Благотворительность – как чистить зубы по утрам
– Полина, когда вы впервые столкнулись с благотворительным движением?
– Еще в детстве я играла благотворительные концерты – в детских домах, в детских больницах… Но мой приход в системную благотворительность связан с материнством – у меня резко возрос уровень эмпатии, я стала гораздо острее реагировать на то, что детям или их родителям – плохо.
В какой-то момент наткнулась на сбор для одной женщины. Двадцать лет назад она родила девочку с муковисцидозом, и девочка прожила всего год. Потом она родила еще одну дочь, с тем же диагнозом, девочка дожила до 12 лет и умерла. Муж ушел, не в силах со всем справиться. Новый брак, рождение ребенка с синдромом Дауна, и вот у мамы обнаружили рак. Муж тоже уходит…
Когда я прочитала эту историю, у меня как раз был новорожденный ребенок, и она меня потрясла. Я тогда впервые глубоко включилась в сбор, и в отчаянии писала и звонила знакомым и совершенно незнакомым людям, делала объявления в соцсетях. Тот сбор мы закрыли буквально за два или за три дня, и было непередаваемое ощущение, что в том числе при твоем участии удалось хоть как-то помочь другому человеку.
С развитием социальных сетей открылась новая история, ведь во многом благодаря им благотворительность превратилась из узкого движения единомышленников в масштабное и осознанное явление для сотен тысяч людей.
На наших глазах развивалась, например, история детского хосписа «Дом с маяком». Пять лет назад Лида Мониава собирала средства на одного ребенка, потом на другого, а сегодня в Москве построен детский хоспис, изменены в законодательстве некоторые моменты, касающиеся паллиативной помощи. То есть идет процесс от частной помощи к системным изменениям на государственном уровне.
Так я пришла в фонд «Кислород», познакомилась с Майей Сониной, директором фонда. Пригласила ее в гости, и в процессе общения мы договорились, что я стану попечителем фонда.
– В чем заключается ваша деятельность как попечителя?
– Время от времени я организовываю концерты и аукционы в пользу фонда, постоянно о нем рассказываю, ищу жертвователей, очень хотелось бы найти людей, готовых помогать регулярно.
Когда ты закрываешь один вопрос с помощью разового большого пожертвования (а это безмерно ценно), все равно ты начинаешь волноваться и думать, что делать дальше.
В прошлом году один знакомый замечательный бизнесмен помог нам закрыть дыру с оплатой работы бухгалтера фонда на год – это было большой помощью. А другой жертвователь сразу закупил нам препаратов на полтора миллиона рублей.
Но, повторяю, чтобы спокойно расписывать бюджет фонда, нужно хоть как-то предвидеть поступления от жертвователей, и потому важны люди, жертвующие регулярно, пусть и небольшие суммы.
Административные расходы существуют у каждого фонда, и их необходимо покрывать. Как бы сотрудники-профессионалы ни любили благотворительность и как бы ни стремились спасать мир, не получая за сложную работу ничего, многие из них быстро выгорают и больше не способны приносить никакой пользы.
В этом смысле для меня очень показателен опыт одного из фондов: в какой-то момент его директор взяла и наняла за немаленькие деньги директора по фандрайзингу, и этот специалист перевел работу на совершенно другой уровень: фонд стал собирать в разы больше денег для помощи своим подопечным.
– Несколько лет назад говорили о моде на благотворительность, кто с позитивом, кто с негативом. А как сейчас, на ваш взгляд? Существует мода или она начала спадать?
– Я бы сказала о том, что все больше людей понимают, что благотворительность – это такая же необходимая и повседневная вещь, как чистить зубы по утрам. Благотворительность должна быть системной, когда ты оформляешь себе пять ежемесячных пожертвований в фонды, которым доверяешь, у которых существует прозрачная отчетность.
