Полемичность Шестоднева

Нельзя понять Новый Завет, не зная Завета Ветхого. И нельзя понять во всех деталях мир Ветхого Завета, если не знать того религиозного мира, что ему предшествует и его окружает — мира языческого. Да, язычество присутствует на страницах Библии. Речь не идет о простых заимствованиях; мир язычества так присутствует на страницах Писания, как античная философия присутствует на страницах книги Оригена “Против Цельса”. Цитаты явные и скрытые; цитаты опровергаемые и цитаты, используемые лишь для того, чтобы с помощью языческих мудрецов опровергнуть суждения язычников же. Ориген и предшествовавшие ему апологеты пробуют составить христианский катехизис из языческих философских текстов. Историк философии, видя, как обращаются раннехристианские авторы с философскими цитатами, как вырывают их из контекста и заставляют греческих мудрецов говорить то же, что и еврейская Библия, может лишь возмущенно схватиться за голову. Но то, как одна культура опознает нечто в другой как “свое” или отторгает как радикально чужое, не всегда соответствует строгим требованиям научной герменевтики.

Так же и библейские авторы, совершающие свой труд среди несравнимо более древних и более богатых традиций Египта, Междуречья, Ближнего Востока, были обречены на взаимодействие с ними. Свое знание они получили от Того, Кто выше всех культур. Но передать его они должны были людям, погруженным в мир культурных стереотипов, причем стереотипов не только и не столько своей собственной израильской культуры, сколько соседних цивилизаций: народ, к которому обращались пророки, поглядывал в сторону Египта или Вавилона с не меньшей похотью, чем современный российский обыватель на Америку или Швейцарию. Поэтому слово Откровения надо было облекать не просто в человеческое слово и не просто в материю своей культуры. Неизбежно было учитывать, какие стереотипы языческого мировоззрения еще живы в душах и в языке людей. Как на страницах раннехристианских апологетов, так и на страницах древнееврейских пророков многие языческие цитации появляются именно потому, что на эти темы любят говорить язычники. И надо оспорить эти тезисы язычников — но для этого надо говорить на их же языке…

Сравнительно-атеистическое религиеведение любит указывать параллели между библейскими повествованиями и языческими мифами. И делать вывод: вот, мол, это результат заимствований. Так вообще всю историю мировой литературы легко свести к истории плагиатов и цитат. Но даже в литературе прикосновение гения к прежнему материалу позволяет лучше понять масштаб его дарования. Кто бы помнил сюжет народной книги о докторе Фаусте, если бы к нему не прикоснулся Гете? И кого бы интересовали семейные интриги датской династии, изложенные в древней хронике, если бы о них не рассказал Шекспир? Так и при анализе библейской реинтерпретации мифологического материала малоинтересно лишь отметить, что некоторые сюжеты повторяются. Гораздо интереснее заметить те детали, акценты и пропуски, которые представляет именно библейская версия. И тогда там, где анти-библеисты прошлого века видели механическое заимствование и копирование, откроется нечто противоположное: сознательная и систематическая полемика. И тот текст, который в библиотечных каталогах отмечен как “древнееврейская мифология”, предстанет первым в мире грандиозным проектом демифологизации.

Любая культура гораздо “экуменичнее”, чем хочется ее идеологам. Школа книжников и жрецов призвана охранять свое и не слишком склонна к заимствованиям. Но обыденное мышление несравненно более открыто к синкретизму. При пересказе от рынка к рынку и от кухни к кухне предания разных народов, предсказания разных пророков и подвиги разных героев перемешиваются. Эту смесь не дерзнет занести на свои страницы образованный книжник, но всем амулетам и всем басням найдется место в домашнем обиходе простолюдина¹. Так сосуществуют закрытая “эзотерика” жрецов и открытый всем ветрам и мифам эзотерический синкретизм массы. Но в Израиле — едва ли не впервые в истории человечества — “книжники” подняли открытый, сознательный и систематический бунт против эзотерической религиозности своего народа. Тысячелетие спустя после Моисея ионийцы также дерзнули пойти путем демифологизации, начали искать первоначала бытия и создавать первые философские системы. В греческих философах, занимавшихся десакрализацией космоса, их соотечественники увидели атеистов. Не заподозрили ли бы они нечто подобное и в Моисее? Во всяком случае римский полководец, вошедший в Святая святых Иерусалимского храма, явно был близок к этому… Да и в целом Библия — наименее “сакраль­ное” из всех священных писаний. В ней нет инструкций о том, как строить третьи глазки, как по утрам промывать чакры или будить в себе зверя Кундалини. Это рассказ о народе-бого­борце (Быт 32:28) и о Человеке, убитом на кресте…

О всех религиях мира можно сказать, что они созданы народами. О религии Израиля этого сказать нельзя: из текстов Ветхого Завета один вывод следует бесспорно: перед нами религия, навязанная народу.

Пророки и хранители их записей обратились к народу на привычном языке мифа, чтобы возвестить о Боге, которого мифы не знали. Отстранение сознания людей от языческих привычек, то есть демифологизационный проект, библейские писатели, как можно судить, осуществляют тремя путями: умолчание, занижение (профанирование того, что для мифа сакрально), переосмысление.

1. Умолчание

В любой области человеческого творчества есть свои законы. Есть они и в религиозном творчестве человека. Если бы Библия была лишь памятником человеческого творчества — законы мифотворческого мышления сказались бы уже на первых, наиболее архаичных ее страницах. Но Библия живет по каким-то своим, иным законам.

