Что будет после смерти с теми, кто не делал ничего плохого, но и хорошего не делал? С теми, о ком даже вспомнить нечего, такими они были «никакими»? Размышляет протоиерей Андрей Ткачёв.
В третьей песни Дантова «Ада» Данте и Вергилий приближаются к страшным воротам, на которых написано «Входящие, оставьте упованья». По другому переводу: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Вдумаемся в эти слова, потому что пока есть надежда, жизнь продолжается. Стоит перестать надеяться, перестать по-славянски «чаять», т. е. ждать, мы попадаем в состояние отчаяния, которое есть верные ворота в Ад, но уже не поэтический, а реальный.
Но прежде чем два странных следопыта проникли в места мучений, они миновали поле, полное душ. Это было поле «никудышних». Оно было наполнено душами тех, кто не достоин Ада, поскольку ничего ужасного не сделал, но вместе с тем не сделал и ничего доброго, а, следовательно, не способен войти в Рай. Данте спрашивает Вергилия, кто это:
И вождь в ответ: «То горестный удел
Тех жалких душ, что прожили, не зная
Ни славы, ни позора смертных дел.
С ними вместе печальное состояние делят ангелы, которые при восстании Денницы не приняли ни одну из сторон. Они не стали на зов Михаила за Бога, и не увлеклись за гордым Противником. Теперь в Раю им места нет, но и Ад не хочет их видеть рядом с собою. Их презирают всюду. Их удел — соседство с теми из людей, кто «ни то, ни се».
Сандро Боттичелли. Иллюстрация к «Божественной комедии» Данте
Мы, безусловно, встречаемся здесь не с точным описанием происходящего за гробом (то, что там, вряд ли поддастся кисти или перу), но имеем дело с поэтическим восторгом, не чуждым, однако, и некоего пророчества. Согласно этому поэтическому прозрению, худшая доля — это бесцветность, блеклость, бессмысленность жизни. Человек наделен сердцем, умом и волей. Он, следовательно, обязан думать, чувствовать и действовать. Иначе, проведя сонную жизнь, лишенную смысла и дерзаний, он оказывается фактическим отказником от человеческого достоинства. Такая жизнь подобна краткой жизни выкидыша, нерожденного человека. Данте суров к таким:
Их память на земле невоскресима
От них и суд, и милость отошли
Они не стоят слов: взгляни — и мимо!
«Они не стоят слов». Вот приговор пустоте. Не удостоенная слова, безымянная, она фактически перестает жить, не переставая существовать. Это и есть смерть подлинная. Молясь об усопших, мы не зря говорим Богу: «Помяни их во Царствии Твоем». Мы и сами творим поминовение, имея ту мысль, что если Бог помнит о человеке, то жив человек. Ведь Бог наш не есть Бог мертвых, но Бог живых. Если же забудем мы человека, то не будет о нем молитвы, а если Сам Бог забудет его, то существованию человека не на что будет опереться.
Память Божия, соединенная с Его любовью — это прочная подкладка нашего бытия. Ее не видно глазу, ее закрывает нарядная пестрота, но она — основа. Грозно звучит Господне слово: «Я не знаю вас!». Равно, как и утешительно звучит: «Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? Но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя» (Ис. 49:15) Итак, между страхом и надеждой жизнь наша. «Помяни меня», — молитва наша, взятая, хотя бы, от уст благоразумного разбойника.
Должна быть прожита каждым человеком словесная жизнь, достойная надгробного слова. Иначе останется только антропоморфное скотство, достойное одного лишь похоронного пьянства.
Они не стоят слов: взгляни — и мимо!
И хотя мы сказали, что имеем дело не с Откровением, но с поэтическим восторгом, слова Данте не совсем чужды Библии. Вот Ангелу Лаодикийской Церкви в Откровении Господь говорит следующее: «Так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3:14–16).
Как видим, упрек тождественный. Ни холодный и не горячий — это все тот же «никудышный». В народе говорят «ни рыба — ни мясо», или еще жестче: «ни Богу свечка — ни рогатому кочерга». Приятно Богу горение огня, потому как Он Сам говорит: «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лук. 12:49). Терпимо для Него, испытавшего гвозди, и плеть, и уксус, прикосновение холода. Но нестерпима Ему некая теплость, или иначе — теплохладность, которую Он обещает извергнуть (по-славянски «изблевать») от уст.
Не жалуемся ли и мы часто, что жизнь, при всех сияниях рекламы, стала какой-то блеклой, лишенной подлинных красок? Самое страшное — это ведь не только небо, закрытое самолетами, или голодные взгляды детей. Это было прожито и пережито поколениями прежде нас. Страшны также бесцветные глаза у стариков и молодежи, страшны карикатурно-одинаковые интересы огромных человеческих масс. Масштабы цивилизационного обезличивания вряд ли даже предполагались нашими далекими предками. У верующей души страшна хладность, отсутствие огня в работе для Господа, безразличие. Страшно то, о чем писала одна американская поэтесса:
Гвоздями пронзили руки Его
Потом… потом все надели шляпы…
(Анна Секстой)
Итак, сказанное у поэта имеет вполне практический вывод даже для тех, кто странно гордится тем, что в «университетах не обучался». Человек должен быть не амебой, но раскрывшейся личностью, интересной, неповторимой, яркой без ложных красок, красивой без макияжа, нашедшей себя и помогающей другим найти себя.
Иначе:
Их память на земле невоскресима
От них и суд, и милость отошли
Они не стоят слов: взгляни — и мимо!