Полина Осетинская
А спадает не «мода», а деньги в благотворительности. Спад начался в 2009 году во время мирового финансового кризиса, затем добавились Крым, санкции и ситуация серьезно ухудшилась. С 2014 года доход нашего фонда упал примерно на треть, и это грустные показатели.
Именно поэтому хочется больше добиваться помощи от государства, и я считаю, что все фонды, все больные люди имеют на это право. Просто, к сожалению, систему порой нужно пробивать лбами…
Со своими детьми я все делаю наоборот
– Ваши дети включены в благотворительность, знают о вашей деятельности?
– У меня трое детей – старшей дочери 15 лет, средней 10 и младшему сыну 6 лет. Мы с вами сейчас разговариваем в творческой студии «Академия», где средняя дочь регулярно участвует в благотворительных ярмарках для «Дома с маяком». Кстати, старшая дочь на свой день рождения попросила не дарить ей подарки, а перевести деньги в эту же организацию.
– Что бы вы хотели передать вашим собственным детям?
– Мне хотелось, чтобы они, в первую очередь, выросли счастливыми людьми. Счастливый человек приносит гораздо больше пользы обществу, чем несчастный.
Совсем недавно случилась трагедия в Керчи. Из того, что я читала о жизни расстрелявшего всех молодого человека, можно предположить, что он, вероятно, не получил той дозы любви, которая могла бы спасти его… Потому что если тебя привили любовью, то ты, мне кажется, каких-то вещей точно в жизни делать уже не будешь. Настоящая, действенная, безусловная родительская любовь дарит ребенку ощущение, что он дорог, его появления ждали, всегда принимают со всеми его сложностями, неприятностями и проблемами и будут на его стороне, всегда придут на помощь. Мне кажется, это очень важные базовые чувства каждого человека.
– Удается ли вам демонстрировать вот это безусловное принятие собственным детям?
– Удается. Потому что я помню печальный опыт со своими родителями, от которых я далеко не всегда получала, так скажем, одобрение и безусловную любовь, и поэтому да, со своими детьми я стараюсь делать все наоборот.
– С одной стороны, представители поколения, которым около сорока лет, действительно, прошли через депривацию, с другой – странно взрослым людям винить кого-либо…
– Понятно, что после сорока винить в своих жизненных проблемах родителей довольно глупо. Мы уже находимся в том возрасте, когда способны или через терапию, или через глубокий процесс самосознания прийти к тому, что можно до определенного возраста винить родителей, но это твою личную жизнь не изменит.
А поскольку история имеет тенденцию повторяться и мы действуем на основе тех факторов, что в нас заложили в детстве, самая большая родительская задача – эти факторы изменить. Преодолеть, чтобы мой ребенок не слышал от меня, например, таких фраз – «тебя никто не будет любить, если ты (не) будешь делать то-то и то-то», «у тебя толстые ноги, тебе не надо так одеваться», «ой, как ты меня огорчил, вечно с тобой так». Эти и подобные им фразы оставляют в детской душе ужасный след.
Потому своей родительской первостепенной задачей я вижу создание здоровых отношений родителя и ребенка, основанных на безусловной любви, на безусловном принятии и на безусловной поддержке. Любой человек в атмосфере любви и поддержки будет гораздо лучше, быстрее развиваться, делать успехи, ведь он будет окрылен и воодушевлен.
Совсем другой эффект, если человеку каждый день говорить, что он бездарность, никто его любить не будет, и никто замуж не возьмет, и ноги кривые, и хозяйка так себе, и борщ сварила плохой… Многие люди слышат подобное от своих родителей до 50 лет, и как это выводит меня из себя – не передать!
– Поколение современных родителей, стремясь быть понимающими и принимающими, нервничает, как бы не накричать на ребенка, а если такое случается – тяжело переживают, казнят себя…
– Не считаю сильной трагедией, если я иногда накричу на детей, но без унижений и оскорблений. Просто выплеск эмоции в силу темперамента. И дети мои порой кричат друг на друга. Другое дело, что мы никогда не ложимся спать, не помирившись, не извинившись друг перед другом. Мы просим прощения, если виноваты. Мы проговариваем наши чувства, потому что это очень важно.
