Семинар Анны Ильиничны Шмаиной-Великановой, доцента РГГУ, «Христианство Бориса Пастернака», прошёл в культурном центре «Покровские ворота» в понедельник Страстной седмицы, 18 апреля.
Аудиозапись лекции А.И. Шмаиной-Великановой Скачать 100 мб
Борис Пастернак
А.И. Шмаина-Великанова давно занимается изучением тех сторон наследия Б. Пастернака, которые говорят о нём как о «поэте-свидетеле» и «поэте Воскресения».
В центре обсуждения на семинаре оказался вопрос, каким образом свободное творчество, не желающее подчиняться никаким готовым канонам, и заявляющее об исключительной важности своих собственных законов, может выразить богословские истины или стать носителем верного духовного опыта. Чем может быть полезно современному богословию то истолкование Благой Вести, которое было дано на языке необычных поэтических образов?
Непосредственным поводом к выбору темы семинара стало участие А.И. Шмаиной-Великановой в подготовке выставки в Римини (Италия), посвящённой христианству Пастернака.
Устроители этой литературной выставки обратились к Анне Ильиничне за консультациями, и среди заданных был и вопрос, как соотносится христианское служение и артистическая непредсказуемость. «Когда строку диктует чувство» – не получается ли, что чувство не оставляет искусству его свободы, и конфликт чувства и искусства остаётся неизжитым? Почему именно в 1936 г. Борис Леонидович заявил, что не может быть заодно с тоталитарным правопорядком, и стал говорить во множестве писем о неприятии происходящего в стране?
Почему при этом он признавался, что его наивность не позволяет ему соучаствовать в происходящем? – ведь обычно принято считать, что наивный человек верит любой пропаганде, а для противостояния злу, особенно скрытому под маской «текущей политики», нужно быть искушённым?
Почему Б. Пастернак написал так много писем – в эпоху газет и радио? И наконец, почему Пастернак не боялся непонимания со стороны даже самых близких людей, и например, когда его роман упрекали в ходульности и надуманности, не обижался, а скорее радовался интересным собеседникам?
Путь Б.Л. Пастернака к церковности оказалось реконструировать проще всего. Происходя из иудейской семьи, не соблюдавшей никаких обрядов, но верующей (молитву родителей за детей Борис Леонидович запомнил с детства, и это воспоминание среди прочего побуждало к поискам идеи бессмертия), поэт шёл ко Христу через самые радикальные эстетические идеи: от внеконфессиональной религиозности Толстого и Рильке через анархическое смешение высокого и низкого в футуризме, к восприятию православной традиции в её богословском средоточии – литургических текстах, поэзии православного богослужения.
Обращению поэта в Православие способствовала многолетняя дружба с С.Н. Дурылиным – художественным критиком, философом, заштатным священником, через которого поэт воспринял и святоотеческую мысль о человеке, и философию культа о. Павла Флоренского, и несколько утопические идеи деятельного христианства раннего С.Н. Булгакова.
Но по утверждению А.И. Шмаиной-Великановой, только «невыдуманный» героизм Великой отечественной войны позволил Пастернаку отнестись к христианству просто: не как к поискам ума и сердца, к как к голосу Христа, который обращен к человеку здесь и сейчас, и в радости, и в горе.
Внимание Пастернака к поэтике православного богослужения, блистательно истолкованной Симочкой Тунцевой, героиней романа «Доктор Живаго», говорит об определенном благочестии поэта. Большинство старших современников Пастернака, особенно религиозные философы русского модерна («Серебряного века»), стремились вычленить в богослужении непреходящую основу, «философию культа», ряд ключевых формул и понятий, которые поддерживают тождественность христианских убеждений.
Из виду уходили тогда евангельские истоки догматики: отвлеченное умозрительное обоснование догматики заслоняло евангельский смысл веры как главного, поворотного события в человеческой судьбе и смысл догмата как «символа» этого поворота. Борис Пастернак стремился, вместе с героиней своего романа, понять, почему для обоснования догматов в богослужебной поэзии берутся бесхитростные эпизоды библейской истории, и находил проницательные ответы.
Более сложным оказался разговор о Пастернаке как современнике новомучеников и исповедников. И здесь ключевым для разговора оказалось то самое обилие писем, о котором недоумевали итальянские устроители нынешней выставки. Пастернак вел обширную переписку, иногда даже с едва знакомыми или заочно знакомыми людьми, писал за рубеж и в лагеря – понимая, что такая переписка угрожает ему приговором.
Более того, он не раз ездил на станцию Раменское, чтобы передать посылки заключённым, среди которых были и настоящие исповедники веры. Наконец, в последние годы он напрямую исповедовал христианство: так, в письме писательнице М. Роджерс, происходившей из квакерских кругов, он назвал жертву сосредоточенного самоотвержения, которую приносит художник, слабым подобием Евхаристии – тем самым он рассказал собеседнице и о смысле таинства Приношения и Благодарения, о котором она едва ли знала, на понятном ей языке разговора об искусстве.
И как раз в такой высочайшей оценке собеседника, которому доверяется больше, чем он может вместить, А.И. Шмаина-Великанова увидела еще одно подтверждение искреннего христианства Бориса Пастернака. Человек как образ и подобие Божие не может обличить как ошибочную даже самую высокую меру – меру спасения и обожения.
