Вера и Надя впервые играют. Впервые играют вместе, если, конечно, не считать совместной игрой популярную у девочек моих в прежние времена бешеную беготню по коридору от двери к шкафу с утробными воплями и разможжением друг друга о шкаф. Но беготня по коридору (если не остановить экстренно) кончалась минуты за две расквашенными носами и плачем. А тут они уж битый час играют тихонько в комнате без всякого членовредительства и к обоюдному удовольствию. Наконец-то они доросли до того, чтобы играть вместе. Они играют в доктора.
Начинается игра с того, что всех в доме кукол и плюшевых мишек выкашивает вдруг эпидемия неизвестной, но очень опасной болезни. Надя приносит кукол по две или по три и, трагически сложив бровки констатирует:
— Бо!
Тут надо различать, когда слово «бо» в Надином исполнении значит «боюсь», а когда значит «болеют». Я немножко изучал китайский. Я знаю, что в языках бывают тона. Я легко отличаю одно «бо» от другого.
Когда целая гора кукол лежит в кухне на полу и, предположительно, корчится от боли, Наде этого кажется недостаточно. Она сама ложится рядом и сама принимается стонать и корчиться, так натурально, что пару раз мне даже всерьез хотелось вызвать неотложку. А Вера со всегдашним своим гиканьем вбегает следом и заходится натуральным коклюшным кашлем. Хорошо, что я сам держал Веру, когда ей делали прививку от коклюша, и точно знаю, что коклюша быть не может. Всё! Лазарет!
Вера обводит кухонный наш лазарет глазами. Это не эпидемия даже, это пандемия – больны все. В этих условиях значительно выгоднее, конечно, быть врачом, чем больным. И Вера становится врачом. И главное, конечно, – сортировка.
Решительно оставив кукол не подавать признаков жизни, Вера подходит к Наде, берет Надю за руку и говорит:
— Я доктор. Пойдем я тебя полечу.
Ведет в комнату и укладывает на диван. Надя лежит тихо. Будешь лежать тихо, если любое нарушение постельного режима доктор решительно пресекает ласковыми словами «лежите, больной, лежите» и подкрепляет заваливанием, придавливанием и удушением. Впрочем, Наде отчетливо нравится, что Вера так о ней заботится.
Вера надевает очки для плавания, вставляет в уши игрушечный стетоскоп, второй игрушечный стетоскоп вешает на шею, раскладывает по кровати игрушечные шприц, докторский шпатель, градусник, гортанное зеркальце…
— Давайте, больной, померяем тапатуру. Откройте, пожалуйста, рот… — интересно, откуда она знает, что врач должен обращаться к пациенту на «вы»? – Шире. Шире рот откройте! Шире, Надя, ты что не понимаешь? Широко открой рот, вот так а-а-а-а!
Надя повинуется и довольно улыбается, когда ей удается вывернуть челюсть чуть ли не наизнанку.
В следующие пять минут Вера внимательно прослушивает Наде стетоскопом примерно брюшную полость, ставит Наде градусник в сгиб локтя, осматривает горло при помощи шпателя и стучит по лбу гортанным зеркальцем. Надя счастлива. Особенно Наде нравится, когда Вера делает ей укол игрушечным шприцем в пятку. (Это я знаю, где они видели. Это они видели в мультфильме «Маша и Медведь».)
Тот же самый осмотр повторяется раз двадцать, прежде чем Вера говорит наконец:
— Ну, теперь я заболела, знаешь? Теперь ты меня лечи.
И Надя кое-как лечит Веру. А потом снова Вера раз двадцать – Надю.
И им не надоедает. Они могут играть таким образом часами. Единственное, что может им помешать – это если смотришь на них. Тогда Вера злится и кричит:
— Уйди! Уйди, папа!
Я думаю, это потому так, что они играют не во врачебную профессию, а во врачебный ритуал, в таинство. Если кто-то посторонний подсмотрит вдруг и скажет чего доброго, что доктор не должен лупить пациента гортанным зеркальцем по лбу – таинство разрушится, трепетная радость от игры будет безнадежно испорчена.
