Поиск веры, или чему меня научили протестанты
Мое первое воспоминание о храме, как об огромном таинственном пространстве, где на стенах строгие и одновременно добрые лица и повсюду в полумраке мерцают лампады, сложилось в начальной школе. Моя мама устроилась работать в храме уборщицей, бросив институт психологии, и стала часто брать меня с собой. Ощущение величия и тайны пробудили интерес, но стоять на месте я не умел, молиться, разумеется, тоже и поэтому присутствие в храме скоро стало казаться тяжелой обязанностью.
Так что огонь веры, едва вспыхнув, тут же начал тлеть. И, тем не менее, чувство того, что истина именно там, возникло где-то глубоко и уже не пропадало бесследно. Об этом свидетельствовало и то, как трудно было признаваться на исповеди, для меня это было невероятно трудно еще и потому, что я вообще не умел просить прощение, не то что у Бога, но даже у друзей, тех которых чем-то обидел или родителей, и то как, делалось потом легко. Всё это свидетельствовало о реальности происходящего.
Говорить о Церкви в те годы было не принято, это было время, когда еще крестили тайком, а за появление в храме могли сделать выговор на работе. Никто и не говорил. Позже, когда я уже учился в университете и узнал, что со мной учатся верующие ребята, для меня это было большим открытием. Но чувство истины боролось с сомнениями, которые были связаны прежде всего с тем, что разные конфессии по-разному смотрели на жизнь во Христе, и это не могло не наводить на раздумья. Мне часто казалось, что протестантизм исповедует более «человечное», другими словами более удобное христианство. Каждый уличный сектант считал своим долгом обратить меня в свою веру, я попадал то к муннитам на Арбате, то в Московскую церковь Христа на Пресне, но нигде не задерживался дольше, чем первое (от силы повторное) знакомство. Чувство того, что истина в православии, засело где-то глубоко, но, говоря научным языком, должно было подвергнуться верификации. Более тесное знакомство с протестантизмом и стало тем поворотным моментом, который вернул меня в православный храм.
В университете мне предложили, съездить вожатым в американский летний лагерь. В анкете среди прочих личных данных в графе о вероисповедании я отметился как христианин и, ничего не подозревая, попал в христианский лагерь. Это был лютеранский лагерь, причем лютеране эти были большими либералами. Я это понял практически сразу, когда директор повел меня знакомить со своим лагерем и среди прочего завел в алтарь храма. Театральные костюмы, разбросанные среди гитар вперемешку с плакатами, которые я там увидел, никак не укладывались в мое представление об алтаре. Однажды я уже был в алтаре православного храма, куда меня пригласил отец Петр и где вручил мне просфору. То, что я увидел у лютеран, напоминало скорее театральное закулисье, чем алтарь.
Я не ошибся, именно театральные сценки и составляли основное действо в этом храме. И я, разумеется, сам себя обрек на участие в них. Это было непросто, но увлекательно, как любая игра, сразу вспомнились школьные театральные постановки, в которых я участвовал. Больше всего запомнилась роль Моисея, когда я с группой своих ребят бежал из египетского плена, а морем нам послужили зрители, раздвигая которых мы спешили в землю обетованную. Но однажды мне пришлось участвовать в сценке, которая напрочь отбила во мне желание играть дальше. Это была сценка, в которой участвовали клоуны с размалеванными краской лицами. Один из них составлял из своих собратьев крест, но клоуны сопротивлялись, и когда их главный клоун располагал в нужном порядке, они тут же меняли своё положение и крест распадался.
Там был такой нюанс, что клоуны, когда готовились к этой сценке, расписывая свои лица до неузнаваемости, должны были молчать. Мне не объяснили, в чем состоит моя роль, рассчитывая на то, что я видел уже эту сценку и сам знаю, что должен там буду исполнить, но я видел её до этого только один раз и то мельком, а когда попытался узнать, что именно надо играть, меня уже разрисовывали и вежливо заткнули рот. Вот так я чуть не сорвал им их представление. Эта была сцена, в которой мне как никогда в жизни удалось изобразить отчаяние. Кто-то из зрителей даже воскликнул: «Смотрите, он плачет!» Импровизация удалась, но оставила мутный осадок на душе. В главной театральной постановке, где разыгрывались евангельские сцены и где была роль Христа, Девы Мари, Пилата, Ирода, я участвовать отказался. Всё было игрой и это сильно контрастировало с ощущением таинственной реальности, к которому я успел привыкнуть в православном храме. Но главное, что и исповедь, если это можно так назвать, проходила в игровой манере. Все записывали несколько своих грехов на листке бумаги, а вечером разжигали большой костер и туда бросали эти листки или, обернув этими листками камни, зашвыривали их на дно озера, на берегу которого располагался лагерь. Так природная стихия поглощала преданную ей тайну исповеди и разумеется я не испытывал того чувства предстояния перед Богом, которое возникало на исповеди дома.