Например, в любой языческой мифологии история звезд, планет, созвездий занимает половину сакральных преданий. Но Бытописателя звезды не интересуют — ведь человек живет на земле. “В начале сотворил Бог небо и землю”, — начинает Моисей². Но уже следующий стих забывает о небе — “земля же была безвидна и пуста”. Почему забыто о небе? Ведь о нем можно поведать так много интересного. Например, о созвездии Большой Медведицы: “Живет до сих пор сага о Гесер-хане: «Гесер-богдохану посылается семь голов, отрубленных у семи черных кузнецов, а он эти семь голов варит в семи медных котлах. Делает из них чаши, оправляет эти чаши серебром. И так из семи голов вышло семь чаш, которые Гесер-хан наполнил крепким вином. После этого он поднялся к мудрой Манзал-Гормо и отдал ей эти чаши и угостил ее. Но она взяла эти семь чаш из семи голов черных кузнецов и бросила их в небо. И образовали семь чаш созвездие Долон-Обогод (Большую Медведицу) и сторожит оно сроки». Как замечательно влиты символы в эти неясные и как бы лишенные значения слова, связывающие Гесер-хана с семизначным созвездием Севера”, — пересказывает Н. К. Рерих предания монголов³. А его супруга разрабатывает собственную звездную мифологию: “Сатурн был первородным сыном Сириуса и братом-близнецом Урана. Но ярый Уран уявился Владыкой солнечным и стал соперником Сатурна. Сатурн оявился потом самым блестящим и страстно напряженным Солнцем, много обширнее Урана, в силу поглощения им многих солнц, комет и лун. Он стал самым прекрасным солнцем, но пустоцветом, из-за отсутствия в нем космического магнетизма, который необходим для правильного развития солнечной системы. И он был смещен Ураном. Люцифер имел в своем организме все особенности состава Сатурна и яро развил мощь уплотнения тонких оболочек. Тем самым он способствовал развитию интеллекта и уявился на гордыне, стал мощным соперником Урана. Но Уран обладал высшими вибрациями и приобрел высшее знание. Солнечный Иерарх Урана вместе с Люцифером оявились на Земле — и Уран стал соперником Люцифера. Он оявился на призыве нового Солнца, ставшего центром нашей солнечной систе­мы — и Сатурн должен был отойти”⁴.

Но ни созвездия, ни планеты, ни даже Млечный путь не присутствуют в Шестодневе. Смысл библейской религии в том, чтобы соединить людей непосредственно с Творцом, который создал весь космос и поэтому радикально отличен от любых “космических иерархий”. Поэтому Откровение изначально табуирует собственно космологические разговоры. Космология Библии не нуждается в иерархии космических посредников. Вот один из важнейших мотивов проповеди Моисея: не мир породил человека, и, значит, не в рабстве миру человек должен проводить жизнь. Космогония Моисея — это запрет на идолопоклонство: в тварном мире нет ничего такого, что было бы выше человека. У мира и человека — один общий исток, у них общий Господь, и, значит, мир не может претендовать на господство над своим сослужителем… Человек должен увидеть в природе не свою мать, а свою сестру. Позднее, в V веке свт. Кирилл Александрийский скажет, что само море расступилось перед Моисеем и Израилем, — “узнав своих сорабов”⁵.

Космогонический рассказ Моисея — это не “репортаж с места события”, а религиозная проповедь. Цель этой проповеди — отмести любые поползновения поклониться “твари вместо Творца” (Рим 1:25), подчинить себя кому бы то ни было, кроме Бога. Недолжное послушание — это нарушение изначальной иерархии бытия. Подчинение человека кому бы то ни было, кто не есть Творец — искажение Божьего дела. “Non serviam!” — “не стану служить!” — вот что должен выкрикнуть в лицо всем космическим стихиям человек, освобожденный благовестием Моисея.

Религия — связь человека с Богом, с Тем, Кто изначала создал космос и человека, а не с чем-либо появившемся в космических пространствах. Между Богом и миром нет навязчивого посредничества “эонов”, “астралов”, полубогов и эманаций. Зачем нужно это умолчание о космических силах — хорошо видно из обратного: там, где они привлекают к себе внимание, религия исчезает. По справедливому замечанию Н. Бердяева, “в сущности и теософии и антропософии следовало бы называться космософией”⁶. До Бога здесь уже не докричаться; Он просто неинтересен страннику по астральным лабиринтам. Языческий мир всегда пытался навязать христианству свою космологию, заполнить пространство между Богом и человеком всевозможными эонами, сефиротами, планетами и т. п.

Мир поистине прекрасен. Он может быть источником религиозных переживаний, но не предметом религиозных чувств. Странствуя по миру, человек рискует “в великолепии видимого потерять из виду Бога”⁷. И язычество всегда пыталось внедриться и навязать поклонение твари именно через космологическую фантастику. Что в результате получается и как далеко оно отстоит от Библии — видно из трудов Блаватской-Рерихов (эти суррогаты, равно далекие и от традиции Вед, и от традиции Библии, в постатеистической России почему-то принято считать “духовной мудростью”).

Поэтому рассказ о творческом Слове прежде всего стремится удержать человека от мифологизации того, что всего лишь вторично по отношению к творческому Fiat!⁸. По слову свт. Григория Нисского, “Моисей везде обезопашивает наш ум, чтобы ни одного из существ не представлял себе состоявшимся без Бога, но удивление каждому из сотворенных существ возводило его к Сотворшему”⁹.

Поэтому в космологии христианское богословие использует тактику “выжженной земли”: оно само не формулирует космологических систем, но и не допускает их навязывания извне. Чтобы не принять языческую, религиозно окрашенную космологию, христианский мир в конце концов выработал свой, радикально безрелигиозный способ познания мира — науку¹⁰.

Поскольку книга Бытия возвещает о Боге, она не знает богов. В повествовании книги Бытия нет теогонии, нет порождающих и истребляющих другу друга богов, в своей схватке в конце концов скатывающихся до появления материального мира. Не браки богов и не муки рождения стоят у изголовья нашей вселенной. В Шестодневе нет мотива демиургического брака. Вроде бы название книги “Берешит” настраивает на книгу родословий, но это необычная генеалогия: именно рождений здесь и нет, а есть — творения. У Ягве — в отличие от демиургов мифологий — нет антагониста. В христианском богословии слово “рожденный” является антонимом слова “сотворенный”. И, как бы расчищая почву для приятия человечеством истины о Единородном Сыне, первые слова Библии отвергают идею демиургического брака. Мир не рожден Богом, и поэтому Того, о Ком будет сказано как о Сыне, нельзя будет воспринимать как тварь. То, чего нет в Шестодневе Моисея, можно выразить словами ап. Павла: мифов и бесконечных родословий (см. 1 Тим 1:4).

Отсутствие теогонии настолько непривычно, что даже во времена бл. Феодорита Киррского первый вопрос, возникавший у слушателей, был — “почему писатель повествованию о создании вселенной не предпоставил богословия?”. Второй же вопрос — “почему Моисей не упомянул о создании ангелов?”. Третий вопрос — “прежде ли неба и земли стали существовать ангелы или вместе с ними приведены в бытие?” (ответ: “подобные вопросы считаю лишними”¹¹).