Например, сын говорит мне: «Мама, ты обидела меня, когда сказала то-то и то-то». Я тоже могу сказать: «Сынок, мне было очень обидно и больно, когда ты сделал или сказал то-то». То есть говорю о своих чувствах, а не транслирую: «Ты плохой, я с тобой не дружу».
Я перестала себя винить за то, что я не идеальная мать, утешением мне стали слова Винникотта о том, что вполне можно быть «достаточно хорошей матерью».
Когда я научилась не казнить себя по поводу всего на свете, мне стало гораздо легче, появилось больше ресурсов.
Другое дело, что я не знаю более энергетически затратной профессии, чем материнство. Поэтому мать всегда должна быть ресурсной и если чувствует, что сил нет, то, как в самолете, нужно сначала надеть маску на себя.
Важно хорошо спать, баловать себя время от времени. Ни в коем случае нельзя отказывать себе во всем во имя детей.
Ребенок должен видеть красивую, веселую, довольную, счастливую мать, потому что если мама будет перед ним ходить со страдальческим выражением лица, он неизбежно начнет принимать это на свой счет и думать, что он раздражает.
У матери должна быть своя интересная жизнь, свои интересы, походы в кино, в театр, книги, друзья. Дети вырастут и уйдут, и с чем останется мама, которая всю себя посвятила только детям?
Я понимаю, что сейчас мне здорово и радостно находиться со своими детьми. Но через 20 лет в моем доме их не будет. У них, возможно, будут свои семьи, свои дети.
Так что отдавать детям нужно все, что ты можешь, при этом оставляя себе какую-то часть себя.
Можно ли бережно вырастить музыканта
– Ваш отец хотел, чтобы вы стали хорошей пианисткой. И вы ею стали. Видите ли вы в этом и заслугу отца?
– Трезво анализируя, могу сказать, что я много получила от своего отца, но больше именно на генетическом уровне – какую-то закалку, внутреннюю твердость. Ну и старт. А музыкантом я все-таки стала благодаря другим людям, которые появились в моей жизни позже.
– Но все-таки, и уйдя из дома в 13 лет, вы вновь вернулись к музыке.
– Я пошла по наезженной колее, как пошли бы многие на моем месте. Потому что это я, по крайней мере, знала и относительно умела, понимала, с чем мне придется иметь дело. Хотя мне пришлось очень долго переучиваться, почти десять лет – и эти годы были очень тяжелые.
– Моя знакомая, преподаватель музыкальной школы, опытный педагог со стажем, как-то сказала, что из современных детей очень сложно вырастить сильных музыкантов, как раньше. Потому что сейчас родители понимающие, не нагружающие. Вы согласны?
– «Как раньше» можно встретить, если вы зайдете в специальные музыкальные школы, где выращивают лауреатов. Там вы увидите огромное количество психологически искалеченных детей, которых родители уже к 12 годам так выжали, что они просто не могут играть.
– Но ведь занятие музыкой, как и любым творческим делом, требует усилий. Как здесь найти грань – не давить, но приучать к дисциплине?
– К дисциплине ребенка частично приучает и обычная школа. Ребенок по своей воле не ходил бы в школу каждый день, не вставал бы в 7 утра, он бы выбрал спать до десяти, потом завтракать и играть в лего. Но мы же приучаем его, что жизнь – это дисциплина, постоянное преодоление.
Хорошо, если ребенку интересно там, где он учится преодолевать себя. Интерес – огромный стимул к тому, чтобы вырабатывать самодисциплину. Когда ребенку интересно и у него получается, он сам начинает стремиться заниматься выбранным делом.
Но и дома необходима поддержка в развитии самодисциплины. Потому, как я уже сказала, профессия матери самая энергозатратная. Приходится выдумывать огромное количество средств мотивации, поощрений и так далее, чтобы заинтересовать ребенка.