В игровой же манере решались конфликты. Так, однажды когда все вожатые на выезде в Верону вдрызг переругались, вечером все уселись на полу по кругу и начали играть в игру, которую я называл «польсти своему врагу». Суть ее состояла в том, что все поочередно бросали друг в друга плюшевым мишкой и с каждым броском говорили какой-нибудь комплимент о том, в кого бросали или просто что-то очень хорошее. Справедливости ради, надо сказать, что это срабатывало, правда хватало не на долго и на следующий день выяснение отношений продолжилось с удвоенной силой. Польстить врагу и другу можно было в любой момент, для этой цели у каждого вожатого существовала специальная картонная тарелка, на которой можно было фломастером признаться в любви к нему или в других возвышенных чувствах. Все тарелки хранились в одном месте. А самой распространенной формой выражения любви были дружеские объятья «хагс» :) Вообще их хлебом не корми, только дай пообниматься.
В мои обязанности входило проведение библейских уроков. На мои заверения о том, что Священную историю я знаю только в рамках детской Библии в картинках и что в этих знаниях весьма много значительных пробелов, меня заверили, что не я один такой и вручили подробную инструкцию по проведению занятий. Этой инструкции я почти не придерживался. Пару занятий я провел вместе с американцем, но потом пришлось отдуваться самому. Американские ребята, как впрочем и взрослые вовсе не думают, что в России по улицам ходят медведи, но они действительно ничего не знают (или почти ничего) о православии и им в диковинку слышать, например, об иконах. Впрочем, это не помешало нам находить общий язык на этих занятиях и это радовало, пожалуй, больше всего. Только однажды среди моих ребят попался один, у которого отец был греком эмигрантом и он знал о православии не понаслышке.
Каждую неделю в лагерь приезжала новая группа детей, причем возраст их был очень разнообразный, кроме того, половина вожатых выезжала в соседние с лагерем окрестности и там в местных церквях устраивала выездной лагерь. Проповедь велась очень по-разному, к каждой возрастной группе был свой подход. Основным элементом проповеди среди самых маленьких была серия мультфильмов под названием «Овощи», где библейские герои были представлены в виде тех или иных овощей. Однажды один мальчонка из моей группы Дейв подошел ко мне и поинтересовался, как я отношусь к этому мультфильму. Я не смог ему соврать и сказал, что просто ненавижу этот мультик. В ответ он мне пожал руку и заверил, что тоже терпеть его не может.
Молились мы в основном под гитару, некоторые песни были действительно хорошие и в плане музыки, и в плане слов, но попадались и ужасно примитивные. Единственная молитва, которая читалась там более менее привычным для меня образом – «Отче Наш». Иногда всех иностранцев лагеря (словака, хорвата, кенийку и меня) просили поочередно читать эту молитву на своем языке и это, пожалуй, было одним из самых запоминающихся моментов. Для меня молитва не была внутренней потребностью и однажды, когда нам со словаком дали группу ребят на двоих, я заметил, что он молится перед сном. Это очень удивило меня, потому как общая вечерняя молитва в лагере проходила под гитару, а ему этого было не достаточно. И словак, и хорват были католиками, приехавшими к лютеранам в поисках более свободной веры, словак уезжал, на чем свет ругая американскую культуру, а хорвату понравилось, впрочем и ему по началу пришлось очень нелегко. С ними у меня сложились самые теплые отношения. Хорват Владко был рок гитаристом, он постоянно жаловался на Милошевича, с ним мы часто играли в пинг-понг. А словак Расто восхищался русской культурой и стойкостью русских, с ним мы осваивали яхту и он научил меня драться мокрыми полотенцами, кенийка же была вообще очень милой девушкой и все без исключения американцы ее полюбили. Американцы из числа вожатых были очень разными ребятами, там были такие скромные девушки, глядя на которых мне казалось, что если бы они родились в России, то непременно были бы православными, но были и задиристые балагуры, которые впрочем, тоже наверное были бы православными в России. Разумеется, сам я уже не сомневался в том, что, вернувшись домой, смогу быть только православным. Американским протестантам я очень благодарен, ведь помимо того, что они научили меня швырять «дыню» в их американском футболе и плавать на каноэ, они подвигли меня серьезно разобраться с собственной верой.