Нет в Библии и сюжетов теомахии. Даже свет и тьма — основные противоположности языческой метафизики — подобно Исаву и Иакову, выходят из одного источника. Тьма не домирна, не противоположна Божию творению, но составляет его часть — “день един”¹². Начало мироздания ничем не обещает грядущей вселенской войны: “Я образую свет и творю тьму” (Ис 45:7). Не в результате протокосмической битвы сложился мир. У Ягве не было врагов, из трупа которых он построил бы космос. Хоть и полемичен тон пророков — все-таки творение для них не есть битва. Земную воинственность Израиля они не проецируют на космогонические времена. Ягве не сражается с языческими богами. Собираясь на битву с филистимлянами, нельзя взять пример с Ягве и уподобить свой предстоящий поход битве демиурга с драконом. Для мифологического мышления это очень значимое, хотя и странное обстоятельство: любое земное событие должно иметь прототип в мифе, в том числе и война; поэтому в любом пантеоне так необходим бог-драконоборец. Но Ягве, благословляя евреев на священные войны, Сам не дает пример такой войны. Хоть и призывает Он Израиль отвращаться от языческих богов — но Сам не вступает с ними в схватку. И, значит, необходимость земных войн не вечна.

Мир, в котором на шестой день предстоит появиться человеку, не имел в своей истории “ужасных семейных преданий”. Космос первой главы Бытия доносит до нас двойное свидетельство: весь мир свидетельствует о едином Боге, а Бог свидетельствует о всем Своем творении: “Добро зело”. По Гесиоду, “дети, рожденные Геей-Землею и Небом-Ураном, были ужасны и стали отцу своему ненавистны с первого взгляда” (Теогония. 155). Но Бог Моисея не дезавуирует созданный им мир. Наш мир начинается со света. Космос (слав. “свет”), как и икона, пишется “на свету”¹³, а не на крови…

Не менее важно отметить, что в Шестодневе нет мистики царственной власти. Происхождение полномочий царя (напри­мер, фараона) очень важно для мифологического мышления, которое остро переживает таинство власти. Фараон или император ближе к миру богов, чем обычные люди, и надо объяснить меру и причину этой его чудесной близости. Космогонический миф должен объяснить структуру известного человеческого мира, в том числе — и мира социального. Поэтому космогония естественно переходит в социогонию. В Шестодневе и во всей книге Бытия нет царя, нет государственной проблематики. Это можно объяснить исторически: у евреев не было своего государства в пору их бегства из Египта. Но нельзя все же не заметить и не оценить этой особенности первой книги Библии: освящение космического порядка не включает в себя необходимым образом освящение государства. В отличие от Египта, где мир божественного творения венчается утверждением фараона в его полномочиях, библейское “хорошо весьма” не приложимо ни к какому общественно-государственному устройству.

Чтобы было понятно, о сколь многих интереснейших вещах умалчивает Шестоднев, надо сопоставить его хотя бы с религиозно ближайшей к нему исламской гипотезой миротворения:

“В начале был Бог, и наряду с Ним ничего не было. Затем Всевышний вознамерился создать мир, чтобы облагодетельствовать твари милостью Своей. Первой вещью, сотворенной Богом, была Сокровенная, или Хранимая Скрижаль. Созданная из белого жемчуга и покрытая двумя рубиновыми пластинами, Скрижаль столь обширна, что длина ее равна пространству между Небом и землей; шириной же своей она может охватить расстояние между Востоком и Западом.

В этой небесной книге хранится прообраз Корана, а также других ниспосланных Богом священных писаний. В ней Господом велся счет всякой вещи. В ней предвещано возникновение всех будущих вещей и свершение всех грядущих событий.

Для письма на Скрижали Бог сотворил Перо (Калам) — то самое Перо, которым Всевышний клянется в начале 68-й суры Корана и именем которой она названа. Перо было создано из драгоценного камня, а чернилами для него послужил чистый свет.

— Начертай! — повелел Всевышний только что сотворенному Перу. — Что же мне начертать? — затрепетало Перо. — Судьбу, предопределенную (кадар) всем тварям, — был ответ.

И Перо принялось записывать на Скрижали все, чему предстояло свершиться до конца света. Так Скрижаль заполнялась, Перо истончалось, кому-то выпадало счастье, а кому-то — несчастье.

Скрижаль и Перо появились за тысячи лет до остальных созданий. Один из хадисов¹⁴ уточняет: «Бог предначертал судьбы тварей за 50 000 лет до сотворения небес и земли». Однако, исходя из другого хадиса, некоторые авторы заключают, что Скрижаль возникла вслед за Троном: «За 2 000 лет до творения Бог сделал запись и возложил ее на Трон».

После Скрижали и Пера Всевышний сотворил Белую Жемчужину, толщиной в семь небес и семь земель вместе взятых. Она имела 70 000 языков, каждый из которых благословлял Бога на 70 000 наречий.

Бог призвал к Себе Жемчужину. От зова Его та задрожала, да так, что превратилась в текучую, струящуюся Воду.

Полагают, что все вещи в какое-то время дня или ночи прерывают славословие Творцу. Одна лишь Вода ни на миг не перестает возносить хвалу Господу, постоянно пенясь и волнуясь. Потому-то и дал ей Бог превосходство над остальными тварями, обратив ее в источник и начало их жизни: «Из воды Мы создали все живое» (21,30).

Чтобы нести Воду, Бог сотворил Ветер (Воздух), наделив его неисчислимым множеством крыльев.

На водной глади Господь поместил Свой Трон. Это величественный престол, который охватывает небеса и землю. В сравнении с ним все семь небес и все семь земель, вместе взятые, уподобились бы крошечному колечку, затерянному в бескрайней пустыне. На Трон Господь взошел после создания Неба и Земли.

Каб аль-Ахбар рассказывает, что как-то раз Трон, сильно возгордившись своими громадными размерами, подумал: «Бог не создал ничего более величественного, чем я!». И зашевелился. Тогда Бог сотворил громадного змия, который, обвив накрепко Трон, не отпускал его.

Для обозначения Трона употребляется два различных термина — Арш и Курси. Однако многие мусульманские авторы различают между собой Арш и Курси, иногда представляя Курси в виде скамьи, стоящей перед Троном (Арш), куда Всевышний возлагает ноги Свои. Арш аллегорически толкуется как знание Божие, а Курси — как могущество или царство Всевышнего. В ряде космологических систем эти два термина употребляются для обозначения надкосмических «Мира разума» и «Мира душ».

В начале творения Трон покоился на Воде, а после создания Неба и Земли стал возвышаться над самым верхним из семи небес.

Бог сотворил Небо и Землю в течение шести дней. При этом Земля была создана и обустроена за четыре дня, а Небо — за два.

По словам пророка Мухаммада, в воскресенье и понедельник Бог творил землю, во вторник — горы, в среду — деревья и реки, в пятницу — звезды, солнце, луну, ангелов, а в завершающий час дня — Адама.

