комиссии всего был 5-7%, при обычном 50-70%. Было ясно, что комиссия не милует просто так абы кого, а действительно людей, которых можно было вполне отпустить.

Комиссия выступила с инициативой к Верховному Совету, чтобы внести в законодательство меру помилования – замену смертной казни на пожизненное заключение. Тогда около 60 человек ожидали исполнения приговора, я попросил их адреса, и разослал им Евангелия, такое типовое письмо: «Уважаемый такой-то, нам известны ваши обстоятельства, может быть, эта книга будет вам полезной и прочее».

Были ответы, один на меня очень произвел впечатление. Пишет некий Шароевский из Смоленской области, он ожидает исполнения приговора, человек не верующий, но в тюрьме задался вопросом: «Господи, если ты есть, почему я оказался в камере смертников?» – прямо взывал к небесам. И вдруг говорит: «Я слышу голос».

«Этот голос мне говорит: «Потому в мире есть добро и зло. Ты избрал путь зла, вот ты получаешь то, что ты избрал». – «Почему я избрал путь зла?» А голос мне говорит: «Потому что ты свободен». – «Зачем мне эта свобода, если она привела в камеру смертников?» А голос мне говорит: «Без свободы ты не был бы счастлив».

Я считаю, что это очень глубокий ответ. Это меня так привлекло, мы с ним начали переписываться и до сих переписываемся.

Достоевский захватил так, что я еле экзамен сдал

Книги в детстве – Жюль Верн, все его переводные романы, Фенимор Купер, Пушкин – как-то «Капитанская дочка» мне понравилась, «Евгений Онегин», всякие такие вещи там читал. Помню, еще до того как проходили в школе, «Отцы и дети» прочел Тургенева, очень понравилось. Достоевского тогда не было, в школе его не проходили, такого писателя русского не было в советской школе. Может, кто-то этого не помнит, но это было так.

Сразу после смерти Сталина в 1953 году его книги стали потихонечку издавать, и в десятом классе я начал читать Достоевского. Конечно, пока не добрался еще до больших вещей, но рассказы и прочее — все это мне очень нравилось, очень. Толстого начал читать уже где-то после 25 лет, хотя мы все писали сочинения «Образ Наташи Ростовой», но, конечно, ничего не читая, что-то полистали, так и учились. Конечно, уже в десятом классе все взахлеб читали, наизусть знали почти все Ильфа и Петрова, Джерома К.Джерома «Трое в лодке», все эти шутки. Все это было так.

Главной книгой, определившей мою жизнь стало Евангелие. Когда я его начал читать, тогда же в 1958 году, стало ясно, что это то главное, что у нас есть.

До сих пор какие-то открытия делаю для себя.

Я недавно рассказывал об этом последнем открытии, когда Иисус говорит: «Я – Царь, но Царство Мое не от мира сего, если бы Царство Мое было от мира сего, то слуги мои подвизались бы за меня». Как-то я все пропускал это мимо. Что же все-таки такое “подвизались”? Надо подумать — что в новом переводе, что в английском переводе? Сражались бы за меня. Ясно, что “если Я был бы такой же, как в этом мире” — это очередной лидер, который сражается с мечом в руках за свое направление. Как раз нет, Петру говорится: “Убери меч в ножны свои. Ясно, что Иисус еще раз утверждает, что Его направление совсем другое, что Царство Его не похоже на те царства, которые в этом мире”. Вот такие открытия интересные.

Также не очень понятны слова, когда на тайной вечере Иисус говорит Петру: «Се сатана просил, чтобы сеять вас, как пшеницу, но я молился, чтобы ты, некогда обратившись, утвердил братьев своих». Не очень понятно, почему «сеять, как пшеницу», что такое сеять? Сеять в XIX веке имело значение просеивать, отбирать, вести селекцию – плохо поступил, не годишься, хорошо поступил, годишься. Христос говорит о просьбах сатаны вести такой отбор на качество.

Потом, конечно, книги отца Александра Меня «Сын человеческий». Я был первым читателем первого издания, тиражом 6 экземпляров. И другие были книги замечательные.

Матушка Нонна Борисова: Конечно, много было и духовной литературы, но классическую литературу Толстого, Достоевского — это было уже после 35 лет уже. Он уже служил в церкви и перечитывал с наслаждением все.

Протоиерей Александр Борисов: Спасибо, Нонночка. Я внесу поправку. Помню, я ехал на какой-то экзамен в институт — по дороге читал «Преступление и наказание». Так меня книга захватила, что я еле-еле экзамен сдал.

