Протоиерей Александр Дьяченко
Признаюсь, книгу отца Александра Дьяченко «Схолии», выпущенную издательством «Никея», я начала читать с предубеждением в том, что так называемая «пастырская литература» никакого отношения к собственно литературе не имеет. Она непременно должна быть напичкана душеполезными наставлениями, перемолотыми в крошку умилительно-ласкательными суффиксами, этакий «ночной зефир струит эфир» или маршмеллоу, лакомство для инфантильных.
Действительно, первые страницы книги оправдали опасения. Тут и там пестрели то «седые дядечки с пивными животиками», то «спинки, словно натянутые струнки» и прочие маленькие суффиксально деформированные предметы. Особенно поразило обращение на «ты» и обещание взаимной дружбы. Надо сказать, что такое стремление не только значительно сбивает дистанцию между автором и читателем, но вместо стремления стать своим порождает недоверие.
Однако уже к двенадцатой странице эти критические замечания оказались преодолены.
Теперь несколько формальных наблюдений.
В композиции «Схолий» автор использует прием обрамления текста, рассказа в рассказе. Более того, двойного и тройного обрамления. Это похоже на принцип шкатулки в шкатулке. Основная повествовательная линия, казалось бы, принадлежит рассказчику, в роли которого выступает сам протоиерей Александр Дьяченко. Жизнь его творится в окружении множества людей. На страницах возникают десятки, сотни – великая плеяда имен, с каждым из которых главного героя связывает микро или макро-сюжет. Но линия рассказчика на самом деле является лишь комментарием, схолией к основному композиционному стержню повествования – дневнику Надежды Ивановны Шишовой, который волею обстоятельств оказывается найденным и прочтенным не только рассказчиком, но и одним из героев.
Дневник представляет собой эпическое полотно, столетнюю историю одной крестьянской семьи, берущей начало в деревне Рачейка в Самарской области. На каждую из глав дневника приходится авторская схолия, «комментарий на полях», который так или иначе коррелирует с происходящим в дневнике. Этот прием создает ощущение непрерывности происходящего, смысловой ретроспективы, которая возникает в результате одновременного разрешения множества сюжетных линий.
Кроме обрамления, автор использует прием кольцевой композиции – когда один эпизод возникает в начале и вновь появляется в финале повествования (случай с белым фраком).
Итак, о чём эта книга?
О любви
О любви к ближним и дальним. К родственникам и чужим. О любви жены и мужа. О родительской любви (история девочки Кати, бунтовавшей перед родителями и ставшей инвалидом). «Любить и прощать – это способность, которую мы потеряли».
Любовь милосердная показательна в главе схолии «Девочка в окне». Больную раком Нину лечат в больнице отравой для мышей циклофосфаном. Этим же ядом травят в палате тараканов. Обезвоженная, Нина доползает до раковины, чтобы налить воды, и замечает двух тараканов, которые ползут тем же путем. Втроем они доползают до рукомойника, человек и тараканы. Тараканы понимают, что сейчас человек для них не опасен, он в таком же положении, шевелят усами и просят помощи: «Помоги, человек!» Взяв крышку от пластиковой бутылки, Нина наливает тараканам воды: «Я понимаю вас, ребята. Нате, попейте водички». «Милосердие – оно как ключ, даже если ты проявил любовь к таким существам, как тараканы», – обобщает автор.
О рае
Не умозрительная мечта, а реальный земной рай сопутствует человеку. Воспоминания о райскости детства преображают даже такого безнадежного картежника, угрозу района, курильщика-исполина, как Генка Булыгин из главы схолии «Красные маки Иссык-Куля».