В субботу же, вопреки утверждениям иудеев, продолжает Пророк, Творец не стал отдыхать, ибо не знает усталости, более того — ни на миг не может оставить тварей без заботы Своей. «Мы сотворили небеса и землю, и все, что между ними за шесть дней, не отягощаясь этим. Слушая то, что говорят иудеи, наберись терпения» (50, 38–39).

В толкованиях к этим айятам Корана исламские авторы обычно приводят следующий рассказ. Однажды израильтяне спросили Мусу (Моисея), почему Бог не дремлет, не спит и совсем не отдыхает. Тогда Бог внушил Мусе, чтобы тот, взяв в обе руки по стеклянной бутылке, бодрствовал три дня и три ночи с бутылками в руках. Тот так и поступил, но дремота все же одолела Мусу, и он нечаянно разбил бутылки, ударив их одну о другую. Муса тут же пробудился. И тогда Бог сказал ему: «Передай народу твоему, что в одной руке у Меня — семь небес, а в другой — семь земель. И если глаза Мои будут дремать, то вся Вселенная разобьется так же, как твои бутылки».

Когда Господь возжелал создать Небо и Землю, говорит Ибн-Аббас, Он пустил над Водой Ветер. Вода пошла волнами, запенилась, вздымая над собой пар. Этот нависший над Водой пар и стал Небом, а из загустевшей пены возникла Земля.

Первоначальное дымовидное Небо Творец обратил за два дня в семь возвышающихся друг над другом небес. Эти небеса отделены друг от друга расстоянием в пятьсот лет пути. Такую же толщину имеет и каждое из них. «И небо, ближайшее к земле, Мы украсили звездами» (37,6).

На небосводе блистают солнце, луна и другие светила, сияние которых исходит от сияния Трона. Но звезды служат для неба не только украшением. Они призваны также охранять и защищать небо от злых демонов, которые пытаются подслушать, что творится за небесными вратами. Тогда в них бросают звезды, которые среди людей называются «падающими». Звезды помогают путникам, служа им ориентиром на суше и на воде.

Земля, будучи сотворенной на поверхности Воды, качалась подобно челну на волнах. Чтобы придать ей устойчивость, Бог создал горы, которые, словно колья, закрепили ее на месте.

По представлениям средневековых космографов, самая большая из гор — окружающая всю землю гряда Каф. О ней, как полагают, говорится в начале одноименной 50-й суры. Длина ее — 2 000 лет пути. Она создана из зеленого изумруда, который придает Небу его лазурный цвет. Остальные горы — это как бы жилы гряды Каф. Когда Господь желает сотрясти какое-либо место на земле, Он приказывает гряде Каф пошевелить соответствующей жилой. Говорят также, что по ту сторону гряды Каф лежат нагромождения снега и льда. Если бы у земли не было этого студеного пояса, то пламя Геенны обратило бы все твари земные в пепел.

Соразмерно с семью небесами Бог создал семь земель. Это, по мнению одних толкователей, семь климатических поясов нашей земли или семь материков, разделенных семью морями. Другие авторы пишут о семи землях-ярусах, населенных различными существами.

Согласно некоторым преданиям, Земля находится на плечах у Ангела или на рогах у Быка. Чтобы успокоить колеблющуюся на Воде Землю, повествует одно из них, Всевышний сотворил Ангела неизмеримой мощи и повелел ему держать Землю на своих плечах. Ангел поднял на плечи все семь слоев Земли, простерши под ними одну руку до крайнего Востока, а другую — до крайнего Запада.

Но так как у самого Ангела не оказалось под ногами опоры, Всевышний создал Скалу, на которую Ангел возложил свои ноги. Эта скала из зеленого рубина походила на куб и имела 7 000 скважин, каждая из которых служила вместилищем одного из морей. Размеры последних известны одному Богу.

Повиснув в воздухе, Скала, в свою очередь, тоже осталась без опоры. Тогда Бог сотворил огромного Быка, у которого было 40 000 голов и столько же глаз, носов, ушей, ртов и ног. Господь повелел Быку подползти под Скалу и взвалить ее на себя. С тех пор Бык по имени Раййан несет Скалу у себя на спине и рогах.

Но теперь без опоры остался Бык. Тогда Всевышний создал огромного Кита по имени Бахамут. Этот Кит столь велик, что никому не объять его взором. Он и стал помостом для Быка.

Так Земля обрела твердую опору. Отныне она надежно покоится на плечах Ангела. Ангел опирается на Скалу, Скала — на Быка, Бык — на Кита, Кит — на Воду, Вода — на Воздух. Под Воздухом простирается Мрак, за которым — «предел знания смертных», полагают некоторые мусульманские космографы.

В мусульманской традиции существуют разные предания о материи семи небес, о названии каждого из них, а также о внешнем облике обитающих там существ (ангелов).

По Ибн-Аббасу, первое небо создано из зеленого изумруда, второе — из красного рубина, третье — из желтого топаза, четвертое — из белого серебра, пятое — из сияющего света. На этих небесах, соответственно, обитают ангелы в виде быков, соколов, орлов, коней, райских дев (гурий), райских юношей (валидов) и обыкновенных людей.

В ряде космологических систем классического ислама семь небес являются орбитами семи светил — Луны, Меркурия, Венеры, Солнца, Марса, Юпитера и Сатурна. Средневековая астрономия замыкает эти сферы «небом неподвижных звезд», за которым простирается «беззвездное небо». С последними двумя сферами иногда отождествляются Курси и Арш.

Над самым верхним из семи небес Творец устроил Рай, блаженствами которого будут наслаждаться правоверные. Ад же, созданный в наказание неверным и нечестивцам, Бог поместил под нижней землей”¹⁵.

Вот и еще одна лакуна библейской космогонии: в шесть дней творения Бог Моисея забыл сотворить ад…

Конечно, вопросы, на которые пробуют дать ответ мусульманские богословы, интересовали и христиан. Но в школе демифологизирующей трезвости и осторожности они, похоже, провели больше времени, чем их “авраамические братья”. И поэтому, когда, например, Дидим Слепец¹⁶ задается вопросом о подземном мире, он не устраивает в подземьи зоопарка. У него все оказывается проще: “И появилась суша. Заметь, что не сказано, «вся суша», ибо есть также земля под водами; и в самом деле — невозможно было бы быть водам, если бы под ними не было земли или некоего солидного тела”¹⁷. А чуть позже и Августин предупреждает христиан: не вздумай ссылаться на стих “утвердил землю на водах” (Пс 135:6) в споре с физиками¹⁸.