Поразительный пример того, как действует такая милующая речь на собеседника, — это телеграмма в поддержку арестованного Н. Бухарина, конечно же, не отправленная опасавшейся за жизнь поэта и его семьи телеграфисткой. Поэт заявил в этой телеграмме молодой жене Н. Бухарина, что не сомневается в невиновности опального члена ЦК – и тем самым, можно сказать, и создал невинность, наподобие того, как отцы в древних патериках покрывали грех брата, дабы он не открылся, и дабы милосердие вновь было в дружбе с невинностью.
Заметим, что именно искренность Пастернака, его по-детски непосредственная вера в то, что тот, кому он доверял, невиновен, покрыла грехи старых большевиков, в том числе их жалкое положение во время открытых процессов – то, что они не смогли на публичном процессе над ними, в присутствии множества иностранных корреспондентов, обличить преступления сталинизма, говорит об их позорной моральной слабости соучастия.
Такую способность создавать своего собеседника в письмах, внушая ему прежде не существовавшие высокие нормы морального поведения, А.И. Шмаина-Великанова находит в русской культуре только в переписке Пушкина. Пушкин столь же непосредственно, без обиняков и оговорок, объяснял аристократам, каким должен быть русский аристократ, а жене – какой должна быть русская женщина.
Но Пушкин действовал в «обществе», у него был прежде всего ближний круг корреспондентов, тогда как Пастернак писал далеким от него людям, ждавшим ареста или пережившим его, или же адресовался эмигрантам и западным почитателям. В этих письмах он не мог не сообщить человеку его судьбу: скажем, он писал переводчику Константину Богатыреву, что его жертва будет плодотворна – так и вышло, Богатырев стал одним из тех, кто переправил на Запад «Архипелаг ГУЛАГ» А.И. Солженицына, и умер вскоре после последовавшего за этим ареста.
А.И. Шмаина-Великанова даже дерзновенно назвала такие письма Пастернака «Апостольскими посланиями»: они адресованы не близким, не «своим», а дальним, часто незнакомым, и сообщают самое важное, самое сокровенное и одновременно самое насущно нужное для собеседника. Как бы патетически ни звучало такое сравнение, оно направлено против распространившегося в последнее время понимания «детскости» Бориса Пастернака, отмечавшейся многими критиками и мемуаристами младенческой реакции на мир, как аполитичности и безответственного заигрывания со всеми собеседниками.
Письма показывают, что при всей непосредственности Пастернак был готов всякий раз взять на себя общественную роль, заступиться за несправедливо обиженного, ободрить оскорблённого, помирить с самим собой заблуждающегося. Только если обычно общественный деятель, государственный муж опирается на штат помощников, то у Пастернака в холоде тоталитарного государства был только он сам, и рассчитывать он мог на собственное внутреннее тепло, и ни на что больше.
И здесь А.И. Шмаина-Великанова подошла к главной теме – движению поэта в сторону евхаристического богословия. Образ природы как действующего храма («Я службу долгую твою, Объятый дрожью сокровенной, В слезах от счастья отстою») известен всем читателям поздней лирики Б. Пастернака. Но уникальность Пастернака в том, что для него храм природы – это не просто метафора: его лирический герой имеет дело не с отдельными явлениями природы, а с самой стихией жизни, которая взывает к нему, и требует ответа – благодарения Богу за все многочисленные дары.
Поэт со времени романтизма считается одиночкой, порвавшим с теми, кто недостаточно усерден в поиске истины – как соединить это горестное одиночество с Евхаристией, всегда совершаемой сообща?
А.И. Шмаина-Великанова привела эпизод из разговора поэта с американским дирижёром Л. Бернстайном (Переделкино, 12 сентября 1959 г.). На возмущение гостя поведением советского министра культуры поэт ответил: «Художник разговаривает с Богом, и тот ставит ему различные спектакли, чтобы ему было что писать. Это может быть фарс, как в вашем случае, может быть трагедия, — это второстепенно». Эта отзывчивость на волю Божию превращает всю судьбу поэта в судьбу церковного человека. В такой игре, исполняющей волю Божию, может исполниться и жизнь, и смерть, и Воскресение – все те события воли Божией, которые обращены к каждому человеку.
Тему пастернаковского взгляда на историю как на осуществление христианского призвания во времени, подхватила философ Виктория Файбышенко, которую Анна Ильинична пригласила побыть содокладчиком на семинаре.
В.Ю. Файбышенко заметила, что выбор у Пастернака – это никогда не выбор позиции, даже самой разумной, никогда не выбор собственного места, даже наиболее естественно подходящего – это выбор самой жизни. Именно в таком антиисторизме Пастернака, его неприятии исторического фатализма, и следует искать объяснений, почему роман «Доктор Живаго», по мнению некоторых читателей, нестроен по языку и композиции.
Мы привыкли к продуманный композиции исторического романа, в котором события служат украшениями на «целом» истории, а настоящее, современность, представляется узким местом, где нужно постоянно бороться за жизнь и за принятие решений. Тогда как у Пастернака жертва в истории уже принесена, уже была и Голгофа, и Воскресение, и потому скопидомное отношение к настоящему недопустимо. В этом – апостольское послание свободного поэта.
Конечно, как показал анализ творчества поэта на семинаре, христианство Б.Пастернака не всегда однозначно. Поэтика позднего Пастернака трагична, и попытки Женщины справиться с Жизнью – один из магистральных сюжетов и романа, и лирики Пастернака – часто заканчиваются ничем. Но открытия поэта, что и дар художника может стать прообразом евхаристического дара, и что словесная служба – это не только метафора, но и реальность, в которой слово возвращает человеку невиновность – вполне может получить и богословское развитие.
Читайте также:
Борис Пастернак: настольная книга – Евангелие
На Страстной