Она дерется. Нежная сероглазая блондинка, отличница и тихоня, дерется, как боевой страус. Лягается своими чудными балетными ногами, царапается изящными пальцами пианистки, мальчику с передней парты воткнула в плечо шариковую ручку. Не девочка одиннадцати лет, а какой-то боец спецназа.
Об этом совершенно обалдевшим родителям возбужденно повествуют сразу три учительницы: классная, математичка и англичанка. Родители только кивают ошеломленно и иногда пытаются вставить слово, но замолкают под градом горестных восклицаний. Учительницы не нападают, они искренне обеспокоены, им, правда, очень нравится Лиля, но они встревожены и, кроме того, последней жертвой, как назло, оказалась дочка председателя родительского комитета.
«У вас дома-то все в порядке, — внезапно спохватывается классная дама, видимо, вспомнив материал с последнего тренинга по детской психологии. — Может, конфликты какие или отношения?».
«Да нет, вроде все в порядке», — неуверенно отвечает мама, а папа веско подтверждает: «Все нормально».
Да видно, на самом деле, что все нормально у них дома. Они сидят хоть и на разных партах, но развернуты друг к другу, и произнося что-то, каждый смотрит на другого: ты согласен? А ты меня поддерживаешь? И этим внезапным вызовом в школу они скорее огорчены, чем рассержены. Мама тихая и как будто все время слегка извиняется, зато папа — огромных размеров мужичина, про таких говорят «Медведь». Тоненькая и серьезная Лиля явно пошла в какую-то боковую ветвь родни.
«Понимаете, — медленно, как бы размышляя, начинает мама, — она же вообще никогда ни на кого не нападает, совсем никогда. Может быть так, что она защищалась?».
«Ну, возможно… — неохотно соглашается учительница русского. — Савелий, в которого она ручку воткнула, он у нас того, гиперактивный парень. Все время вертится, ёрзает, шепчется, девочки на него постоянно жалуются, что берет вещи с парты и не возвращает».
«А тут ручку воткнула — и никто уже не вертится», — бурчит себе под нос отец, и видно, что дочку свою он очень даже понимает.
«Но вот на девочек она точно нападала первая!» — горячо вступает англичанка. — «Я видела! Катя её не трогала, только шепталась с Дашей, а ваша Лиля подошла и дернула её за волосы!».
Родители уже совершенно убиты. Они держатся за руки, как детсадовцы, не поднимают глаза и только кивают. «Мы поговорим с ней», — тихо заканчивает встречу мама. «Да уж, пожалуйста, поговорите! — напутствует классная руководительница. — Я все понимаю, Лиля у вас девочка талантливая, одаренная, но нельзя же так!».
По дороге домой отец громко рассуждает о том, что и как он скажет Лильке, и как объяснит, и чем пригрозит. Мама идет молча, прикидывая в уме, кого привлечь для разговора с дочерью. В том, что дело тут нечисто, она не сомневается. Лиля, конечно, не ангел, но и драться просто так не будет. Что-то случилось, но выяснить это будет нелегко, Лилька — кремень, не захочет — слова не вытянешь.
В кармане у женщины звонит мобильник. Она достает его, смотрит на экран и вдруг с облегчением выдыхает: «Господи, Ты слышишь!».
«Маруся! Марусенька, как хорошо, что ты позвонила! Милая, у нас с Лилькой проблемы, дерется в школе, прям все мозги уже сломала, не могу понять, что с ней такое.
Ты не могла бы с ней поговорить? Да? Возьмешь её на каток? Спасибо, детонька, а потом придете, я вас чаем напою».
Она поворачивается к мужу и объясняет уже совсем другим, обнадеженным тоном: «Это Маруся, помнишь, Лилька у неё в отряде была три года подряд, приезжала еще к нам осенью. Не помнишь? Ну, она приедет в субботу, погуляет с ней, поговорит».
В субботу.
Девочки возвращаются с катка совершенно замороженные, громко болтают в коридоре, гремят коньки, потом без конца хлопают двери, наконец, все садятся за стол, долго пьют чай с шарлоткой и мороженым, потом «барышни удаляются в будуар», то есть в Лилькину комнату.