Матушка Нонна Борисова: Все перечитал, я говорю, просто перечитывал все с таким наслаждением много классики тогда – и Тургенева.

Вопрос: Скажите, как вы относитесь к «Мастеру и Маргарите» Булгакова?

Протоиерей Александр Борисов: Когда эта книга появилась, то для многих людей, я думаю, она была первой, которая рассказывала о евангельских событиях. Поскольку я уже задолго до этого об этих событиях много читал и знал, то она для меня не была каким-то открытием евангельского сюжета, а, скорее, была литературным произведением вокруг этого. Скорее, это было о темных силах, которые обитали в нашей советской действительности того времени. Так что я не принимал фигуру Христа и Мастера как исторические персонажи. Это была, скорее, для меня некая аллегория.

Анна Данилова: Когда человек воцерковляется, приходит в храм, понятно, что ему читать, с каких книг он начинает – всякие азы православия, книжки для новоначальных, разумеется, читать Новый Завет. А вот на каких книгах строить человеку уже давно церковному свою жизнь, помимо Нового Завета, не очень понятно. Что вы советуете читать людям, которые уже в храме давно?

Протоиерей Александр Борисов: Конечно, книги митрополита Антония Сурожского, отца Александра Шмемана. Хороши книги отца Алексея Уминского. Может быть, они больше для новоначальных, но есть хорошие и глубокие книги. Появляются замечательные новые авторы. У нас появилась постом книга архимандрита Саввы Мажуко «Неизбежность Пасхи». Сейчас книжка «Апельсиновые цветы». Интересная книга греческого автора — отца Андрея (Конаноса).

Конечно, книги отца Александра Меня остаются очень важными для того чтобы понимать, о чем говорит Библия. Но главным является для жизни верующего человека все-таки Священное Писание, потому что раньше на это как-то не очень-то обращали внимание. Акафисты, каноны, молитвы – все это хорошо и прекрасно, но все-таки в центре Священное Писание – он один из немногих подчеркивал важность этого.

Известна фраза, что Ветхий Завет раскрывается в Новом, но когда убеждаешься в этом сам, читая, это важно чрезвычайно, но начинать надо, конечно, не с первых страниц Библии, а именно с Евангелия.

Больше всего меня удивили осужденные

Вопрос: Отец Александр, мне хотелось спросить вас, какие люди нецерковные оставили след в вашей жизни?

Протоиерей Александр Борисов: Я как раз говорил об этих ученых знакомых – Андрей Викторович Платонов, Меркурий Сергеевич Гиляров, Борис Львович Астауров – замечательные люди были.

Вопрос: Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский?

Протоиерей Александр Борисов: Я рассказывал про Тимофеева-Ресовского. Надо сказать, что с Николаем Владимировичем мы сошлись, когда я стал служить в церкви. Я его частенько навещал, я его и отпевал, хоронил. Когда он уже был близок к кончине, я его навещал и спрашивал: «Николай Владимирович, вам, наверное, хотелось бы исповедаться, причаститься?» – потому что условий не было.

Он говорил: «Да-да, очень хотел бы, но как и что?» Я к нему привез тогда отца Александра Меня в Обнинск. Они часа полтора говорили, оба были очень довольны друг другом. Николай Владимирович был очень заплаканный, благостный, все замечательно. Отец Александр, выходит от него, и такая наивысшая похвала: «Ну, это человек Ренессанса, вообще замечательный».

Анна Данилова: Отец Александр, как вы познакомились с Екатериной Юрьевной Гениевой?

Протоиерей Александр Борисов:  Я познакомился с ней близко уже, когда храм стали открывать и прочее. До этого было как-то отдаленно, потому что с ней близко с ее семьей дружила Елена Семеновна, отец Александр. Она была знакомая знакомых, так, скорее. Уже непосредственно, когда получили храм, стали здесь вместе трудиться в библиотеке и так далее. Но слышал я о ней, конечно, чуть ли не с детства, об этой семье.

Екатерина Юрьевна была абсолютно уникальным человеком, который соединял в себе высочайшую культуру, необычайную деловитость, смелость, организованность, талант организатора. Это человек, на которого действительно можно равняться, нужно.

Вопрос: Дорогой отец Александр, вы нам рассказали, мы это знали, что вы много лет служили дьяконом, но вы нам не сказали о том, что как вы стали настоятелем храма. Как вы стали протоиереем, это было бы интересно нам узнать.

