Вместе с девушкой в психдиспансер поместили еще восемь участников закрытой интернет-группы «Колумбайн». Один из них, по данным сотрудников госбезопасности, готовил теракт и признал вину. В его смартфоне была обнаружена запись: «Пойду на линейку в школу и там бомбану тварей», сообщает «Коммерсант».
Психолог и директор Центра психологического консультирования ВШЭ Ирина Макарова объяснила «Правмиру», помогают ли такие действия бороться со школьными стрелками, почему детей тянет в эти сообщества и что делать родителям, которые увидели на странице у ребенка пожелания сдохнуть всем одноклассникам.
Психбольница вызывает недоумение
Ирина Макарова
— Когда вы читаете новости про девочку, которая две недели провела в психоневрологическом диспансере из-за подписки на сомнительное сообщество (по крайней мере, по словам родных), вам, как психологу, что первое в голову приходит?
— Первое, что приходит в голову, что мы можем не знать всех обстоятельств и правоохранительные органы владеют гораздо большей информацией.
Но если правы родственники, то это все вызывает недоумение. Допустим, она зарегистрировалась в группе и что-то там пообсуждала. Даже если писала: «Давай мы всех убьем», — это требует других подходов и мер.
И дальше возникает вопрос, мы хотели бы как-то помочь девочке справиться с ее злостью, обидой, которые, допустим, привели ее в эту группу или наказать за эти чувства.
— Ну, в социальных сетях народ разделился. Одни писали, что это произвол, а другие их спрашивали: «А если она придет в школу и убьет вашего ребенка?» И тут уже крыть, вроде, нечем.
— Да, я надеюсь, у правоохранительных органов есть безапелляционные доказательства, что это были не просто детские обиды. Тебе причиняют боль, унижают, издеваются и все это вызывает желание найти площадку, где можно с кем-то об этом поговорить, найти людей, которые отвечали бы: «Да, мы чувствуем тоже самое и мы тоже их ненавидим». И то нам не показали доказательств, что она там что-то такое говорила!
Психбольница в любом случае вызывает недоумение. Есть огромное количество органов и процедур, есть законы, которые предусматривают, что делается в этом случае. Чтобы обследовать на отклонения, тоже нужны основания.
— Подписка на группу про расстрел школы — достаточное основание? Или какое-то количество лайков? Участие в обсуждениях?
— Ну, мы все на что-то подписаны. Мы все смотрим какие-нибудь фильмы, например, со сценами насилия, многих это будоражит, многие испытывают удовольствие, но это же не повод подозревать нас всех.
— Тогда где граница между разговорами в соцсетях «как они меня все достали, убил бы» и тем, что подросток однажды возьмет в руки оружие и отправится в школу?
— Думать мы можем все, что хотим. Есть мысль, сформулированная в слове. И оно может быть убийственным, оскорбительным. Есть статьи закона на этот счет, и надо быть аккуратным со словом, сказанным вслух или написанным в соцсетях.
А действие предвосхищает намерение, и это действительно сложная психологическая проблема. Есть аспекты, которые помогают определить, готов человек что-то сделать или делится лишь своими фантазиями. В намерении есть всегда план, наличие схем. И это хорошо знают правоохранители, у которых именно эти разговоры, планы, схемы, наличие определенных предметов являются доказательствами намерения. А если люди просто там что-то такое написали — это еще не намерение.
— Да, там же в Красноярске этой весной был случай, когда задержали 15-летнего мальчика, готовившего теракт в школе. У него как раз были планы зданий и даже собранные самодельные взрывные устройства.
— Да, когда подростки уже покупают ингредиенты, это очень опасная ситуация, но когда ребенок вам в отчаянии кричит: «Чтоб ты сдохла!», он вовсе не собирается вас убивать. Просто его охватывают эмоции, которые он не может контролировать.
Когда у родителя эмоции хлещут через край
— Почему подростки подписываются на эти группы? Только потому, что над ними издеваются в школе или есть еще причины?
— Подростки подписываются на самые разные группы, надо заметить, что есть и более многочисленные подростковые группы в соцсетях и они не столь деструктивны.
