К двадцатилетию со дня кончины
На улице Веснина за приемным пунктом прачечной в глубине двора стоял маленький деревянный домик. Там жили две старушки и кот. Из маленьких сеней дверь направо вела к Надежде Александровне Павлович. Крошечные комнатки, в которых жила в 60–70 годы Надежда Александровна, многое видели и слышали. Кого здесь только не было: мудрые седобородые архиереи, старушки с удивительно добрыми и молодыми глазами, маститые члены Союза писателей СССР и начинающие свой литературный путь В. Дудинцев (Надежда Александровна называла его своим внуком), А. Солженицын, приезжающий из Рязани со своей первой женой, и просто молодежь.
Довелось мне по милости Божией жить в то время совсем рядом, в Плотниковом переулке, и часто бывать у Надежды Александровны, тихонько сидеть в старом кресле и впитывать виденное и слышанное.
Годы те были историческими, как и все годы истории Руси, для меня же они были особенными. Жизнь распахнула свои просторы перед девочкой из провинции. Были взлеты и падения, но рядом была Надежда Александровна. Она, как бабушка, и наставляла, и утешала. Одним из способов утешения были ее удивительные и бесценные подарки: листок бумаги со строчками стихов, наступающими друг на друга (Надежда Александровна уже в то время плохо видела), часто переплетающимися. Но все становилось на место и в душе водворялась тишина, когда она их читала своим спокойным голосом, будто пела.
Рукопись цикла “Наши дети” Надежда Александровна подписала “Моему детенышу” (так она меня называла). Их нельзя было в то время нигде опубликовать в СССР, но однажды Надежда Александровна сказала, что эти стихи опубликованы где-то за границей. В печатном виде мне их никогда не довелось еще видеть. Вот эти стихи.
Наши Дети
Наши девочки, мальчики наши,
Вы, идущие в первый класс.
Вас подводят к Христовой чаше
В многих семьях в последний раз.
Банты белые в русых косах,
Ушки… стриженные вихры.
Мир суровых детских вопросов
Начинается с этой поры.
Что мы скажем глазам открытым?
Совесть слушает наш ответ,
Или руки будут умыты.
“— Где Он, мама, иль Бога нет?”
Вот стоит Он в белом хитоне,
Обнимает твоих детей,
Не на судьбище, не на троне
А в глубинах души твоей.
Откажись от Него, и громом
Не расколется небосвод,
Только Свет из грешного дома,
Может быть, навсегда уйдет.
И заметишь ты это едва ли,
Все заботы и суета…
Мы не раз уже предавали
И стыдились верить в Христа.
Но глядит Он из дальней дали,
Весь изъязвлен и весь в крови:
Дети, дети Моей печали,
Дети, дети Моей любви!
Подвиг
О, если к подвигу душа тебя зовет,
Твой подвиг здесь — чуть видный переход
Над пропастью хулы и отрицанья
И чистая звезда самопознанья.
Нет пламени пылающих костров.
Но пламя есть тебя клеймящих слов,
И холод незаслуженный глумленья —
Страданье детское и взрослое терпенье
Не отрекись! — Вот подвиг наших дней
И свет, и путь простой души твоей.
***
Мы пришли от великой печали,
Все свое растеряв в суете.
Мы и подвигов не совершали,
На молитве ночей не стояли,
Забывали порой о Христе.
Слишком светлых чертогов не надо
Для давно огрубевших сердец.
Не под окнами райского сада,
Только нам постоять за оградой
И к ногам Твоим пасть наконец.
Ради этого только мгновенья
Мы к Тебе, задыхаясь, брели,
Мы — последних времен поколенье,
Ослепленные дети земли.
Последнее поколенье
Мы стоим толпой перед Тобою,
В стеганках, а девочка — в шубейке,
Книжки в сумке — как ходила в школу.
Кто пришел с работы, кто — из дому,
Только нет у нас благообразья,
Словно вырвались сейчас из давки.
Подходящей нет у нас одежды,
Для Чертога Твоего, Владыко,
Не молились мы и не постились,
Ничего мы о Тебе не знали.
Как же нас к Себе Ты принимаешь.
— “Средь кромешной суеты вседневной
Вы единый раз ко Мне вздохнули!”
И земля ответила: “Осанна!”
У Надежды Александровны было много пластинок, зимними вечерами мы сидели в полутемной комнате и слушали музыку. Особенно Надежда Александровна любила “Сказание о граде Китеже и деве Февронии”.
***
Книга о тихом Китеже граде.
В углу Богоматерь блистает над нами.
А в мертвом, в потерянном, в слепнущем взгляде
Все тоже родное и темное пламя…
И снится, и снится, и бродит по дому тревога…
Куда мне бежать, дорогие ослепшие очи!