Конечно, если ты не хочешь применять насилие, не берешь в руки ремень. Как это ни удивительно, ни дико, некоторые до сих пор это делают, сейчас, в XXI веке. При этом не стесняются признаваться в том, что они используют физические наказания.
– В вашей книге «Прощай, грусть» описан момент, как отец избивал вас на глазах у его друзей, а они никак не реагировали, не вступались. И в целом на семейное насилие у нас смотрят как на дело житейское. Как думаете, почему так происходит?
– Думаю, это ужасающие семейные шаблоны. Семейное насилие считалось нормой, детей пороли и крестьяне, и дворяне. И вот эта рабская психология: сделать больно тому, кто слабее, до сих пор из людей не выйдет.
Чем дальше, тем больше становлюсь социопатом, потому что нередко, стоит мне иногда выйти на улицу, в магазин и увидеть, как люди разговаривают со своими детьми, сразу хочется взять гранатомет.
Когда я вижу, как мать кричит на своего крошечного ребенка, называя его разными словами, или отец пинает по попе двухлетку, у меня начинает срывать крышу. Поэтому перед выходом на улицу я пью валерьянку.
– У вас дети музыкой занимаются?
– Конечно! Дочь учится играть на арфе. Она хотела играть на арфе с шести лет, но какое-то время занималась на рояле. Когда ей было восемь, я уступила и сейчас смотрю на нее с восторгом и обожанием, потому что я не понимаю, как это можно – играть на арфе!
– Но если она говорит, что вот не хочет сегодня заниматься, устала?
– У нас с ней договоренность. Она не собирается становиться музыкантом и играет для своего удовольствия. Я пытаюсь ей объяснить, что если хочешь играть для своего удовольствия, надо, чтобы еще кто-то получал удовольствие от твоей игры, а для этого следует все-таки иногда заниматься.
Сейчас, когда у нас появилась в доме арфа и дочка стала заниматься каждый день, она сама видит прогресс. Она видит, что у нее стали получаться те вещи, которые не получались, когда она занималась только в классе с педагогом. Это большой стимул для ребенка, когда он видит, что начинает получаться.
Сын – еще маленький, пока ему подарили укулеле, к нему ходит педагог.
Если публика не хочет работать, то я играю побыстрее и ухожу
– Для кого вы играете, кто ваш слушатель? Исполняете ли музыку современных композиторов?
– Только в наше время сложилась ситуация, когда все предпочитают играть то, что было написано 200 лет назад. Но музыка современников – это всегда интересно.
Я выбираю тех композиторов, которых я люблю, которые мне нравятся и которые могут понравиться публике, если я достаточно хорошо их открою. В наше время живут абсолютные гении, которые когда-то будут признаны классиками XX-XXI века, их будут играть так же, как Баха, Шумана, Шопена.
– Например?
– Арво Пярт, Валентин Сильвестров, Леонид Десятников… Я назвала трех композиторов, чьи произведения уже стали достоянием мировой музыкальной культуры. Но существует еще много интересных композиторов…
– Даже эти замечательные композиторы знакомы узкому, по сравнению с масштабом страны, кругу слушателей. По телевизору их произведения практически не услышишь…
– Такое время для культуры, к сожалению, с этим ничего не поделаешь. В 80-е годы по телевизору можно было увидеть концерты Рихтера, Горовица… Сейчас по телевизору увидишь только полуголых девиц, нечто бессмысленно кричащих под ритм в два прихлопа – два притопа. Я как-то свою дочь спросила: «Саша, а скажи, пожалуйста, тебе не было бы стыдно, если бы твоя мать зарабатывала деньги вот таким способом, прыгая полуголая в экране телевизора и получая за это Госпремии». Дочка ответила, что не может себе представить такую страшную картину.