Принято считать, что на западе к старикам относятся более уважительно. Это правда, но только отчасти, потому что старики живут там действительно в достатке до самой смерти, но многие встречают старость в одиночестве, брошенные и никому не нужные, наверное, как и везде в мире. И вряд ли это можно назвать счастливой старостью. Там существуют такие же дома престарелых как и в России. Миссия вожатых состояла и в посещении таких домов, где устраивались концерты, дарились подарки и т.д. Мне особенно запомнилась одна такая встреча, где со мной и со словаком Расто захотел познакомиться поближе один из постояльцев. Это был человек, который всю свою жизнь проработал на железной дороге, прокладывая новые линии. Несмотря на свой преклонный возраст, он был очень жизнерадостным и ухаживал за всеми остальными стариками, многие из которых не могли передвигаться без посторонней помощи. Он расспрашивал нас о нашем отечестве и делился своей радостью о том, что наши страны больше не враждуют. Но этим социальное служение вожатых не ограничивалось. Так, например, мы довольно долго ездили по разным торговым центрам и фирмам, собирая чеки — пожертвования для семьи беженцев, которую приютили в одной из местных церквей.
Где театральная постановка пытается изобразить святость, там как нигде более существует опасность опуститься до пародии и фальши. Но возможны и вполне доступные для актерского мастерства постановки, которые, не замахиваясь на недоступные для них высоты, предлагают зрителю задуматься о Боге и своих отношениях с ним. Так, вполне приемлемая сценка, которая обыгрывалась в лагере чаще других, была основана на известной притче про то, как человек, спасшийся от наводнения на крыше своего дома, отвергал помощь людей, которые то приплывали за ним на лодке, то прилетали на вертолете. Этот бедняга надеялся лишь на то, что его спасет сам Бог, не подозревая, что всю эту помощь присылал именно Он.
Лютеране весьма преуспели в плане миссии среди молодежи и именно благодаря игре и театру, который постоянно удерживает внимание зрителя, интрига представления не позволяет ему отвлекаться ни на минуту. В постановках участвуют не только вожатые, но и сами дети, и такое их участие является залогом успеха этой миссии. А именно затруднительность участия в жизни своей церкви, по словам моих европейских друзей, привела их в тот лагерь. Кажется, хорвату Владко удалось лучше всех влиться в жизнь лютеранской общины, потому что он присоединился к команде местных гитаристов. Пение под гитару может быть хорошим средством для проповеди. Но как театр сводит богослужение к развлечению, так и гитара способна более развлекать, нежели располагать к молитве. Поэтому здесь необходимо четкое различие между молитвой и концертом, даже если это концерт на духовные темы, между богослужением и театральным действом, даже если это действо основано на библейском повествовании. Такого различия я не нашел у протестантов.
Игра во всех своих формах: театральная, спортивная, музыкальная, интеллектуальная является важнейшим инструментом протестантской проповеди среди молодежи и здесь их успехи достойны только похвалы. Спортивные игры в лагере запомнились особенно. Раз в неделю устраивалась игра, в которой участвовал весь лагерь, включая обслуживающий персонал. Эти игры часто были вариациями американского футбола. В лагере был огромный мяч диаметром с человеческий рост. Путем совместных усилий команды и, преодолевая сопротивление, надо было закатить его в зону противника и кому удавалось это сделать, тот и побеждал в игре. В другой игре американский футбол совмещался с салочками, только вместо мяча в зону противника надо было занести мягкую игрушку, перебрасывая ее от игрока к игроку и уворачиваясь от рук соперников. Директор и шеф повар наравне со всеми и с не меньшим удовольствием носились по всей территории лагеря. Что же касается классического американского футбола, то это их национальный вид спорта в полном смысле этого слова, потому что практически у каждого ребенка есть собственный мяч и броски отрабатываются по нескольку раз в день. Если двум американцам нечем заняться, то, скорее всего они станут бросать мяч, если не футбольный, то баскетбольный.
После моего знакомства с протестантским храмом возникло недоумение, связанное с изображением распятия. Ни на одном протестантском кресте там я не видел Христа и с этим недоумением я обратился к директору. Директор растолковал мне, что крест – это орудие позорной смерти, и поэтому Христос там не изображается. Такой ответ мог вызвать лишь еще большее недоумение, которое, впрочем, я не стал развивать дальше. Даже в такой либеральной общине, где к православию относились как к интересной экзотике, никоим образом не способной подорвать местные традиции и вероучение, отстаивать устав своего монастыря без серьезной богословской подготовки было бы опрометчиво. Впрочем, и без подготовки было понятно, что подобное отношение к изображению Христа на кресте могло быть связано только с очередным «удобством» протестантизма, которое в данном случае довольно странным образом упрощало понимание крестной Жертвы. Это напомнило мне чувство ложного стыда, с которым многие и я в том числе, приходя к вере, боялись говорить о ней открыто там, где этого бы не поняли и могли высмеять. Ничем кроме ложного стыда перед тем фактом, что Бога казнили как простого преступника, я не мог объяснить себе традицию, которая не допускает изображения Христа на кресте, но при этом спокойно обыгрывает сцену распятия в постановке с клоунами. Но хоть я и избегал споров о вероучении, они все равно постоянно возникали рядом между вожатыми американцами. Жаркие споры разгорались вокруг теории Дарвина, у которой было много как сторонников, так и противников, вокруг абортов и особенно вокруг американского кино, к которому сами американцы относились очень неоднозначно. Многие из них оценивали большую часть голливудской продукции как пропаганду насилия, разврата и т.д., чего я от них никак не ожидал, но были и те, кто их мнения не разделял. Сколь непривычно смотрелось распятие, которое могло быть исполнено и в авангардном стиле, но непременно без Того, Кто был на нем распят, столь непривычными были и все протестантские храмы, в которых мне удалось побывать за время наших разъездов. Они ничем не отличались от обычных домов, скорее, даже учреждений. Иногда там можно было найти некое подобие алтаря, но обычно там была просто сцена, как правило, с роялем или пианино.