Я думаю, что в группы типа «Колумбайна» приходят подростки, которым довольно сложно найти подходящее социальное окружение в реальной жизни, малообщительные, закрытые люди, в них много обиды, много злости и мало возможности об этом разговаривать с близким окружением, найти поддержку и понимание. Они чувствуют себя ненужными и малозаметными в жизни, им кажется, что родители обращают на них внимание только тогда, когда критикуют или что-то требуют от них, одноклассники — чтобы посмеяться и поиздеваться.
— А есть те, кто просто не удержался и лайкнул в каком-то непонятном порыве человека с оружием на фоне школы, и вот уже у твоей мамы от тревоги трясутся руки… И ее можно понять.
— Люди, а тем более дети, часто лайкают не слишком разумно, и непонятно, что они вкладывают в лайк. Но это не сигнал для правоохранительных органов и, может быть, даже не для учителей, это сигнал для родителей.
Хорошо, если бы мать и отец были в курсе жизни ребенка и знали, что он вовлечен в какие-то сомнительные группы, где жестокость, оружие, насилие. Было бы неплохо, если бы родители разговаривали с детьми диалоговым языком, а не «так нельзя», «это уголовно наказуемо», «попадешь в неприятную ситуацию». Это критика и плохо сдерживаемая злость.
И вот в случае с девочкой из Красноярска, кажется, что мама с ней в неплохом контакте. Она как-то понимает, что в школе ей тяжело, что дочь не справляется, что ситуация не совсем благоприятна. Есть контакт с родителем — это значит, что подросток может говорить на темы, которые беспокоят взрослого. Главное, чтобы родитель делал это без криков и ругани, а в спокойном диалоге.
— С какой фразы начать этот спокойный диалог, чтобы подросток не убежал сразу, грохнув дверью?
— Это должен быть такой вопрос, который выражает чувства родителя, например, беспокойство за ребенка. Выражает желание понять, что с ребенком происходит, помочь ему, разделить с ним что-то, может быть, готовность про свои проблемы рассказывать. У каждого родителя есть опыт взросления, в конце концов.
— А если подросток не хочет слушать истории из детства родителя, да и просто — хорошего контакта давно нет?
— Если он уже в не очень хорошем контакте с родителями, то это знак, что что-то не так. И простым разговором эту историю не изменить.
— А как действовать? Вот родитель узнал, что ребенок состоит в сомнительной группе, у него зашевелились волосы, он весь день как на иголках, а ребенок давно не хочет с мамой ничего обсуждать. И вечером все собираются на ужин, и тут кто-то из взрослых невзначай: «Ну что, Вась, расстрелами интересуешься?» Я не представляю, как про это спросить.
— Тут идти к психологу и тогда родителю будет спокойней, потому что если он в ужасе, значит, он что-то не выдерживает, эмоции уже хлещут через край и лучше точно не будет. Главное, в начале привести себя в какое-то равновесие, спокойное состояние.
Вот вы вдруг что-то обнаружили. А что было до этого? Вы видеть не хотели или ребенок просто тщательно от вас это все скрывал? Но это тоже про то, что не хотели видеть, потому что если вы живете в одной квартире, вы так или иначе чувствуете, пришел ребенок злой или расстроенный, и вот целый день сидит в своей комнате и не выходит.
Главное — интерес к ребенку. Можно всегда найти какой-то момент, может быть, не всегда удобный для откровения, но который ему способствует, спросить: «Ну что там у тебя, я же вижу, что что-то не так, хоть немножко мне об этом расскажи? Может, я смогу что-нибудь сделать». Без предложения бежать туда, сюда, сдаваться в правоохранительные органы.
— Все пропало! Катастрофа! Где мы тебя упустили? Еще чуть-чуть и будешь на месте керченского стрелка! Не так, да?
— Ну, точно не так. Важно говорить искренне и начинать со своих чувств, своих беспокойств. И если вы не знаете, как начать разговор, то так честно и сказать: «Я не знаю, как начать разговор, но не могу не начать». Если вы чувствуете страх, то так и говорить, что «я боюсь, что может что-то случиться», или что «что-то происходит», если вы что-то увидели в его компьютере, то так честно и сказать — «я это сделал».