2. Занижение

Второй путь демифологизации — это сознательное профанирование сюжетов и образов, привычно звучащих в мифологическом контексте. Например, событие, с точки зрения мифа связанное с сакрально-мифологическим сюжетом, оказывается частью обычной исторической хроники. Из мира богов это происшествие переносится в мир людей. Те сюжеты, которые в языческих системах рассказывались про богов, в Библии рассказываются о людях. Это своего рода библейский евгемеризм¹⁹.

Например, в мифологических системах традиционен сюжет о сыне, кастрирующем отца. Уран-Кронос-Зевс делают это поочередно. О том же повествуют хетты²⁰. То же происходит в угаритской мифологии: Ваал, представляющий четвертое поколение богов, с братьями атакует небесный дворец Эля, устраняет его, и, очевидно, кастрирует. Захватив власть, Ваал требует, чтобы Эль удалился к истокам мироздания — к истокам рек и к пропастям земным²¹.

Есть в Библии схожий сюжет? — Да. Это сюжет о Хаме и Ное (смех над мужской силой отца не есть физическая кастрация, но все же очень близок к этому). Однако это происшествие происходит на земле и оценивается как грех, а не как эпический подвиг.

В египетской мифологии бог Атум творит мир из своего семени²². Хоть и “научен был Моисей всей мудрости египетской” (Деян 7:22), но ничего подобного в его книгах мы не видим. И когда Онан совершил свой известный поступок, Библия увидела в этом не подражательный космогонический ритуал, а просто грех. И, возможно, книга Бытия приводит эпизод с Онаном и его смертью (Быт 38:9–10) также и для того, чтобы отбить привычку выросших в Египте израильтян восхищаться “древней египетской мудростью”. Впрочем, эпизод с Онаном скорее всего связан с земледельческими культами, в которых земледелец вступает в мистический брак с землей. И вот столь привычная религиозно-земледельческая мистерия оказывается смертным грехом… Не подростков должен был устрашать пример Онана, а вполне взрослых и семейных мужей. Не физиологию он обуздывает, а религиозную всеядность.

Еще пример евгемеризации: в эпосе “Энума Элиш” вавилонские зиккураты строят боги — Аннунаки. В книге Бытия — просто люди. В “Энума Элиш” построена “башня высотою с Апсу”, то есть с бога неба. В книге Бытия — “башня высотою до небес”. Башня, высотой с верховного вавилонского бога, при всей ее огромности для Ягве оказалось столь незначительна, что Ему пришлось “сойти”, чтобы ее рассмотреть; здесь — элемент еврейской анти-вавилонской сатиры. Башня “равна Апсу” — первобогу вавилонской теогонии — но Ягве неизмеримо выше. Люди продолжают штурмовать небеса, но только если Господь сходит — они встречаются лицом к Лицу.

Иногда мифологический материал предания не столько занижается, сколько, напротив, облагораживается. В эпосе о Гильгамеше “боги почуяли добрый запах, боги, как мухи, собрались к приносящему жертву”²³. Жертва Ноя после потопа описывается проще и пристойнее: “И обонял Ягве приятное благоухание”.

Первые же страницы Библии проводят систематическое лишение языческих божеств их имен. Все мировые стихии вырываются из-под опекунства богов, которым мифологическое мышление поручило покровительствовать над тем или иным проявлением бытия, и все стихии переподчиняются Единому Богу. Боги оказываются безработными.

Вавилонская богиня Тиамат теряет свою личность и становится просто водой — техом. В Шумере море само разделяется и в собственном партеногенезе порождает первую пару богов (Ан и Ки). В Бытии море рассекается творческим словом Творца, трансцендентного по отношению к первичным водным массам. В Египте говорилось, что в первобытных водах обитали восемь сверхъестественных существ: четыре лягушки и четыре змеи, мужского и женского рода, которые породили Атума, бога солнца и творца. Первой парой были Нун и Наунет, первобытный, бесформенный Океан и первобытная Материя; второй парой были Хух и Хахухет, Беспредельное и Безграничное, затем шли Кук и Каукет, Тьма и Мрак и, наконец, Амун и Аманет, Тайное и Сокрытое — возможно, ветер. Эта группа из восьми существ, эта Огдоада являлась, как показывают их имена, не частью созданного порядка, но частью самого хаоса. “Здесь перед нами, безусловно, спекулятивная мысль в мифологическом обличье”²⁴. Все эти категории есть и во втором стихе Бытия (океан-вода, мрак, бездна, материя-земля, руах-ветер). Но библейский автор не нуждается в персонализации этих категорий отвлеченной мысли. Кроме того, в Бытии Бог совершенно независим от этих сил хаоса и они послушны Ему, в то время как по мнению египтян бог рождается хаосом.

Океан Гомера (“Океан — родитель всех богов” — Илиада 14, 201,241) лишается своего протагонического величия: “Гос­подь назвал сушу землей, и собрание вод морем”; в каком-то смысле это еще и депоэтизация мира.

Халдейские десять сфер, усмотренные астрологами в небесах, свиваются, чтобы оставить место единственной “тверди”. Вавилонские небеса твердокаменны: “высшее небо из камня лулуданиту; это небо Ану. Среднее небо из камня саггильмуд (белемнит?); это небо Игигов. Нижнее небо из камня ашпу (яшма?); это небо звезд”²⁵. Библейская твердь не может быть предметом минералогического интереса (само слово ракия ‘твердь’ имеет скорее смысл пустоты, пространства, который и передается как sterљwma в Септуагинте). Вавилон говорит о трех небесах? Что ж, и в Шестодневе мы видим три неба: небо птиц и облаков, небо звезд и небо воды над твердью. Но ни об одном из этих пространств нельзя сказать, что одно из них сакральнее другого. На небесах живут птицы небесные, а не Игиги или Аннунаки. На небесах “смонтированы” система освещения и, пожалуй, водоснабжения. Но библейский автор, кажется, не склонен искать на небесах дворец Того, Кто бесконечно превыше всех небес.

Нам сегодня кажется неясным библейский стих, говорящий о том, что Бог отделил воду, которая над небесами, от воды, которая под небесами. Но он станет по крайней мере яснее, если мы сопоставим его с вавилонской мифологией (в ученики к которой так часто пытаются определить автора Шестоднева). В “Энума Элиш” Мардук борется против сил водного хаоса, олицетворяемого Тиамат. Простирая мощную сеть, Мардук опутывает Тиамат петлями сети. Когда она разевает челюсти, чтобы проглотить его, он напускает на нее ветры, не позволяющие челюстям сомкнуться. Ветры раздувают ее тело, и Мардук пускает в ее разинутый рот стрелу, которая пронзает ее сердце и убивает ее. Затем Мардук размозжил череп Тиамат палицей и перерезал артерии — ветры унесли ее кровь. Ветры утихомирили первобытное море, связали его. (Может быть, эту мысль слышали и читатели книги Бытия: руах, веющий над водами. Но акцент сделали совершенно другой: дух не убивает первоморе, а наполняет его жизнью).