Далеко от мира и даже далеко от Бога
Дыхание вьюжной серебряной ночи.
Совсем рядом на Кропоткинской улице был Дом ученых, куда мы с Надеждой Александровной часто ходили на концерты. После одного из них Надежда Александровна написала стихотворение. Передо мной листок, датированный 19.11.66, с надписью “милой моей спутнице, не только на концерте, моей Ниночке. Надежда Павлович”.
Концерт Андрея Волконского
Сюита, как улыбка Баха,
Почти нездешний перебор,
Уже не ведающий страха
Прозрачный световой узор.
И вчерчен, врезан, вписан, впаян,
С самою музыкой — един,
Столетний молодой хозяин,
Пред ним — оживший клавесин.
Здесь не ищи громоподобья,
Но нежный легкий звук о том,
Что где-то белое надгробье
Укрыто в парке вековом.
Что мир иной, полузабытый,
Не потому ли дорог нам,
Что ходят и сейчас пииты
И комсомолки верят снам.
Пусть образ выхвачен оттуда,
Крылато плещет черный фрак,
Но и сейчас, рождая чудо,
Прощает небо нотный знак.
Так и тогда творец хоралов,
Германский хмурый чародей,
С улыбкой умной глаз усталых,
Глядел на пляски тех людей.
А вот листок с надписью “Дар ко дню твоего рождения Н. А.”
Путь
Не наказывай страхованьем,
Не томи тоской и молчаньем,
Весь огромный мир предо мной,
С непрочитанными уроками,
И с прорехами, и с попреками,
С чернотою и белизной.
Я еще тоски не осилила,
Я и слез своих всех не вылила,
Но забрезжил мне чистый Свет,
И пошла я, ему покорная,
И пошла я тропинкой торною,
Самой горестной из планет.
Но гора передо мной расступилася,
Заревою весенней алостъю
Трепеща горел небосклон,
И над нашей беспомощной бренностью,
Светлым знаком любви и нетленности
Был сияющий Крест вознесен.
У Его золотого подножия
Наше кончилось бездорожие,
Навсегда снята тягота,
И в блаженной стране покаяния
Нам дано живое касание
Обагренной ризы Христа.
14.Х.1971.
Часто бывало утром — телефонный звонок… И я бегу… А Надежда Александровна, вся сияя слепнущими глазами, читает по памяти то, что написала ночью.
***
Спишь с открытыми глазами,
Неподвижен слепнущий твой взгляд
И поет, и плачет над нами
Красной птицей налетающий закат.
Или эти песни только снятся
И моя любовь?
Но лучи порхают и кружатся
И живая каплет кровь.
Что с тобой мне и с любовью делать,
С трудною моей?
Непробудно спишь и сердце онемело
Много, много дней.
Если разбудить я не сумею,
Что ж! Прости!
Ты, душа, тоскуя и немея,
В тот закат лети...
Она всегда поражалась сама написанному, это было как чудо…
Свет
Он в вечности сказал: “Да будет свет!”
И хлынул свет на миллионы лет
Не первых звезд, не солнца, не луны,
Не отраженный свет морской волны, —
Ликующий и первозданный он
Был целою вселенной отражен.
И мы с тобою носим этот свет,
Им человек с рождения одет,
Но мы его волочим по земле,
Но мы его теряем в нашей мгле,
Вне света — ночь кромешная и мгла —
Куда же ты, душа, моя зашла.
Землетрясенье… рушатся дома…
А свет в тебе не есть ли тоже тьма?
Но не себе я верю, но лучу,
Его я помню, плачу и молчу.
Иногда зимой Надежда Александровна уезжала в Дом творчества писателей в Дубултах.
Мы жили в то время уже в Тульской области и день получения писем от Надежды Александровны был праздником.
16.01.73
“Родной мой детеныш!
Поздравляю тебя, обнимаю, желаю мира душевного, радости в творчестве, в муже и сыне, в живописи.
Скоро (к 1.02, может быть, и чуть раньше) вернусь в Москву (с грустью, но с желанием работать, хотя сил у меня все меньше и сердце все хуже). И при этом я все-таки отдохнула умственно. Нет московского напряжения и суеты, на душе светло. Владыка очень добр ко мне. Прозы сейчас писать не могу. Пишу стихи. Посылаю тебе в подарок. В марте надеюсь приехать к тебе.
Бегство в Египет
Как низко плат Ее опущен,
Скрывая полудетский Лик.
Беспомощный и Всемогущий,
Младенец к Матери приник.
Она несет Его пустыне,
Сквозь мрак ночной и зной дневной,
Младенец для Нее — Святыня,
Но Он и Сын Ее родной.