«Саня, ты не поверишь, целые долины маков! Растут сами по себе, никто их не сеет, – Генка знал такие слова и строил длинные фразы. – Ты бежишь и врезаешься в них, как ледокол в льдину, а потом плывешь по красным волнам. Пока ты мальчишка, они хлещут тебя по лицу, когда подрастешь – по груди, потом уже только по рукам. Упадешь на спину, лежишь и долго-долго смотришь через красные лепестки на солнце и бездонное небо. А там всё другое, там нет зла, там другой воздух, другие люди. Они добрые и улыбаются друг другу»…
Райскость – в горном озере с прозрачной зеленоватой водой, в горах Тянь-Шаня, в лесах предгорий, в стадах пасущихся овец, в рыбинах, которые Генка ловил с отцом в горных реках. Каким бы ни было детство, в нём всегда сформулирована модель рая…
Фото из открытых интернет-источников
О священстве
Схолии написаны от лица автора книги, священника Александра Дьяченко. Из текста становится понятным, что родина его – белорусский город Гродно. В юности за чтение Нового Завета он получил прозвище «Сектант». Священником стал по благословению духовника. И с тех пор служит настоятелем сельского храма в деревушке, которая почти вплотную слилась с разросшимся городом.
«Священник, как и врач, сопровождает человека от момента появления на свет и до дня последнего. Но в отличие от врачей, нас волнует и его посмертное бытие. Ведь тот факт, что кто-то из тех, кто был рядом, уже покинул мир земной, по сути, ничего не меняет. Его бессмертная душа продолжает находиться в сфере моей ответственности».
Как и у доктора, у каждого священника, особенно приходского, есть «тревожный» чемоданчик.
«Бывает, что на вызов бежать приходится не медля. Подрясник накинул, саквояж схватил – и вперед. Но сам по себе чемоданчик – ничто, куда важнее то, чем его наполняют. Главное «орудие труда» любого батюшки – это его кадило и крест. Кадило может быть новым, софринским, а вот крест не может. Он обязательно должен быть свидетелем непрерывающейся традиции от прошлых веков к сегодняшним».
От главы к главе выводит автор истории своих прихожан. Истории правдивые, в которых и он сам ошибается, проявляет импульсивное, «человеческое». В этих историях «одиночество чужого тебе человека буднично и незаметно. Он идет в храм в надежде, что там его выслушают. Подходя к священнику, он наверняка понимает, что и в храме ему не вернут погибшего сына или потерянное здоровье. Он идет не за этим. Я не читал Юнга, но у меня есть собственная шкала человеческого отчаяния. И я знаю, как можно помочь приходящему в храм. Ничего не говорить, просто быть рядом с ним и молчать. Остальное сделает Господь»…
Фото: ortodox.md
О смерти
Сквозной темой через повествование проходит тема смерти.
«Я люблю отпевать. Песнопения кажутся мне самыми красивыми и очень трогательными. В них нет отчаяния, но есть одновременно радость души человеческой, возвращающейся домой, и печаль близких. Расставание это временное: настанет день, и все мы встретимся вновь, и слова песнопений вселяют надежду».
Смерть как испытание так или иначе касается каждого героя. Происходит круговорот смерти. Родители – очевидцы ухода из жизни своих детей. Дети свидетельствуют умирание родителей. Всякий раз смерть предстает по-разному, в каждой человеческой истории своя смерть. Внезапная или по неосторожности (утонувшие подо льдом дети), затяжная от долгой болезни («сегодня рай наполняется онкологическими больными»), с болью и без боли. Запах гниющей человеческой плоти («человек плохо пахнет») в сиянии и снеге. Душа в виде голубя не раз появляется на последних прощаниях.
Сегодняшняя смерть не такая, как прежде.
Раньше-то к смерти приготовлялись с детства – прежние дети на деревне играли в похороны. Сворачивали из тряпицы куклу, укладывали в «мыколник» (коробку для пряжи). Мальчишки несли покойника, а девочки причитали. Главное было – не стесняться, а понимать, что есть только ты и покойник, и больше никого.
К смерти было предчувствие. Ходил человек в баню, надевал чистую рубаху, созывал всех проститься и укладывался под иконами. Душа приготовлялась к уходу из земной жизни. Сейчас же, признается автор, «души из нас больше вырывают». Запрятывают глубоко причитания:
Любезный мой братец Коленька!