Протоиерей Александр Борисов: Это было запоминающееся служение Святейшего Патриарха Алексия, он как-то очень относился благосклонно к нам. Он вообще был человек очень добрый и человек с явными признаками святости, несомненно. В 2000 году, когда очередной раз он у нас совершал литургию в день Космы и Дамиана, святых нашего храма, как раз во время служения мне протодиакон говорит: «Давай, на колени становись». Я стал на колени. «Стой так». Он сказал: «Господу помолимся». И Святейший читает молитву, пророчествует сан протоиерея. С этого момента это звание было присвоено. Так это произошло.

Надо сказать, что Святейший Патриарх к нам относился со вниманием. Может быть, этому способствовало одно такое обстоятельство. 21 августа 1991 года после нашей раздачи евангелий, мы ходили на то место, где произошла трагедия: гибель трех юношей. Там даже на асфальте следы крови остались. Мы поехали туда, совершили панихиду.

И митинг был грандиозный на Тверской площади рядом с храмом. Шеварднадзе выступал, еще кто-то. Мне как-то пришла мысль о том, что надо бы поехать, Святейшему доложить о том, что происходит в городе. Приехал в Патриархию, там никого нет, только секретарь Лидия Константиновна, которая к нам тоже хорошо относилась. Я ей объяснил, почему я приехал, она говорит: «Возьмите этот телефон, по нему позвоните».

Я, как Штирлиц, потихонечку взял телефон: «Ваше Святейшество, вас беспокоит священник Александр Борисов, хотел рассказать об обстановке». Рассказал о том, что было составлено обращение от Моссовета, что я его составил, что принято было на Президиуме Моссовета. Святейший спрашивает: «Было принято единогласно?» Я говорю: «Да, единогласно. Ваше Святейшество, мне как-то неудобно что-то советовать вам, но вообще-то все ждут вашей реакции».

Он минуточку помолчал и сказал: «К вечеру реакция будет». И появилась его статья небольшая в «Известиях», где были такие слова: «Власть, которая гнала церковь и держала в узах Россию 70 лет, рухнула». Так что ясно была обозначена его позиция. Потом в 1993 году он тоже выступал, чтобы примирить враждующие силы. Такие отношения сложились хорошие.

Вопрос: Отец Александр, у меня такой вопрос, в постсоветские годы встречались люди, которые вас удивили или восхитили? Как это может происходить – на исповеди или еще как-то? Как вы узнаете людей?

— Я не очень понял вопрос. В каком смысле?

Вопрос: Ваш рассказ как-то окончился на 90-х.

— Да.

Вопрос: А в последние годы были ли какие-то люди, которые вас удивили, я бы так спросила, в хорошем смысле удивили?

— Я бы сказал, что больше всего удивили осужденные, которых посещал в исправительной колонии 18 в городке Харп Салехардской епархии, люди, за спиной которых тяжелые преступления, и они по-настоящему, искренне обратились, читают Евангелие, молятся, со слезами на глазах каются.

Человек, у которого за спиной девять трупов, кается со слезами об этом, говорит: «Не могу себе простить, молюсь за этих людей». Это очень существенно. Причем все эти люди, которых я посещал, где-то около 60 человек исповедовал и причастил, там больше сидит, просто кого успел, это не обязательно, это их прошение, это они подают прошение, чтобы пришел священник. Ведь в советское время они все были бы расстреляны уже давно, а сейчас они…

Некоторые даже говорят: «Я рад, что я оказался в тюрьме, потому что если бы я был на воле, я бы Бога не узнал, я бы продолжал грабить и убивать, а здесь я встретил Бога, встретил Евангелие, читаю». Это по-настоящему обратившиеся люди.

Вопрос: Скажите, пожалуйста, как вы относитесь к интересу к другим религиям и духовным учениям, если человеком движет любовь к Богу и желание познать его со всех сторон?

Протоиерей Александр Борисов: Оно, конечно, неплохо, но, с другой стороны, времени мало. Ответ, я цитирую отца Александра Меня: «Все остальные религии – это руки, протянутые к небу, а христианство – это рука, протянутая к нам». Времени мало: если познавать и то, и то, и то — не останется времени на самое главное.

Вопрос: Если взаимно обогащает одно другое? Не уводит, а обогащает.

Протоиерей Александр Борисов: Я опять цитирую отца Александра Меня: «Все, что есть в других религиях, оно уже есть в христианстве».

— Да, но для этого нужно это открыть и убедиться в этом.