Теперь Она Его защита,
С Ней Серафимов легион,
И в складках покрывала скрытый,
Спокойно засыпает Он.
Она несет Его в Египет,
Чтоб там провозвестить Христа…
Еще не скоро будет выпит
Оцт смертной горечи Креста.
Грань
Как рябь речная — праздные слова,
Болит от их мельканья голова.
И камня, позабытого на дне,
Не разглядеть в сердечной глубине.
Но слышу я: “Умолкни, перестань!
Перед тобой невидимая грань”.
За этой гранью ужас тишины,
И наши недосмотренные сны,
И наши сокровенные дела, —
О меры милосердия и зла,
И все, чем ты, душа моя, жива.
Там наши настоящие слова,
Не рябь речная, а морской прибой,
И каждый встанет там самим собой,
И только там я вспомню и пойму
И поклонюся Богу моему.
Январь 1973.
Целую, всегда помню и люблю”.
“Моему детенышу вместо красного яичка Н. А.”
Ушедший друг с разбойником в раю,
Я к ним иду тропой небесной сада,
И прежние деревья узнаю,
И луч, где веет вечная прохлада.
Мне лев подставил золотой хребет:
“Погладь меня! Я тоже тварь земная,
И травы мне годятся на обед”.
А рядом с ним пасется лань ручная.
Такой мне сон приснился в этот день
Бессмертного преодоленья гроба.
Пускай лежит вчерашней ночи тень,
Пускай в сердцах отчаянье и злоба.
Но есть черта — к ней приникаешь ты,
С раскаяньем, надеждою и верой
И жаждешь тишины и чистоты,
И дух тебе дается полной мерой.
Иди! Дыши! И узнавай свой сад,
Где ни одна дорожка не забыта,
Где звери и деревья говорят,
И с ними ты в одно дыханье слита,
Где все поет Осанну и хвалу
Воскресшему, Восставшему, Родному,
И плачу я в земном своем углу,
В томленьи по утраченному дому.
29.IV.1973.
***
Когда стихии запредельной
Тебя касается крыло,
Прижми покрепче крест нательный,
Чтоб было на сердце светло.
Прислушайся к далеким зовам! —
Ребенка так не кличет мать!
И оглянись: а ты готова
На это слово отвечать.
Я об одном молю: в сознаньи
Позволь мне встретить смерть мою,
Чтоб вздох последний покаянья
Стал первым вздохом в том краю.
В лучах рассвета
И утру сия паки главы моея власы Иже в рай Ева по полудни шумом уши огласиша.
(Иоанна Кассия. Стихира в Великую Среду).
Спасителю она целует ноги.
И шум волос ее дошел до нас,
И боль ее, упавшей на дороге,
И темнота ожженых болью глаз.
И багряницы клочья и лохмотья,
Ее браслетов погребальный звон.
Она грешила помыслом и плотью
И попирала милость и закон.
Влачила грязь из всех вертепов мира,
И, подымаясь, падала сто крат,
Но на главу Его струится миро
И горницу заполнил аромат.
Не так ли Церковь в муке и паденьи
Касается Его пречистых ног,
И слезы льет, и молит о прощеньи,
И сознает недуг свой и порок.
И вновь встает она в одежде света,
Очищена, омыта, прощена,
О, наша Церковь, вся в лучах рассвета,
Невеста Слова, вечная Жена!
У Надежды Александровны было удивительное качество души — покаяние.
Покаяние
Горький дар покаяния
Всех он слаще даров
Пусть несет он молчание,
Стал границею слов.
Пусть явил он ничтожество
Нашей меры земной
И грехов моих множество
Положил предо мной.
Даже самое белое
До конца не бело.
Все, что в жизни я сделала,
Не алмаз, а стекло.
Но приходит Спасающий
Не к Небесным Святым,
Этот Свет немерцающий
Сходит к людям простым.
И когда Он спускается
В скудный мир маяты,
То душа откликается
У последней черты.
“Любимая Латвия”, — часто говорила Надежда Александровна. Летом она уезжала в Кемери, где жила в домике с террасой, много гуляла по берегу Рижского взморья и, конечно, писала.
Морю
Моей Ниночке и милому Коле, иАлешеньке.
Я долго на него смотрела —
Так смотрят люди пред концом!
Оно кипело пеной белой
В своем величии простом.
Я с ним, как с другом говорила:
“Что нам прошедшие года!
Все то, что в детстве я любила,
Во мне осталось навсегда”.
Ты было для меня предвестьем
Осуществившейся мечты,
Теперь состарились мы вместе,
И я и ты, и я, и ты.
Но для меня ты незабвенно,
И неумолчный рокот твой
Не голос жизни этой тленной,
А голос вечности живой.
14.V.1976.
Надежда Павлович.
Публикация Н. Торопцевой