Не уходи!

Как выбрать жизнь

Центр паллиативной помощи. Высохшая до пергамента, неспособная пошевелиться старая женщина. Ей на вид лет сто, не меньше. На каталке ее везут с концерта – тут это обычное дело, концерт в холле. Сегодня была арфа.

– Вам понравилось выступление? – спрашиваю я.

– Очень! Очень! – шепчет старушка.

Нянечки возятся в узком коридоре, пытаясь развезти в разные стороны несколько каталок и колясок, и на пару минут мы остаемся одни в лифте. Что-то срабатывает в механизме, и лифт ощутимо вздрагивает.

– Что это? Что это?

– Не бойтесь, – успокаиваю я, – все в порядке.

– Как страшно! Вдруг оборвется лифт, и мы разобьемся! – и после короткой паузы, все еще очень испуганно. – Как страшно умирать!

Жить. Только жить. Любой ценой… На каталке, в памперсе, суп с ложечки – только бы слушать эту арфу в холле и видеть сирень за окнами.

***

Женщина чуть за 50. Тяжелая онкология. Готова на все. Любое лечение, любые страдания – только жить. Как бы страшно и больно ни было – только жить. У нее дочери, внуки, работа – такой интересный проект, так много не успела закончить. И розы на даче, и так хотелось попасть в Рим.

Только бы пожить. Хоть еще пару лет.

***

Парень лет тридцати. Спинальник. Тяжелая травма позвоночника. На инвалидной коляске. Он из тех, от кого мы, водители скромных малолитражек, шарахаемся к обочине, когда они болидами проносятся мимо на своих диковинных мотоциклах, на долю секунды оглушая нас ревом мотора. Вчера ему казалось, что нужна только такая жизнь: скорость, ветер в лицо, свобода…

Сегодня он будет делать все, чтобы встать на ноги. Месяцами, годами, через любую боль, через преодоление, через что угодно – только жить. Встать самому, других научить.

***

Ну и вот – двое семнадцатилетних детей.

У них все хорошо. Они молоды, красивы, здоровы, они влюблены, на дворе май, до конца школы чуть больше недели.

У них любящие, понимающие родители, не просто «благополучные», а очень хорошие семьи.

Их ждет последний школьный звонок, студенческая юность.

Они могут получить у жизни почти все, что у нее попросят.

Они просят похоронить их рядом.

Смерть – это свобода, которой нельзя насладиться

Я прихожу к своему собеседнику, Александру Сосланду, психологу, психотерапевту с огромным опытом работы с очень сложными пациентами, говорить именно об этом: как же так вышло, что самое дорогое, единственное по-настоящему бесценное, что у нас есть – жизнь – вдруг девальвируется до такой степени, что ее можно просто выбросить, отказаться от нее как от скучного вечера в неинтересных гостях.

– Неужели можно предпочесть смерть?

Александр Сосланд

– Надо понимать, о каком образе смерти идет речь. Это не реальная, а мифологизированная смерть. Вообще, вся мировая культура занята именно этим – мифологизацией смерти, изображением ее в виде чего-то очень привлекательного. Начиная с большинства религий, сулящих после кончины рай, и заканчивая всем тем, что мы видим в современной молодежной интернет-культуре, вплоть до пресловутых «групп смерти».

Смерть изображается чем-то желанным. Это моментальное решение всех задач. Жизнь – сложная вещь, в ней много проблем, горя, насилия, противоречий. В жизни от тебя непрестанно чего-то хотят, на тебя давят, требуют. Смерть от этого освобождает.

В жизни твои родители ссорятся, изменяют друг другу, разводятся, «врут», что любят тебя, а сами, например, рожают других детей. Да мало ли что еще делают. А смерть избавляет и от этого. В своем мифологизированном виде она выглядит как очень привлекательный выход на свободу.

Единственное, чего подростки не понимают: насладиться этой свободой они не смогут. Оценить, почувствовать ее – уже не получится никогда.