Собрались-то в твоей горнице
Не на пир честной да не на свадебку.
А пришли-то мы проводить тебя
Во последний твой путь-дороженьку.
Ох, ох…
О подвиге малых дел
Перед нами бытописание человеческих жизней. Каждый персонаж книги занимается обычным рутинным трудом, тихо возделывает свой огород. Ранним часом выходит на подвиг ежедневного делания ради того, чтобы увидеть свой храм в великолепии. (Так отец Павел, например, собирает бутылки, копается в мусоре, чтобы на накопленные деньги восстанавливать монастыри и церкви). Никто из героев не уклоняется от своего дела, не возвышается над ним. В осознании, распознавании конечной задачи – возделывании себя, происходит важное – включение в будничные смыслы. Маленькие будничные смыслы, которые выстраиваются в цельную и густо наполненную жизнь.
Фото: nebo-journal.com
О праведниках
Подвиг малых дел – не это ли суть праведника? И вновь об огороде:
«Ты сам посуди, что для Господа есть наша земля? Да почитай тот же огород, что и у меня. Знаешь, сколько нужно трудиться, чтобы земля дала урожай? И ради чего этот каторжный труд? Да всё ради урожая праведных человеческих душ. Бог трудится всегда. Вот такой у Него «огород круглый год»! Когда Божий огород перестанет давать урожай праведников, тогда и наступит миру конец. Незачем будет на него такие силы тратить…»
Говоря о праведниках, следует подробнее сказать об одном из героев «Схолий», коим является Андрей Кузьмич Логинов. Казалось бы, жизнеописание «деда» вполне вписывается в несколько страниц дневника Надежды Ивановны, его внучки. Однако именно он, отшельник и молитвенник, является тем осевым стержнем, вокруг которого незримо вращается повествование, в большинстве случаев, казалось бы, напрямую с ним не связанное. Именно о нем подспудно думает автор. И, предполагаю, именно он, Андрей Логинов, праведник и исповедник веры христианской, явился импульсом для написания «Схолий».
Мечтая о монашестве с детства, по настоянию духовника Саровского монастыря Арзамасского уезда отца Анатолия, Андрей Кузьмич был вынужден жениться. Подрастив дочь, он роет себе пустыньку на краю села, где подвизается с 1917 по 1928 годы. Три года живет он полным затворником, никого не видит и ни с кем не разговаривает, а только молится и читает Священное Писание, кладет по 300 поклонов в день. Жена оставляет ему еду у порога.
Во время сталинских репрессий «пустыньку его разграбили, ключ сломали, яблоньки вырубили, крест стоял большой на дороге – срубили. Келью один член партии перевез к себе на двор и сделал из нее конюшню». Однако деду удается спастись – в течение нескольких лет семья укрывает его в доме от преследования. Он переживает Великую Отечественную войну, доходит до шестьдесят первого года, в котором умирает в возрасте восьмидесяти шести лет.
Образ Андрея Кузьмича Логинова предстает в книге как образ святого, обладающего даром провидения и талантом утешения. Каждый подходил к деду за советом и каждому он давал нужное поучение, в основе которого лежит непременная евангельская заповедь.
«Кто бы ни спросил: «Веришь в Бога?» – не бойся и смело отвечай: «Да, верю!» И Бог вас не оставит. Если на работе понизят в должности или вообще уволят, Бог не оставит, а устроит еще лучше». Или: «Никогда не ставь себя выше других. Учись у всех. На работе выполняй всё с душой. Будь честным, начальников слушай, делай всё, что они тебе скажут. Но если они станут требовать что-то противозаконное, что расходится с заповедями Христовыми, этого не делайте».
Об историческом времени
На почти четырехстах страницах книги через разные поколения одной семьи проходят события российской истории. Раскулачивание, голодомор, гонения, чекисты, коллективизация, репрессии, война, оттепель, застой, лихие девяностые… По-разному ведут себя люди. Никто из них не победитель. Никто не побежденный. Не сказано ни одного слова осуждения – ни в адрес власти, ни о палачах. В книге нет отрицательных персонажей. Ни Надежда Ивановна, ни старец Андрей, ни один другой персонаж книги не считает себя врагом существующей власти. Всё происходящее они воспринимают как неизбежность, данность, как Божие попущение и возможность спасаться для себя и близких.