Но, с другой стороны, серьезная музыка всегда была довольно элитарным искусством, всегда существовала в некой такой резервации для умных, образованных людей – ученых, врачей, физиков, писателей, художников, ведь ее надо чувствовать, воспринимать, на нее надо затрачивать душевные силы.
– Отличается ли слушатель в России и за рубежом?
– Зарубежный слушатель, в отличие от российского, меньше ожидает катарсиса от концерта, больше заточен под то, чтобы просто приятно провести вечер.
Поскольку любой концерт – это всегда взаимодействие с публикой, то я очень на это реагирую, когда понимаю, хочет публика работать или нет. Если она не хочет работать, то я играю побыстрее и ухожу! (Смеется.)
– В спорте нужно обязательно быть первым. Ты или первый, или никто. А в музыке?
– В музыке нет соревнований. Имеет смысл выходить на сцену, только если тебе самому это нравится, ты получаешь от этого удовольствие и если тебе есть что рассказать людям посредством звуков.
Иначе – совершенно бессмысленно.
У меня есть страх Божий
– С верой, Церковью вы сталкивались еще в детстве?
– Яркие воспоминания детства в этом смысле – Пасха в храме на Рижской, толпа народу, ночь, крашеные яйца, помню, как мы ходили в храм на Рождество. Еще в детстве мама водила меня к нашему духовнику.
Потом у меня был период большого выпадения, когда для меня важной оказалась лишь внешняя, обрядовая сторона: на Пасху ты красишь яйца, печешь куличи, но – не принимаешь участие в богослужениях. На самом деле у нас 80% населения страны живет подобным образом.
Только через очень сложный тернистый собственный путь я начала двигаться. К вере, или к соблюдению каких-то внутренних канонов, к пониманию того, что есть какие-то вечные законы, которые касаются каждого… Сложно выразить словами, потому что сейчас, куда ни копнешь, везде какие-то двойные смыслы и можно говорить о вере, а на самом деле иметь в виду только обрядовость и язычество. Можно говорить о вере, а на деле подразумевать гордыню и какой-то неофитский максимализм. Можно говорить о вере и вместе с этим понимать, что такое же выгорание случается и у священников, и у прихожан. В общем, это очень долгий, сложный, серьезный разговор, который не поднять в интервью.
Я считаю себя членом Церкви, но это не значит, что поддерживаю абсолютно все, что происходит в ней, особенно от лица официальных инстанций.
По крайней мере, я знаю нескольких священников, которые живут по Евангелию, и мне этого достаточно.
– Вы говорили про кризис веры. А с чем он может быть связан?
– Кризис веры, мне кажется, очень частый процесс: человек выгорает, в жизни случается всякое, рушатся какие-то незыблемые, казалось бы, вещи и ты задаешь себе вопрос: а где же был Бог в этот момент? Здесь очень помогает переформулировать вопрос: не «за что мне это?», а «для чего?».
С другой стороны, я всегда очень хорошо понимала, если со мной что-то случалось, за что мне это. Именно с точки зрения веры я точно знаю, что есть какие-то вещи, которые совершенно точно нельзя делать. Нельзя лгать, прелюбодействовать, возжелать жену или мужа ближнего, нельзя воровать, убивать и так далее – это такие очень простые вещи. Но, я вас уверяю, их очень мало кто выполняет. И у меня есть страх Божий. Конечно, я постоянно грешу по-мелкому, как все люди. Но вот по-крупному грешить все-таки опасаюсь именно из-за страха Божьего.
– Бывают у вас ситуации, когда опускаются руки, вы не знаете, что делать…
– Довольно часто. Характер у меня не самый оптимистический, не самый радужный. Я не принадлежу к такому радостному типу русских женщин, которые всегда улыбаются, говорят: да переживем! Я сразу начинаю бегать, трястись, переживать, впадать в панику: а что может случиться, а если я умру… Тут помогает только тихая молитва и вера в то, что Господь лучше управит – это единственное, что может успокоить меня.
Фото Евгения Евтюхова