Нет готового рецепта такого разговора, и даже если он есть, то не надо им пользоваться. Это должен быть ваш честный и откровенный разговор, пусть он будет неловкий, но живой и искренний, только так можно прийти к доверию.
Подросток — это особый возраст, он никому не дается легко. Изменения и новые желания, которые открываются у ребенка — такая очень непростая штука, и задача родителей не подавлять это все и не отёсывать подростка, как Буратино, а все-таки помогать ему справляться. Главное, чтобы ребенок чувствовал, что родитель — это тот человек, которому, может, и не все он расскажет, но если почувствует себя плохо, то сможет с ним поговорить.
Родителям надо бороться со своей паранойей
— Кстати, журналисты одной редакции находились в этих группах и говорили с подростками. Они спросили одного мальчика, которому было плохо в школе: «А почему ты маме не скажешь?» И он искренне возмутился: «Я что, буду с мамой унижения свои и страдания обсуждать?» А я подумала: почему нет. Если он не может, значит, контакт потерян?
— Это может быть и потеря контакта, и что-то еще. У меня у самой сын подросток, и я понимаю, что не все так просто. Иногда и мне тяжело и папе, и мы стараемся как-то справиться. И я вижу, что он иногда приходит, и настроение плохое, мне хочется его обнять и поддержать. Но в то же время, он имеет право на то, чтобы со своими переживаниями остаться один на один.
— Да, его право. Но когда он уходит с этими переживаниями в паблик про расстрелы в школах…
— Родителям сложно понять это поколение, которое выросло в виртуальном пространстве. В нашем детстве проблемы решались по-другому, а у детей сейчас на каждый случай гаджет в руках. Я наблюдаю за своим сыном, и это 24 часа в сутки: делает уроки, телефон рядом и оттуда квакает, потому что кто-то что-то пишет, он ест, а у него опять квакает, он гуляет, а в кармане квакает. Мы можем говорить, что это плохо и ужасно, но это реальность.
— Ну хорошо, у них другой мир, все понятно. Но когда нас обижали в школе, мы могли обсудить это во дворе с парой друзей. А сейчас в их распоряжении группа на тысячу человек. И каждый второй постит картинки. Это же совсем другое воздействие на мозг. Разве мы тут можем спокойно сказать: у них другой мир, пусть там сидят. Мы же не знаем, кого из них в какой момент переклинит.
— Не можем, ну, а что мы можем? Хорошо, если есть спорт. Вот играет человек в футбол, и это квакание телефона тоже есть, он постоянно в пабликах и лайкает и так далее. Но этого становится меньше, и оно не становится главным, невозможно торчать в интернете, если у тебя сборы, игры и так далее. Другой подросток, допустим, балетом занимается. И ему тоже не до этого. Кто-то рисует, кто-то фильмы снимает или музыку пишет.
Хорошо, когда это есть. Если удалось в доподростковый период найти ребенку реализацию, где он чувствует свою силу, то отлично. И если это что-то занимает более значимое место в жизни, чем эти паблики.
Но мы говорим тут о ситуации, когда так не получилось. Человек вдруг обнаруживает, что эта реальная жизнь ему мало что приносит. Он уходит в виртуальное пространство и находит там то, что находит.
Забрать, запретить, отобрать телефон — это не решение.
Бросил футбол, на улице с приятелями не сложилось, с родителями плохие отношения — и вот есть отдушина. Ее нельзя отбирать у ребенка. Ему кажется, что там его понимают. Это такая тяжелая доля родительства, постоянная история креативного подхода: что делать, как помогать, кто твой ребенок, как ему живется. Если способы не находятся, может, пора пойти к специалисту. Но не ребенка тащить.
— Я наблюдаю как вполне хорошие родители при наличии и футбола, и балета проигрывают схватку. Сеть дает яркие эмоции, а мозг так устроен, что требует впечатлений. Дети, вполне занятые и любимые родителями, все равно уходят в интернет, а там — куда засосет. Не кажется ли вам, что современным родителям сложнее?