Уже совсем вечером Маруся собирается домой, и мама идет проводить её до метро.
«Понимаете, — возбужденно машет руками девушка, — у неё весь прошлый месяц на хореографии заменял какой-то парень молодой, её любимая тетечка была на больничном. И этот парень просто ужасно себя вел: за волосы таскал, обзывался, заставлял приседать и отжиматься, высмеивал. А Лилька пыталась защищаться и протестовать, а её никто не поддержал, и она решила, что ТАК МОЖНО!! И начала сама драться, чтобы выяснить, до какой степени можно. И кто её остановит.
И потом, она все же защищалась. Учительница же не слышала, что прежде, чем напасть, она каждый раз громко говорила „Прекрати! Не надо так со мной!“. И только потом била».
Мама обнимает Марусю напоследок и бежит домой. Лилька, конечно же, не спит, сидит, блестит в темноте глазами, ждет объявления приговора.
«Заинька, милый мой, ну что же ты нам не сказала?» — только и может, что спросить мама.
«Мам, ну, я не хотела тебя волновать, и потом, все девочки поддержали Самвела, я предлагала пожаловаться нашей руководительнице, а они сказали — не надо, а то его прогонят, а он классный. А мне совсем он не нравился, и я ненавижу такую музыку, и мне не нравится танец, который он нам ставит, я не хочу танцевать фанк!». Лиля не плачет, нет, она старательно подбирает слова, чтобы быть правильно понятой.
«Детка, — говорит мама, — но девочек-то в классе зачем бить?»
«Мам, меня что-то так бесило все в последнее время, просто ужас!»
Кажется, мама о чем-то догадывается, но обсуждать сейчас большую и сложную тему «переходный возраст у девочек» нет ни сил, ни времени.
«Спи, все хорошо», — целует она свою строптивую дочь, укрывает её и выходит из комнаты. «Завтра пойду и оторву голову этому Самвелу. Мужу не буду говорить, а то и в самом деле будут жертвы».
Она смотрит на брошенные в коридоре балетки и усмехается. Спецназ!
Катерина Дёмина
Комментарий психолога:
В самом общем виде, «война — это политика, только иными средствами», как сказал один прусский мыслитель. То есть, мы начинаем драться, когда все мирные коммуникации исчерпаны.
Дети дерутся, когда чувствуют себя задетыми (словами или действиями), когда им душно и скучно (тело просит движения+дискомфорт, который они не могут объяснить), когда хочется телесного контакта, а нельзя. В описанном случае девочка самостоятельно выкарабкивалась из роли Жертвы довольно стандартным образом: идентифицируясь с Агрессором.
Перевожу на общечеловеческий язык.
В ситуациях, когда нам причинена боль, и мы в течение длительного времени вынуждены быть в положении Жертвы, терпеть принуждение и унижение, психика защищается от разрушения парадоксальным способом: не я беззащитная жертва, которую сейчас совсем убьют, а я — могущественный и непобедимый силач-палач. Да вы все это знаете, помните, сталкивались: самый отъявленный хулиган и садист в классе кто? Правильно, тот, кого бьют дома. Из кого получаются серийные убийцы и маньяки? Из тех, кого все детство насиловали.
Да, Лильку никто не бил и не насиловал. Но для домашней чуткой девочки даже минимальное, «чуть-чуть-не-считается» оскорбление, легкий пинок, скользящая пощечина равноценна страшному абъюзу. Полагаю, её вообще никто никогда в жизни и пальцем не трогал, и другого обращения, кроме как «Лилечка», она не слышала. А тут такое. Взрослый мужик дергает за косы, обзывает тупой коровой, подначивает группу на насмешки и издевки. Реакция девочки была сначала вполне законной, а потом, когда регламентированные действия не дали результата, она «сошла с катушек».
Вам это ничего не напоминает? Когда наши права и границы нарушены, мы сначала взываем к органам правопорядка, а если это не возымело действий, сливаем агрессию на того, кто под руку попался. Лишь бы не чувствовать себя беззащитной, бесправной овцой. Потому что это — невыносимо.