– Но ведь одновременно с обещанием посмертного рая все эти религии жестко табуируют суицид. И вот чего я совсем не могу понять: любым живым существом руководит инстинкт самосохранения. Что же происходит с ребенком, который в своем желании «выпилиться», как они говорят, побеждает даже эти базовые инстинкты?

– К сожалению, очень часто кончают с собой дети, у которых мы не можем обнаружить серьезной патологии, способной «отключить» инстинкты. Нередко, к сожалению, проблему очень трудно обнаружить, потому что подростки, всерьез принявшие решение о суициде, демонстрируют диссимулирующее поведение.

– Что это значит?

– Это значит, что ребенок внешне сменяет свое депрессивное поведение на почти нормальное. Изображает примирение с родителями, окружающим миром, даже оптимизм. То есть всячески симулирует здоровье.

Вот трагическая история из практики – такого не пожелаешь ни одному из коллег: на терапии кончает с собой 14-летний подросток.

Мама приводит его к психотерапевту потому, что ребенок ведет себя «странновато» – замыкается в себе, становится раздражительным. В принципе, обычное подростковое поведение. И вроде особого повода для беспокойства нет, и на сессиях у терапевта ни малейшего намека на суицид не просматривается. Мальчик с удовольствием рассказывает о себе, делится впечатлениями об игре любимой футбольной команды, много говорит о том, как хотел бы жить в Скандинавии, какая там волшебная природа.

Мама очень рада тому, какой прекрасный контакт налажен у ребенка с терапевтом.

Катастрофа.

И сделать в этом случае практически ничего нельзя, и предотвратить такой исход нереально, так как ребенок намеренно отказывается идти на искренний разговор и просить помощи.

Надо, к сожалению, помнить еще одну вещь: все, что в нашей культуре связано с возвышенным, имеет отношение к страданию, а высшая точка страдания – смерть. А те самые спасительные инстинкты самосохранения часто маркируются нами как низменные. Значит, тот, кто их преодолел – герой.

И в молодежной культуре мы видим то же самое: суицид воспринимается как победа, преодоление и, как ни ужасно — подвиг.

– Это значит, что в своем стремлении победить страх смерти мировая культура зашла чересчур далеко. Или все-таки суицид – это следствие душевной болезни? В моей семье был опыт, когда речь шла не о подростке, а о взрослой женщине, и в специализированную клинику мы положили ее тогда, когда ни малейшего сомнения в том, что нужна немедленная помощь, уже не было. Больная разговаривала с несуществующими людьми, принимала собственного любимого мужа за шпиона вражеской разведки, наглухо занавешивала шторы, опасаясь слежки. Одним словом, подавала все сигналы большого бедствия. Приехав в клинику через три дня, мы встретили уставшего, подавленного, но совершенно трезвомыслящего человека с полной критикой к своему состоянию.

– Большая радость, когда симптомы заболевания так ярко выражены. Они так же легко и снимаются современными медикаментами. Но огромное большинство психических расстройств имеют более мягкий регистр. Именно поэтому многие специалисты справедливо указывают на то, что люди с такими расстройствами практически ничем не отличаются от так называемых «нормальных». И в этих случаях можно что-то уловить, только если человек сам, а не под давлением, например, родителей идет на контакт и готов принять помощь.

Фото: Unsplash

– Сын моей подруги, выросший на моих глазах, симпатичный и добрый парнишка, дожив до «переходного возраста», поступил, как я теперь понимаю, совсем не так уж плохо: запустил учебу, увлекся девушками и гулянками. Стал возвращаться домой под утро, таскать из маминого кошелька деньги и скандалить со всей родней. Естественно, что подруга, серьезный человек с высшим образованием и успешной карьерой, считала происходящее катастрофой. После случая с двойным суицидом она позвонила мне и сказала: «Судя по всему, у меня не все так уж плохо!»