Первичное же разделение мира, которое Библия описывает как разделение вод, в “Энума Элиш” выглядит так: “Господь (Мардук) передохнул, чтобы взглянуть на труп врага своего (Тиамат), расчленить это чудовище и сделать из него отличные вещи. Он словно устрицу расколол его надвое. И, поставив торчком одну половину, накрыл ею небо. А затем подтянул засов, поставил сторожей и повелел им не выпускать его из воды”²⁶. Итак, из верхней половины расчлененного тела Тиамат изготовляется небо, из нижней — земля. Глаза убитой Тиамат стали источниками Тигра и Евфрата. Хвост Тиамат был загнут на небо и сделан Млечным путем. Но во второй главе книги Бытия Бог, повелевающий Тигру и Евфрату орошать Эдемский сад, никак не выглядит мясником…

И вновь заметим: если богам Вавилона, чтобы подчинить себе воды, надо применить сверхсильное магическое оружие, то Ягве достаточно голоса, услышав который, воды готовы бежать хоть вспять и спокойно разделяться и оформляться. Что может быть более противным свойству воды, как оформленность и определенность? Но Ягве умеет творить это чудо. И в результате мы имеем поразительную коллизию: воды, которые традиционно воспринимались как символ буйства и непокорности, для Псалмопевца (см. Пс 103) оказываются образцом именно послушания²⁷.

В этом огромном демифологизирующем проекте Моисея звездам и светилам не даются имена; просто — “большое и малое светило”. Солнце есть солнце, а не Ра, и луна есть просто луна, а не Астарта. Это более не враждебные силы, не планетарные боги, не космократоры. Они поставлены на службу земле. — “Дабы ты, взглянув на небо и увидев солнце, луну и звезды и все воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не служил им” (Втор 4:19). К этим безымянным светильникам уже невозможно обращаться с гимнами, подобными тем, что хетты воспевали Солнцу: “Средь богов минувшего один ты, царственный герой, благое Солнце, совершаешь для богов обряд. Для богов минувшего один ты долю их определяешь верно. Снова выходишь из небесной башни, открывающейся только для тебя, выезжаешь из ворот небесных, о сверкающий, лишь ты один. Боги неба пред тобой склонились и склоняются земные боги, если с ними говоришь ты, Солнце. Боги молятся тебе, склонившись <…> Слева от тебя летят по небу Страхи, справа от тебя несется Ужас”²⁸.

Луна не менее достойна богопочитания с точки зрения язычников, а потому и упоминание о ней должно быть не менее осторожно, чем упоминание о творении солнца. И мифология, и рассказ Шестоднева отвечают на один и тот же вполне очевидный вопрос: как светило оказалось во мраке?

В Шумере на этот вопрос отвечает рассказ с весьма сложной интригой: Бог луны Син связан с тремя богами, осужденными влачить существование в подземном темном мире вместо светлого неба. Его мать — богиня Нинлиль — вопреки запрету своей матери Нунбаршегуну отдается богу Энлилю. Остальные боги весьма возмущены этим событием, и, хотя Энлиль и был их властелином, его схватывают и изгоняют из города богов в подземное царство. Нинлиль, уже носившая в своем чреве ребенка от Энлиля, не захотела оставить мужа и последовала за ним в подземное царство. Мысль о том, что его сын Син, предназначенный править самым крупным светящимся небесным телом, луной, будет прозябать в мрачном подземном мире, встревожила Энлиля. Чтобы избежать этого, он придумывает сложный план. По дороге от города богов к аду путникам встречаются три живых существа (по-видимому, это низшие божества): страж адских ворот, “человек адской реки” и перевозчик — шумерский Харон, переправляющий мертвых в ад через реку. Энлиль по очереди принимает облик этих трех служителей ада и трижды оплодотворяет Нинлиль, чтобы она родила не одного сына, а четырех, три из которых стали бы божествами подземного царства. Таким образом изгнанная чета оставляет в преисподней трех рожденных ею богов для того, чтобы втроем же (вместе с первенцем Сином) выбраться в горний мир²⁹.

Что ж, в этом повествовании, которое Крамер называет “глубоко человечным мифом”, можно увидеть слабый отблеск тех событий, что совершатся невдалеке от Шумера спустя три тысячелетия: Владыка Небес (Христос) в поисках украденной Невесты (Церкви) Сам сойдет в преисподнюю. Мысль восточно-христианских толкователей даже склонится к тому, чтобы и евангельские события объяснить с привлечением темы “священного обмана”. Не в пустом мире звучит Евангелие, оно обращено к людям, у которых были религиозные представления. И Евангелие использует религиозную историю человечества для того, чтобы на внятном языке образов описать главную Мистерию Вселенной: Слово Божие стало плотью умершей и воскресшей. Но человечность этого мифа, его слабый праевангельский оттенок — это то, что Божественный Промысл вложил в него. Люди же пробовали объяснить другое: почему Луна светит ночью, во тьме.

Библейский рассказ о луне менее поэтичен, он даже совсем не поэтичен. Нет здесь дракона, ежемесячно поедающего луну, нет ссыльных богов, нет сложной интриги. Но в результате шумерские таблички были забыты на много тысячелетий, и сегодня их читают как простой образец древней литературы. А Библию до сих пор берут в руки как Священное Писание³⁰.

В общем, “когда в 18 псалме мы читаем о том, что «небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь», нам слышится голос, насмехающийся над верованиями египтян и вавилонян. Небеса, которые для псалмиста были лишь свидетелями величия Божия, для жителей Месопотамии были самим величием бога, верховного правителя Ану. Для египтян небеса означали тайну божественной матери, посредством которой возрождался человек. В Египте и Месопотамии божественное понималось как имманентное: бог был в природе. Египтяне видели в солнце все, что доступно человеку в его знании о Творце; вавилоняне видели в нем бога Шамаша, вершителя справедливости. Но для псалмиста солнце было преданным слугой Бога, оно “выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще”. Бог псалмистов и пророков не был в природе. Он был трансцендентен природе; более того — трансцендентен области мифопоэтической мысли. Похоже, что древние евреи в не меньшей степени, чем древние греки, порвали со спекулятивным образом мышления, господствовавшим вплоть до их времени”³¹.