Протоиерей Александр Борисов: Я думаю, достаточно в это поверить, если отец Александр говорит, что в буддизме идея спасения – это есть в христианстве. В исламе подчинение Богу, послушание Богу – это есть в христианстве. В индуизме все присутствия в Божьем мире – и это есть в христианстве. Так что я думаю — жизнь коротка, поэтому лучше погружаться в ответ, который содержит в себе всё.

С женой нам всегда легко договориться

Вопрос: Добрый вечер. Отец Александр, я бы хотела задать личные вопросы. Очень впечатляет, с какой нежностью вы относитесь к своей супруге. Что питает отношения? Хотелось бы мне услышать про вашу маму. Вы рассказывали о ее участии в детства вашем. Какое, может, послание ее в вашей жизни запомнилось? Такой еще вопрос, все-таки уже немало лет вам, вы такой бодрый и веселый, что дает силы? Я понимаю, что вера, Бог, но не все такие радостные и бодрые. Спасибо.

Протоиерей Александр Борисов: Спасибо, так много сразу вопросов. Вы знаете, что касается наших отношений с женой, у нас одинаковое чувствование важности Бога, что это самое главное и на первом месте. Для нас обоих хозяйство и денежные вопросы – они как подчиненные, это не очень главное. Мы одинаково к этому относимся спокойно. Конечно, надо, чтобы что-то было, но это не на первом месте. Это чувствование Бога и важность этого, оно общее для нас, поэтому как-то всегда легко договориться.

Что касается мамы, несмотря на то, что у нее была очень тяжелая жизнь, одиночество, рассталась с мужем, она была человеком очень оптимистичным, как я. Но это не какая-то личная заслуга, это какая-то биохимия организма. Потому что я, к счастью, не знаю, что такое депрессия, я не знаю, что такое уныние. Я никогда не курил, и это не заслуга, мне не хотелось.

Так и здесь, я никогда особо не унывал, во всех ситуациях я находил все-таки что-то хорошее, позитивное. Что касается мамы, она человек была легкий: «Бог даст день, Бог даст пищу». Такое у нее было. «Лет до ста расти нам без старости», – она все время цитировала. Даже скончалась, когда ей уже было 92 года почти, накануне приехала ее двоюродная сестра, племянница, они немножко выпили, песни попели, а на следующий день что-то стало плохо с сердцем, вызвали Скорую, и она умерла, то есть не лежала ни одного дня.

Матушка Нонна Борисова: Она была очень творческим человеком, и уж совершенно не привязана ни к чему материальному. Действительно, она не была верующим человеком долгое время, но в конце концов, она пришла в храм, и начала читать Евангелие. Правда, она мне выписывала евангельские цитаты из посланий и клала на стол.

Протоиерей Александр Борисов: Надо сказать, что мама преподавал рисование и черчение. Она рисовала, у нее были удачные работы вполне, не бог весть что, но удачные. Она это любила очень.

В 80 лет она стала учиться писать иконы. В 80 лет! Наш алтарник Валентин, иконописец замечательный, он был ее учителем. И в храме у нас несколько икон, ею написанных. Про одну икону, она случайно стояла у меня в комнате, у нас был один такой очень интересный архитектор Якубенин, просто мы в комнате о чем-то говорили, он говорил о живости произведений, картин и так далее и случайно показывает на эту икону, он не знал, что это моя мама написала, и говорит: «Смотрите, икона, видно, что ее любитель написал, но она живая».

Отношения у Нонны с мамой были не простые, сложные, но несмотря на это, мы съехались в 1969 году и жили до 2002 года вместе, это почти 30 лет. Для невестки со свекровью в одной квартире это вообще кое что. Люся Улицкая говорила: «Как ты терпишь? Я бы ее убила просто». Знаете, действительно вспоминается – и Нонна, и я, и дети только хорошее. И какое-то глубокое ощущение, что это действительно было правильно. Когда пожилой человек, уже за 90 лет – тут сын, тут внучки, тут невестка, все вместе – было что-то очень правильное в этом. Слава Богу, что нам удалось это так спокойно пройти, и так все было.

Матушка Нонна Борисова: Потом для меня это был очень евангельский путь. Я не знаю, насколько я его прошла успешно, но отец Александр и его мама – они такие абсолютные бессребреники и всё раздавали, даже чужие вещи, даже мои. Приходила родственница, она: «Да, у Нонки еще есть, бери». Я так возмущалась, думала, что такая несправедливость, а потом я поняла, что это Бог учит меня, что мне надо просто смириться с этим и принять это как есть.

Фото: Ефим Эрихман

Видео: Виктор Аромштам