– Ну, нельзя сказать, что это хорошо, но это плохая норма. Не самая приятная вещь.

Они должны вкалывать?

Вот про эту самую «настороженность» я думаю не переставая.

Я не психиатр и не психолог. Сейчас, кстати говоря, впервые всерьез жалею об этом.

Но каждый год я вижу их, семнадцатилетних, невероятно разных и хрупких настолько, что смотришь и диву даешься: как же все мы (да, не ОНИ, а именно МЫ) смогли перебраться через эту Зону, часто – в одиночку, без всякой помощи, даже не бросая перед собой пробные камешки, как персонажи «Сталкера», а продираясь напролом. Кто на свет, кто во тьму.

Мальчик, которого ко мне приводят мама, папа и бабушка.

Перед нашей встречей долго идут предварительные переговоры. Меня предупреждают о том, что мой будущий ученик крайне психически неустойчив, гениален, тонок, не похож на сверстников. С ним надо быть неимоверно осторожным. Так говорит психолог.

На первой встрече родственники перечисляют достижения ребенка: стихи, пьеса, гениальная игра в школьном театре. Мальчик подсказывает: «Роман. Вы не сказали про то, что я пишу роман!»

С поступлением все сложно: литературный институт? Консерватория? ВГИК?

Три занятия подряд мальчик не может выучить таблицу неправильных глаголов. Нет, «не может» – неправильное слово.

– Тебе просто лень, – констатирую я.

– Я не могу так напрягаться. Это невыносимо.

– Невыносимо – бежать в армии кросс в полной боевой выкладке. Ну, то есть для тебя это невыносимо. А будешь балбесничать – придется.

Вечером мне звонит бабушка. В слезах, всерьез огорченная.

– Мы страшно за него боимся. После вашего занятия он пришел и лег лицом к стене. Он не хотел с нами говорить. Мы звонили его психологу. Мальчик рассказал ей, что вы его оскорбили. Он больше не хочет заниматься английским.

Я требую мальчика к телефону.

Как ни странно, он встает с дивана и подходит к трубке.

– Вот что, – говорю я очень сердито, – чтоб завтра был на уроке вовремя, со счастливой улыбкой и вызубренными глаголами. Голову будешь морочить своим несчастным родственникам. Понял меня?

Мы становимся друзьями. При попытке отлынивать от работы и рассказывать о глубоких личных драмах я прошу прекратить «погорелый театр». Впрочем, и попыток особых Гриша больше не делает.

«Мы» поступаем на иняз в педагогический, «у нас» все отлично.

Сегодня Грише сильно за тридцать, у него жена, дочка и успешный бизнес вдали от сцены и литературы.

Мы иногда перезваниваемся. Гриша вспоминает меня с нежностью. Я его – с ужасом. Что, если бы я «промахнулась»? Что, если бы в тот день он не захотел встать с дивана. Никогда. Это могло быть? И еще как могло, как я теперь понимаю.

Еще – годы спустя мне звонит его бабушка. Благодарит и говорит: «Мы могли его потерять!»

Девочка. Худенькая, с косой и плетеными «фенечками» на тонких запястьях.

Строгая элегантная мама.

Говорит мама, девочка молчит и смотрит в стол.

– Мы все в нее вложили. Ей предоставлены все условия. Я не знаю, что будет, если она не поступит.

– Ничего особенного не будет, – аккуратно сообщаю я.

– Как вы можете такое говорить! Она должна работать! Вкалывать! Если она не поступит – это конец. Я не знаю, что я с собой сделаю.

– Сделайте это прямо сейчас, – приглашаю я, – и дальше мы погорюем и будем готовиться к ЕГЭ.

Мама потрясена.

Я киваю заговорщицки.

Она очень хорошо учится весь год, становясь из тонкой просто прозрачной.

Она способная и трудолюбивая. У нее очень хорошие результаты. Только отучить ее плакать над каждой ошибкой я так и не могу.