С первого же дня Шестоднев повторяет формулу: “И был вечер, и было утро”. Утро и вечер — это грани двух сфер бытия, и потому они так важны, что и поныне христиане и иудеи знают утренние и вечерние молитвы, но не слишком настойчиво практикуют моления полуденные или полунощные. Откуда же взялись эти пограничные состояния? Ответ Шестоднева прост и последователен: Бог их так назвал, и они такими стали. Называнием, вызыванием из небытия Бог создает вечер и утро, день и ночь — так же, как и все остальное бытие. А вот ближайшая мифологическая система — угаритская. Ближайшая, потому что это западные семиты, “хананеи”. В найденном в 1929 г. отрывке UT52=CTA23=KTU1,23, содержащем гимн из ритуала плодородия, Эль рождает от двух жен Шахар — восход и Шалим — закат³².

Языческая мысль может представить лишь один способ творения чего бы то ни было нового — рождение. Библейская мысль знает о творчестве через слово. Мир не зачинается, а выговаривается.

Похоже, что именно миссионерски-демифологизирующие задачи понуждают Моисея отнести птиц к низшим животным, уравнять их с рыбами (они возникают вместе в пятый день творения, тогда как животные — лишь в шестой). Птицы могут быть отождествлены с рыбами чисто функционально: и те и другие движутся внутри своей стихии³³. Интересно, однако, что рыб рождает вода, животных — земля… Казалось бы, естественно было сказать, что птиц породил воздух. Но если бы было сказано прямо, что воздух породил птиц — неизбежно Израиль нашел бы в этом повод для обожествления птиц и для гаданий по их внутренностям и полету. Птицы действительно чрезвычайно загадочные существа, дающие немало пищи для мифологизирующего воображения. Тем важнее было миссионерски сопоставить их с низшими из животных (рыбами), поставить ниже и прежде земнородных, дальше от человека. Не воздух их создает, не стихия, но — “И сказал Бог: и птицы да полетят над землею… И стало так”.

А поскольку воду можно отождествить с хтоническим хаосом — то и воде Бог позволяет создать лишь рыб да гадов. В рассказе о создании морских чудищ Он предпочитает действовать Сам: “И сотворил Бог рыб больших” (Быт 1:21). Мифология связывает с водой и хаосом хтонических чудовищ, а символ для последних она находит в морских гигантах. Библия же говорит, что “Мировой змей” вавилонских мифов сотворен Богом с целью отнюдь не эзотерической: “его же создал еси игратися ему” (Пс 103). Страшные чудовища мифов в книге Иова предстают безобидно играющимися на поводке у Бога.

Из рук того же Творца, Бога Израиля, выходят символы культов плодородия — змеи. Змея связана с продолжением жизни и с первобытным водным хаосом³⁴. Эту связь Библия не отрицает; согласно ее повествованию, змеи рождаются в воде, и их появление явно ассоциируется с идеей продолжения рода (чтобы это стало понятнее — вспомним, что оригинал, на русский переведенный как пресмыкающиеся животные на иврите звучит — шерец га шерцу³⁵ — мир “многокишащих и многородя­щих” существ). Но созданы змеи по повелению опять же Ягве.

Отсюда слушателю Моисея должно стать понятно, что обожествлять эти символы пола и размножения нет никаких оснований, так как их собственная жизнь всего лишь вторична. Да и само происхождение тяги к продолжению жизни и способность в размножению в Шестодневе неоднократно возводятся к повелению Создателя (и опять — это видение полового инстинкта так “немифологично” и “непоэтично” по сравнению, например, с платоновским рассказом об андрогинах…). “Пло­дитесь и размножайтесь”: дважды эта заповедь Бога прямо повторяется в первой главе Библии, и еще несколько раз эта тема звучит в ней более прикровенно — ибо каждое живое существо, начиная с травы, создается не в своей статичной наличности, а со своей животворной силой, наличие которой столь важно, что каждый раз оговаривается³⁶. Только что Моисей выдержал практическое состязание с египетскими жрецами (и оно тоже было связано со змеями), а теперь настало время теоретически, богословски закрепить эту победу: змеи язычников слабее Бога Израилева. Позднее, в третьей главе Бытия, будет подчеркнуто унижение, причиненное Богом Израиля культовому змею язычников: прямоходящий змей культа плодородия (то есть вполне фаллический символ) здесь будет обречен на ползание на брюхе и поедание праха земного…

В Шестодневе лишается божественного статуса и первобог греческого пантеона Кронос. Ягве прикасается ко времени (как раньше Он касался вод, света и земли) — и время получает свое календарное оформление: чередование буден и суббот. Через заповедь о субботе, завершающей Шестоднев, показано, что и время слушается Бога. Как прежде в рассказе о творении солнца и луны Иегове была подчинена Диана, так теперь Ему же подчиняется Кронос, время. Чередование будней и праздников, вечеров и утр, то есть различение и ритм времени не есть следствие естественных природных процессов, но результат неожиданного изволения Творца. Здесь нет счастливых и несчастливых дней. Есть просто Божие изволение.

Заметим также, что Бог называет составные части мира. В мифологиях верховное божество дает имена младшим поколениям богов. Египетская Книга Мертвых утверждает, что бог солнца сотворил свои имена как властитель Эннеады (девятки верховных божеств). По объяснению, это значит, что он дал наименования частям своего тела и что “так возникли боги, которые следуют после него”. В книге Бытия за Богом признается эта же власть именования и тем свидетельствуется что Бог не просто Творец, но и Управитель созданного мира и всех его стихий. Но именует Бог не богов, а Свое творение. И имена, которые дает Бог Шестоднева, имеют подчеркнуто немагическое звучание и значение. Здесь нет Абраксасов и Ялдабаофов³⁷.

3. Переосмысление

Уже при разговоре о змее стало заметно, что Библия находит место для традиционных мифологических символов в собственной системе мира. Библия, ведя полемику с язычеством, не только отрицает и посрамляет их образы, но немало их перенимает и даже освящает. Такова традиционная форма установления новой веры: не через полное разрушение прежних символов и святынь, а через переадресование их смысла. Так, например, наш праздник Крещения Господня обязан своим происхождением и датой еретикам-гностикам. Праздник Богоявления первыми установили валентиниане на 11 число месяца Туби (6 янв ст. ст.) — праздник Теофании, сопровождавшийся освящением Нила. В противовес им христиане установили свой праздник. Эта древняя полемичность нашего празднования Крещения видна до сих пор в молитвах чина великого освящения воды. “Естества нашего роды свободил еси, девственную освятил еси утробу рождеством Твоим” — это против учения гностиков о происхождении тела человека как произведения злого Демиурга и о деторождении как акте вмешательства этой злой силы. “Вся тварь воспевает Тя явльшегося: Ты бо еси Бог наш, на земли явился еси и с человеки пожил еси” — против учения об Иисусе Христе как только об одном из тварных небожителей — эонов. “Ты и Иорданские струи освятил еси, с небесе ниспославый Святаго Твоего Духа” — против учения о том, что якобы Иисус Христос стал Сыном Божиим только тогда, когда Он вошел в Иордан. “И главы тамо гнездящихся сокрушил еси змиев” — против учения, согласно которому Христос получил дар ведения в Иордане от змея, прежде обольстившего Еву в раю³⁸.