— Родительство это всегда непросто. У меня разница между детьми 15 лет, и я не могу сказать, что тогда было легко, а сейчас тяжело. И тогда было тяжело. И сейчас непросто. Вопрос не в яркости контента, это все может привлечь внимание разово, а удержать не может. И родители тут в более выгодном положении.
Но я наблюдаю как психологически тонкие, замечательные родители настолько беспокоятся за ребенка, что обкладывают его системами контроля. Живя в своей паранойе, которая не только не рассеивается, но вот этими методами слежки и контроля наоборот эскалируется. Это все становится испытанием для отношений родителей и ребенка.
Чем больше родитель контролирует, тем больше он сам начинает беспокоиться, тревога нарастает. Подозрительность, тревога и контроль не рождают открытость, благодушие и хороший контакт.
— Родители как раз на это могли бы ответить, что жить стало страшнее: наркотики, закладки, порнография и прочее.
— Я это тоже слышу, но меня всегда удивляет, что я слышу это от очень продвинутых, либеральных и толерантных. И я им говорю, ну вот отношения с государством у нас тоже детско-родительские, давайте государство будет за вами следить, вдруг вы тоже станете закладки делать. Нет, нам это не нравится. А с ребенком можно.
Если вы хотите, чтобы ребенок вам доверял, чтобы у вас был доступ к тому, что происходит в его душе, чтобы он позволял себе хотя бы иногда быть откровенным с вами, тогда надо бороться со своей паранойей.
Они припугнули детей, но цена этого — сломать жизнь человеку
— А есть еще и давление окружающих. Например, родителей красноярской школьницы сразу обвинили в плохом воспитании: и заголовки в СМИ были такие, и комментарии людей в сети. Все идет из семьи — популярная точка зрения, но всегда ли это так?
— Конечно, это тяжелая ноша, когда вам говорят, что все идет из семьи. Но вообще-то ребенка родили вы. И воспитывали тоже вы. Как вы считали правильным и нужным. Да, личность есть, но самые важные и базовые основы заложили родители.
И важно понимать, что все было хорошо, и отношения и прочее, и тут вдруг неожиданно пошел в школу и всех перестрелял — так не бывает. Если совершил противоправный поступок, то причины, которые вели к этому, не сегодня сложилась. Нужно отходить на несколько шагов назад.
— Просто очень жаль несчастных родителей, чьи дети переступили черту и стали героями криминальных новостей. Мама и папа показывают семейные фотографии, где все счастливы, рассказывают журналистам, что все было хорошо, но тут вдруг… И начинаешь думать, ой, а вдруг и мой давно в сообществах сидит и взрыв готовит, а я в блаженном неведении.
— Нет, у них не вдруг. Так не бывает. И если говорят, что поили, кормили и заботились, значит, все равно чего-то важного не сделали. Может не надо было кормить и заботиться, а надо было его уважать? Учить как справляться со своими влечениями? Если у вас сил не хватает, то просите у специалистов помощи.
— Да, и потом к матери девочки из Красноярска пришли инспекторы по делам несовершеннолетних и сразу обвинили в ненадлежащем исполнении родительских обязанностей. Есть такая статья в административном кодексе — 5.35, штраф от 500 рублей. Почему подписка на паблик — это ненадлежащее воспитание? А какое тогда надлежащее?
— Надо спросить у органов, что такое надлежащее воспитание. Это термин не совсем психологический. Мне не нравятся слова «надлежащее» и «ненадлежащее».
Вообще у опеки, инспекции, других органов основная функция помогать: родителям, детям. Но из того, что я слышу: основная функция карать. И в этом тоже есть системная ошибка. Если они не помогли, не приходили в семью, не проводили беседы и что там еще, то какой может быть штраф? Эта система социальной поддержки требует очеловечивания.