ЕГЭ она проваливает с треском.

Там, в ее аудитории, кому-то становится плохо, сорвавшегося ученика волокут к дверям, кто-то кричит на дежурных, чтоб они что-то там не смели, вызывают врача…

Моя тонкая и эмпатичная Катя не может собраться, плачет и пишет в этих чертовых ЕГЭшных клеточках чушь, которую в спокойном состоянии не написала бы никогда.

– Это конец, – с ужасом слышу я в телефонной трубке Катин голос. Поговорить с мамой не удается. Мама играет спектакль «Все пропало».

От знакомых я узнаю что-то про клинику неврозов, про стационарное лечение.

Потом их след теряется.

Еще одна страшная для меня история.

Что-то же я могла сделать? Или не могла?

Не моя область.

Я не специалист.

Надо найти подростку значимого взрослого

Передо мной – молодая красивая женщина с модной прической (буйные кудри, выбритый висок), в стильных очках и джинсовой курточке.

Нина Буромская

Врач-психиатр, заведующая первым отделением Научно-практического центра психического здоровья детей и подростков имени Г.Е. Сухаревой Нина Буромская.

Мы говорим с доктором в недавно отремонтированном, чистом и приветливом корпусе НПЦ. Я ловлю себя на том, что страшного, больничного впечатления, к которому я подсознательно готовилась, это место совсем не производит. Пациенты Нины Ивановны – дети от трех до 18 лет, попавшие в НПЦ «по скорой», то есть – поступившие в больницу внепланово, экстренно.

Мы говорим все о том же опасном «переходном возрасте».

– «Трудный возраст» – это естественный этап развития человека. Подросток впервые знакомится с собой самим, и не так, как малыш, стоящий перед зеркалом и узнающий свое отражение. Тут все иначе. Подросток внезапно осознает себя выросшим, отдельным от семьи и родителей, не похожим на других. Это огромная гормональная и социальная перестройка. И похоже, что сегодня она проходит труднее, чем когда-либо. Наш мир сильно изменился. Еще никогда дети 13-14 лет не подвергались воздействию такого мощного потока информации.

– Значит, дело все-таки в интернете?

– Во многом это так. До появления интернета наше общение было ограничено довольно узким кругом людей – родственниками, одноклассниками, соседями по дому, по двору. Это общение было личным, и отношения с окружающими приходилось выстраивать тоже лично, самостоятельно.

Чтобы встретиться с друзьями, надо было позвонить по телефону, выйти во двор. Знания о мире мы получали из телевизора и из книг.

Интернет обеспечивает почти полную анонимность, что часто дает дорогу агрессии. Многое из того, что люди пишут друг другу в социальных сетях, никто не решился бы сказать постороннему в лицо.

Часто интернет становится тем местом, куда сливают агрессию, стресс, негативные переживания. Дети проводят там очень много времени и не всегда могут трезво оценить и отфильтровать то, с чем сталкиваются.

Фото: Unsplash

– Что же делать с интернетом? Запрещать?

– Это невозможно. Можно пытаться контролировать время, которое ваш сын или дочь проводят в сети, отслеживать, какие сайты они посещают, но и это очень сложно.

– Значит, «лишать компьютера» бесполезно?

– Видите ли, наказывая ребенка таким способом, мы, сами того не желая, учим его искусству манипуляции. «Если ты не сделаешь того, что я требую, я лишу тебя интернета!» Стоит ли потом удивляться, услышав от подростка: «Ты купишь мне новый телефон (отпустишь гулять в полночь), или я покончу с собой».

– Скажите, есть ли такие родители, против которых подростки не бунтуют?

– Бунтуют против любых. Самых умных, самых успешных, самых уважаемых. Подростку жизненно необходимо отстоять свою независимость, найти поддержку среди ровесников. К сожалению, в этот период он скорее готов поверить первому встречному, чем своей собственной семье.