Возможно, что стихиры и тропари отчасти обязаны своим происхождением ересиарху Арию (он начал распевать на собраниях своих единоверцев не только псалмы, но и составленные им гимны, в которые было вкраплено его учение, и в ответ православные начали делать то же самое). Пение крещального Символа веры за Литургией заимствовано нами у монофизитов (пением Символа они старались доказать свою православность — верность никейской традиции и тем самым выдать именно себя за преемников свт. Афанасия).

Так и в библейские времена: некоторые символы сменили свою “прописку” с мифологической на аллегорически-библей­скую. Самая заметная и значимая перемена такого типа — это священные деревья 2–3 глав книги Бытия. Почитание “миро­вого древа” присутствует практически во всех архаичных религиях. Этот культ деревьев нельзя было просто высмеять или за­молчать. Следовательно, для утверждения строго монотеистического благочестия оставался один путь: вырвать мировое древо из-под власти местных демонов, жаждущих жертвоприноше­ний в ближайшей роще, и поставить Древо под прямую юрисдикцию Творца. Кроме того, народ, услышавший о той трагедии, что произошла около Эдемского древа, уже не мог воспроизводить культ священных деревьев в его языческой форме…

То, что книга Бытия пронизана полемикой с языческими мифами, никак не означает, что это ее единственное содержание или что она написана исключительно с этой целью. Это именно позитивное утверждение, ясное и строгое, и его полемичность надо выявлять уже путем специального анализа. Не в пику вавилонянам написан Шестоднев. Он есть Слово Божие, тот свет, что, придя, обличил дела тьмы, что они не от света. У каждого из разбираемых выше мест Библии есть иные смыслы, кроме тех, что были рассмотрены в этой статье. Но все же наше восприятие Писания останется неполным, если мы не осознаем того, о чем сказал Ж. Даниелу: что “первые главы Бытия носят миссионерский характер — они ведут полемику с идололатрией хананеян”³⁹ (впрочем, не только хананеян). Это полемика и систематическая, и продуманная. Поэтому неумно видеть в тех или иных строках книги Бытия “отголоски” или “пережитки” язычества (например, во множественности числа Элогим — след былого многобожия евреев). Как верно отметил И. Шифман, “обращает на себя внимание сухой, подчеркнуто «протокольный» стиль этой части повествования, которое начисто лишено каких-либо художественных подробностей. Создается впечатление, что здесь воспроизводится не фольклорное предание, а жреческая схема, традиция, выработанная в храмах, сохранявшаяся там как специфическое сакральное знание”⁴⁰.

Именно: на первых же страницах Библии мы встречаем не народную мифологию (религия, создаваемая народной фантазией, именуется как раз “язычеством”, то есть — “народниче­ством”), но такое изложение Божия слова, которое минимизирует возможные человеческие искажения при его интерпретации. Как позднее на Вселенских Соборах истины православия будут излагаться не просто в позитивной форме, но с отвержением ложных интерпретаций тех или иных вероучительных вопросов — так и здесь истина излагается сразу с расставленными полемическими акцентами. И лишь если не знать того, с чем Библия ведет полемику, ее можно принять за ее оппонента — за мифологию.

И очень важно понять, что это полемика не с египтянами или с вавилонянами, — это полемика с народным синкретизмом в самом Израиле. Именно свой народ пророки очищают Словом Божиим. Демифологизация — это не задача полемики со “внешними”; это та прополка, которая регулярно необходима в собственном огороде.

И когда из религиозной жизни Израиля исчезли пророки — народно-мифологическая стихия взяла свое. Родился каббалистический магизм, и агадические предания стали вероучительными. Пока иудейские полемисты обвиняли почитателей Троицы в языческом многобожии, языческая мифология вполне успешно проникла в их собственные катехизисы. Вот два примера позднеиудейской звездной мифологии: “Когда создал Бог два светила великие, Луна сказала: Господи, невозможно двум царям один венец носить. — Иди, — сказал Всевышний, и сама умали себя. — За то ли, Господи, что правдивое слово я молвила, Ты умалить себя повелеваешь мне? — взмолилась луна. Отвечал Всемилосердный: Звезды да будут спутниками тебе”. Второй пример связан с толкованием действительно загадочного стиха книги Бытия, повествующего об исполинах, родившихся от общения Сынов Божиих с дочерьми человеческими. Когда один из ангелов пленился женщиной, — говорится в Мидраше, — та оказалась мудрее его. “Я соглашусь на твою любовь, — ответила Истеарь, — если ты откроешь мне «Шем-Гамфорош» (полную транскрипцию имени Божия), произнося которое ты возносишься на небо, когда этого пожелаешь. Ангел исполнил ее требование. Тогда Истеарь произнесла Святое Имя и вознеслась на небо, сохранив беспорочность свою. В воздаяние за ее добродетель Всевышний обратил Истеарь в звезду и поместил ее в плеяде”⁴¹. В христианской экзегетике, кстати, это место понимается как брак адамитов с женщинами из колена Каина, то есть смешение сифитов с каинитами.

Так первая глава книги Бытия открывает одну небольшую профессиональную тайну богословов. Тайна эта состоит в том, что важнейшей задачей православного богословия является борение с православной мифологией⁴². Формула “церковный народ — хранитель православия” полезна для полемики с католичеством, но не более того. Без развитого усилия мысли, без постоянного усилия полемики с мифологической стихией, самовоспроизводящейся даже в церковном народе, народный синкретизм переварит православие в какой-нибудь вариант “христианской экстрасенсорики”. Не народ хранит Православие (да простят меня славянофилы, сами же писавшие послание восточных патриархов и затем его обильно цитировавшие). Его хранит Господь. И для этого иногда Он посылает пророков. Иногда — преподобных подвижников; реже — мудрых и смелых иерархов; а порой и просто — книжников и богословов.

---