Часто в лагерь приезжали пасторы и давали нам наставления. Среди них были и женщины и с этим было связано ещё одно мое недоумение. Однажды пастор пришел на моё библейское занятие. Мы обсуждали заповеди блаженств, а точнее нищих духом, плачущих, кротких.. Я просил ребят привести пример известных им людей, которые достигли такого блаженства. Проще всего оказалось с миротворцами, фильм с одноименным названием и Дольфом Лунгреном в главной роли уже был в прокате, за прочими терминаторами и героями «Зведных войн» Джорджа Лукаса им далеко ходить не пришлось. Всегда проще осмысливать войну и мир во внешнем мире, чем в собственном внутреннем. С кроткими и милостивыми разобрались общими усилиями, а вот с плачущими и нищими духом было труднее всего. Можно понять, кто это такие, но намного трудней понять, как это можно соотнести с собственной жизнью, если заповеди блаженств рассматривать как руководство к действию, а не как типологию абстрактных блаженных. Это трудно понять, если воспринимать грех не как болезнь, которую можно излечить покаянием, а как проступок, который можно сжечь на костре или выбросить в озеро. Пастор вмешался и представил заповеди блаженств как типологию блаженных. Это был единственный случай, когда меня подкорректировали, а в остальном мне никто не препятствовал говорить о чем угодно и как угодно, и никто не контролировал, что само по себе было довольно удивительным. Единственной формой контроля были отзывы, которые каждый ребенок писал о своем вожатом перед тем как покинуть лагерь. Из пасторов мне запомнился ещё один, который учил нас кататься на водных лыжах на своём катере, когда наша группа выехала в соседнее поселение. Но в этом я совсем не преуспел. Когда мы выезжали, то жили в семьях прихожан тех церквей, при которых устраивался выездной лагерь и это было хорошей возможностью поближе познакомиться с повседневной жизнью американцев, заботившихся о нас в ответ на нашу заботу об их детях.
Христианские лагери составляют значительную долю от всех летних детских лагерей в Америке, но игровая форма протестантской миссии среди молодежи не ограничивается только ими, в американских колледжах театральные постановки на христианскую тематику – самое обычное явление, кроме того, существует множество христианских рок групп, которые проводят свои гастроли, путешествуя по стране. Но проблема состоит в том, что игра абсолютно вытеснила богослужебную жизнь из протестантских церквей либерального толка, подменила её собой вплоть до таинства Евхаристии, которое преподносится с использованием хлеба и виноградного сока. Там, где обыгрывается вера и таинства и где эта игра становится смыслом жизни, там стирается грань между святыней и символом, между святостью и чувственностью, страстью.
Интересно, что именно лютеранин, пастор Грегори, устроил первый русский профессиональный театр при дворе царя Алексея Михайловича. Во времена его правления в Европе театральные действа, посвященные библейским сюжетам, были очень распространены. В 1672 году царь издал указ, предписывавший Грегори «учинити комедию, а на комедии действовати из Библии «Книгу Есфирь». А вскоре был дан спектакль «Олоферново действо» или «Иудифь». Так изначально театр черпал своё вдохновение в Священной истории. В конце концов, лютеранам же удалось практически осуществить мечту Станиславского, говорившего о том, что «и скусство и театр должны возвыситься до храма, так как религия и чистое искусство очищают душу человечества», с той лишь разницей, что у них это стало игрой на понижение, когда храм низводится до театра. Святость, представленная либо в комедийном, либо в трагедийном ключе, теряет свой смысл. Там может быть таинственность, но там не может быть таинства. Радость о Христе воскресшем не имеет ничего общего с весельем комедийного жанра и можно попытаться сыграть эту радость, но нельзя пережить её в игре.