– Так что же делать?

– Как вариант – заранее искать для подростка постороннего значимого взрослого, которому можно довериться. Учителя, тренера, руководителя клуба, секции. Это очень важная фигура. Еще важной фигурой может и должен стать терапевт.

– Знаете, после недавних страшных событий в моем близком кругу я стала спрашивать своих семнадцатилетних учеников, детей из благополучных семей: «Если сейчас я вскрою твой аккаунт в социальной сети, что я там увижу?» Я получила очень пугающие ответы. Большинство отводят глаза и признаются, что там вот именно это: видеоклипы, в которых подростки кончают с собой, жестокое японское аниме, стихи о смерти, несчастная любовь и суицид как решение всех проблем. Ни о каких «группах смерти» они не говорят, а вот о том, что «все достали» и хочется «выпилиться» – сплошь и рядом. Просят «только не говорить предкам». Получается, идея ухода из жизни как «решение проблемы» висит в воздухе. И все-таки, к счастью, этот выбор делают немногие. Что же должно испугать, насторожить родителей, заставить их немедленно искать помощи?

– Настораживать может многое. Скажем, резкое изменение привычек, даже резкое снижение успеваемости (это может быть связано не с ленью, а с тем, что на фоне эндогенной депрессии всякая умственная деятельность дается с большим трудом). Плохой знак – это то, что подростки называют селф-харм (от англ. self harm – причинять себе вред) – самоповреждающее поведение. Подросток может резать или просто царапать себе руки и ноги, биться головой о твердые предметы, вырывать себе волосы. К сожалению, очень часто в таком состоянии он будет до последнего отказываться от контакта с родителями. А самое главное, что нужно сказать людям, которые раздумывают, стоит ли обратиться к специалисту: психиатры – не звери, не садисты, не каратели, а психиатрическая больница – не тюрьма!

Сегодня можно получить психологическую и психиатрическую помощь так, что это ни в коей мере не скажется на будущем ребенка. А ведь именно этого родители боятся, как огня: «Мы обратимся в клинику, и на нас будет клеймо, мы получим “волчий билет”» и так далее. Нет! Такого уже давным-давно нет! Наш Центр не ставит детей на учет. Мы этим не занимаемся! Это не входит в наш функционал.

Даже если ребенок госпитализируется, при выписке он и его родители имеют право написать заявление с отказом от передачи сведений в диспансер и другие учреждения. Это означает, что любая информация о ребенке является закрытой.

Мы не сообщаем, например, в школы о том, что вы обращались за помощью. Об этом не узнают в районной поликлинике. То есть практически эта помощь анонимна: вся информация остается только в Центре.

Обращаться за помощью безопасно – это главное.

Ведь профилактика – это гораздо лучше, чем борьба с последствиями.

– Особенно если последствия необратимы.

– Именно так. Поэтому, если возникают какие-то сомнения, лучше записаться на прием к специалисту. Часто специалист как раз и становится тем взрослым из «внешнего круга», которому можно довериться. Бывает, что на таких приемах срабатывает «эффект попутчика в электричке», которому ребенок рассказывает все, что так наболело. И происходит это не потому, что он родителей не любит. Некоторые обижаются: «Ну что ж такое, почему он не рассказал этого нам?!» Дело в том, что в таких случаях специалист в глазах подростка – это часто и есть вот такая «безопасная фигура», которой можно доверять.

Ведь родители порой не могут сдержаться и не выносить оценочных суждений. Часто ребенок слышит в ответ на свой рассказ: «Какой ужас! Ты поступил плохо, неправильно!»

– А есть еще такая прекрасная конструкция: «А я говорила! Я тебя предупреждала!»

– Это худший вариант, после такого заявления вообще не захочется ничего рассказывать, и не только подростку, а и вполне взрослому человеку!

Дорогие родители!