Подростки многие поступки совершают импульсивно, под действием момента, из-за товарищей. Одноклассники после уроков зашли в магазин, и вдруг один их них говорит: «Давай жвачку украдем, прикольно будет, я возьму, а ты спрячешь». Смешно, весело, риск, схватили, выбежали.
И вопрос не в том, чтобы они не совершали. Это тот опыт, который ребенок должен прожить. Вопрос в том, расскажет ли ребенок об этом родителям, заметят ли они что-то, как они на это отреагируют.
— Сотрудники ФСБ, по словам родственников девочки, советовали воспитывать ее ремнем. Может, это надлежащее воспитание? Выбивает ли ремень желание подписаться на паблик про расстрелы в школах?
— Конечно, нет. Ремень не выбивает ничего. Он рождает подтравленность, злобу, которая как раз вылезает в какие-то моменты, которые нам трудно понять и трудно ими управлять.
— Если у ребенка трудности, которые он не может обсудить с родителями, куда он может пойти сейчас?
— У нас во ВШЭ есть красная кнопка, куда студент может жаловаться. Это форма, через которую он может сообщить о любой несправедливости, нечестности с которой сталкивается, как несправедливо с ним обошлись, грубо разговаривали или унижали, эти жалобы могут быть анонимными. И самое главное, что студент точно знает, что любое сообщение будет тщательно проанализировано, а после анализа последуют выводы, решения и даже санкции, это важный способ для человека восстанавливать справедливость. Это уже канал, через который специалисты могут услышать, что вот тут болит, что есть болезненная ситуация, а человек не справляется. Есть бесплатная психологическая служба, куда тоже можно обратиться.
В школах, к сожалению, не много таких каналов. На всю школу один психолог, и это не решение проблемы. При этом он одновременно бывает еще и учителем, что вообще недопустимо. Он является членом педагогического коллектива, и в этом смысле психолог уже не на стороне ребенка.
Хорошая идея — создать в городах психологические группы для подростков, которые были бы независимы от образовательного учреждения. В маленьких городах есть волонтерские проекты, некоммерческие фонды, на онлайн-площадках подросткам оказываются психологические консультации, чем больше будет таких служб, тем лучше.
И я даже не призываю, чтобы они были государственными, так как здесь тоже есть свои ограничения. Проблема в том, что эти площадки есть, я знакома с их работой, но школьники о них не знают. Хорошо, если бы в школах объясняли, что абсолютно анонимно ребенок может обратиться вот сюда.
— Ребенку не тяжело во взрослый мир обращаться? Тем более, допустим, с мыслью, что он хочет всех убить?
— Многие проекты делают совсем молодые люди, вчерашние подростки, которые сами прожили этот период нелегко, и с родителями не было контакта. Вот такое должно быть: вне госорганов, вне школы, вне родителей. Что-то совсем независимое. То, что дало бы возможность подростку чувствовать себя в безопасности.
Мы начинали с того, почему не поговорить с родителями. Как? А это вопрос. Мне, например, студенты или подростки говорят о матерях: «Я с ней поговорю, а потом это все обернется против меня. Не буду с ней разговаривать».
Доверие разрушить ее можно в одну секунду, а выстраивать очень тяжело.
Ребенок должен знать, что какие бы скандалы ни были, какие бы проблемы ни возникали, но в тяжелых ситуациях родители с ним.
Если так не сложилось, то есть организация, куда он может обратиться, может, ему и не понадобится подписываться на паблик про расстрел в школах.
— Как вы думаете, скажется ли на психике школьницы из Красноярска вся эта ситуация?
— Для меня это необычная ситуация. Изначально травмированный ребенок получает более чудовищный опыт. Психоневрологический диспансер — не самое прекрасное место. С этим опытом, мне кажется, будет трудно справляться. Это тяжелый слом, из которого ребенку нужно будет как-то выбраться.
Да, даже если она, допустим, хотела взорвать школу, она ее не взорвала, потому что находилась в больнице. Этой цели силовики достигли. Может, они припугнули детей, но цена этого — сломать жизнь человеку. Из этого выбираться нужно будет долго, мучительно, и этот опыт подросткового возраста не может не отразиться на последующей жизни.