«Дедушка говорил нам, что любая власть от Бога. Так должно быть, и не от нас это зависит. Только какая бы власть ни была, никогда не отрекайтесь от Бога. Помню, когда я уже была взрослой, мама поучала: если тебя спросят, есть ли Бог, говори, что есть».
«Я всегда верила в Бога. Молилась каждые утро и вечер, молилась, когда шла на экзамены или делала что-то ответственное. Молилась, когда садилась за стол, но всегда про себя. Крестик носила пристегнутым булавкой к нижнему белью, а перед медосмотром или занятием по физкультуре заходила в туалет и отцепляла».
Школьники наносят на доску фамилии людей, пришедших в церковь на Пасху. Саратовская область. Фото: ТАСС
Через призму веры страна предстает терпеливой, милосердной и доверчивой до юродства. Но смирение это не означает примирение, забвение всей исторической памяти:
«Прошло всего семьдесят лет, а уже все всё забыли. Новая страна нуждается в новых героях, и вот уже именем эсэсовца называют улицы, в его честь ставят памятники и отливают Золотую Звезду Героя. В независимом Узбекистане спохватились и славят грозного Тамерлана, который после своих набегов оставлял пирамиды из отрезанных голов. Национальный герой, на деньгах его портреты печатают, памятники возводят. Монголы превозносят Чингисхана, просвещенные французы – Наполеона. И думаешь: почему, забывая творцов прекрасного, поэтов, мыслителей, ученых, врачей, люди с завидным упорством продолжают славить Каина?»
О вечности
Основной стержень повествования «Схолий» – подлинный дневник Надежды Ивановны Шишовой, внучки Андрея Кузьмича Логинова. Перед читателем разворачивается вся полнота жизненной драмы, связанной с потерей близких и родных людей (сперва умирают родители, затем одного за другим она хоронит дочь, мужа, внука). Свои воспоминания она начала писать в конце 1990-х годов, «когда все, кого ты любил в этой земной жизни, уже ушли. Тогда и ты начинаешь жить в предвкушении встречи с ними там, в вечности. Земное перестает волновать».
Она посвящает свои воспоминания своему маленькому правнуку Ванечке, живущему за границей. Вполне вероятно, что Ванечка – адресат вымышленный, но это не важно. Потому что именно он является той точкой, на которую направлен весь родовой опыт, вся историческая память. Точкой отображения каждого из нас. Прошлое, которое становится вечностью, и будущее, которое уже есть вечность, соединяются в этой точке.
«Эти воспоминания о нашей семье, о твоих предках, далеких и близких, я написала специально для тебя. Не знаю, на каком ты сейчас говоришь языке. Но, Ванечка, я верю, что когда-нибудь ты прочитаешь мои записки об этих простых людях. Знай, тебе нечего нас стыдиться. Мы честно трудились на своей земле, защищали ее от врагов, строили храмы, верили и любили. Помни себя, мой дорогой внучок. Помни, ты – русский. Мы тебя любим, Ванечка, и шлем тебе из вечности поклон».
В качестве постскриптума скажу, что опасения, связанные с «пастырской литературой», оформленной в серию «Духовной прозы», оказались не то чтобы надуманными – нет, и упрощенность в изложении, стилистические и лексические повторы, всё это в тексте есть. Но есть в тексте и то, что поднимает читательское восприятие над ожиданием «собственно литературы», принуждает произвести действие – посмотреть вокруг себя и заметить других – тех, кто невидно живет рядом. Или, как дедушка Андрей в метель, выйти на крыльцо кельи в пустыньке с колокольчиком «Дар Валдая» и долго-долго звонить, чтобы потерявший направление путник узнал дорогу.