Это не сложно. У нас вполне информативный сайт. Есть регистратура, мы оказываем бесплатную помощь москвичам, если есть желание получить консультацию в ускоренном порядке или показать нам иногороднего ребенка, есть регистратура платных услуг. У нас работает кабинет кризисной помощи, который по будням принимает в день обращения. По крайней мере, родители могут получить ответ на свой вопрос: есть ли тут реальная проблема, надо ли госпитализировать ребенка или можно решить дело амбулаторно, нужна ли тут психокоррекционная работа?

Но что еще чрезвычайно важно: в подавляющем большинстве случаев проблемы ребенка – это не только его проблемы. Это беда семейная. Не бывает так, чтобы в конфликте была виновата только одна сторона. Участников как минимум двое, и ответственность за конфликт лежит на всех. Иногда родители отправляют ребенка к психологу, чтобы подкорректировать его поведение. А ведь часто нужна семейная психокоррекционная работа. Нельзя просто «вправить мозги» подростку. «Вправлять» их нужно всем.

Иногда нужно совсем немного для того, чтобы помочь родителям понять, как им общаться с этим непонятным существом, в которого внезапно превратился их милый ласковый малыш. И подростка не так уж сложно научить общаться с этими внезапно «оглохшими» родителями, которые не хотят его слышать.

– Нина Ивановна, все-таки число обращений к вашим коллегам за последнее время выросло?

– Выросло. И это очень хорошо, потому что люди приходят к пониманию того, что психиатр – это не вред, а помощь. Не так давно мама одного из наших пациентов, дама из «медийных кругов», сказала: «Я не скрываю, что мы обращаемся к вам. Свой психоаналитик есть у каждого второго европейца!» Мне очень радостно это слышать, и это хорошая «мода»: значит, мы можем помочь большему числу детей.

– Мы говорим с вами накануне ЕГЭ, который сам по себе выступает для ребенка большим стрессом.

– К сожалению, к нам все чаще попадают учащиеся выпускных классов. И это неудивительно. Надо иметь недюжинную волю и железные нервы, чтобы хоть как-то противостоять той истерии, которую иногда нагнетают учителя и родители вокруг ЕГЭ. Давайте задумаемся, так ли уж ценен для вас этот «важнейший» экзамен и много ли детей в 15-16 лет способны принять решение, которое определит всю их оставшуюся жизнь…

Дорогой, не уходи!

Я дописываю этот текст под писк мессенджера.

Подруга спрашивает меня, как связаться с адвокатом: только что погиб старшеклассник, сын ее знакомых. Полиция возбуждает уголовное дело о доведении до самоубийства. Одноклассники погибшего мальчишки пишут друг другу сообщения: «Это из-за оценки».

Этого не бывает только из-за оценки.

Но последней каплей может стать все что угодно.

Похоже, что мы своей ненавистью и агрессией, разлитыми в воздухе, сделали этот мир непригодным для жизни. Где-то был нарушен какой-то очень важный контракт, и теперь, как в страшной сказке, крысолов уводит из города наших детей.

Я не хочу ничего «обесценивать». Ваши принципиальные позиции очень важны. Ваши убеждения ценны, ваш опыт требует к себе уважения. Да и поступление именно в этом году, именно в этот университет – страшно важная штука.

Порядок в доме, уважение к старшим, приличный внешний вид, хорошее поведение – принципиальные вещи.

Только вот какая история…

Если вы стоите под стенкой высотного дома, рядом с вами мигает истерическим синим светом бесполезная скорая, а на асфальте перед вами лежат два черных пластиковых мешка, ценность всего «правильного» стремится в сторону отрицательных величин.

***

Как же объяснить тебе… Как остановить…

Как сказать, чтоб услышал?

Дорогой, не уходи.

Пожалуйста, не уходи.

Мы ничего не понимаем, мы старые, бестолковые идиоты, мы ничего не понимаем, но мы очень, очень постараемся помочь.

Только не уходи.

Без тебя невозможно.