– Этим летом Вы принимали участие в очередной Летней лингвистической школе. Кто приезжает туда учиться? Насколько сейчас вообще школьники интересуются лингвистикой?
– Да, в этом году у нас была уже семнадцатая Летняя лингвистическая школа, и, как всегда, проходила она замечательно, было жалко уезжать. Чтобы попасть на ЛЛШ, школьники проходят конкурсный отбор. Они подают заявки на нашем сайте «Лингвистика для школьников» и отвечают именно на этот вопрос: насколько вы интересуетесь лингвистикой? Ведь дело в том, что лингвистика — это не школьный предмет, и многие просто не знают толком, что это за наука и чем она занимается.
Ксения Туркова — ведущая рубрики «Мнимый больной»
Наша задача — выявить ребят, которым на ЛЛШ будет интересно, даже если они пока почти не знакомы с лингвистикой, не ходили на лингвистический кружок, не побеждали в олимпиадах. Они могут рассказать в заявке о том, какая книжка о языке им понравилась, какую научно-популярную лекцию они услышали в интернете, какой факт иностранного или родного языка их заинтересовал или в какие языковые игры они играют.
Вот, например, как написала одна участница в этом году: «Хочу снова встретиться с замечательными людьми, послушать лекции (особенно А.А. Зализняка), больше узнать о языках и языкознании и поиграть в шляпу с профессионалами :)». И заявок с каждым годом все больше, у нас серьезный конкурс — так что лингвистикой школьники очень даже интересуются.
– Играть в шляпу? А как вообще проходят занятия, что и как изучается?
– Главная цель ЛЛШ — создать у школьников представление о том, что такое современная лингвистика, продемонстрировать ее многообразие и дать возможность решить, хочется ли им в будущем ею заниматься. Поэтому мы стараемся составить максимально разнообразную программу.
Скажем, в этом году у нас были лекции и семинары по исторической лингвистике (об истории русского ударения, о рукописных книгах Древней Руси, о древних письменностях), по грамматике (о валентностях слова), по лексикографии и семантике (о жестах и фразеологизмах, о двуязычных и толковых словарях, о том, с какой скоростью устаревает лексика), по лингвистической типологии, по компаративистике, по социолингвистике, по стиховедению, по практике письменного и устного перевода…
– А эксперименты лингвистические были?
– Конечно! Были лекции и семинары по психолингвистике и нейролингвистике, были эксперименты, которые проводили преподаватели и студенты. Например, в одном из них (его проводила студентка ОТиПЛа МГУ Зина Ромашкина) мы пытались повторить развитие человеческого языка на примере обучения новым технологиям: участники по очереди учились вязать морские узлы и затем передавали это умение другим, пользуясь, в зависимости от установки экспериментатора, либо жестами, либо короткими командами, либо длинными предложениями, и таким образом моделировалась эволюционная цепочка.
Был еще один интересный эксперимент. Им руководили научный сотрудник нашего сектора в Институте русского языка Анастасия Лопухина и студент Школы лингвистики ВШЭ Никита Змановский. В этом эксперименте ключевую роль играли речевые сбои (всякие «эээ….», «ммм…» и прочие «слова-паразиты»). Оказалось, что они очень важны для восприятия речи!
А еще мы оценивали тексты из газет столетней и пятидесятилетней давности и определяли, что устарело в языке с тех пор. Кстати, в этом году мы впервые предложили школьникам самим провести эксперименты и доложить о результатах в конце — получилась прямо-таки полноценная секция научной конференции, только интереснее: они очень зажигательно рассказывали.
И, наконец, в этом году было рекордно много лекций о компьютерной лингвистике, которые читали лингвисты из IT-компаний — Яндекса, ABBYY, Наносемантики, Лаборатории Касперского: о «лингвистике длинного хвоста», о лингвистических и квазилингвистических ресурсах интернета, о корпусах текстов, об экзамене для роботов, говорящих на естественном языке, о машинном обучении, о выявлении спама…
А еще на школе была первая «нетрадиционная олимпиада по лингвистике», где участники бегали по лестницам за лингвистическими задачами, практикум по решению задач, фестиваль языков с мини-презентациями языков мира, чемпионат по игре в шляпу, игры в поиск с Яндексом, литературный маскарад, словесные и поэтические игры, фильмы о лингвистах с комментариями — в общем, как всегда, почти круглосуточные бдения на берегу реки Дубны в течение 10 дней, после которых никому не хочется расставаться.
– Какие вопросы чаще всего задавали преподавателям, чем интересовались?
– На компьютерно-лингвистических лекциях спрашивали, на кого лучше учиться, чтобы потом работать в соответствующих компаниях — на программиста или на лингвиста (и долго не отпускали лектора, требуя побольше рассказать о нейронных сетях, когда он обмолвился, что за ними будущее). На лексикографических — как делаются современные словари и что важнее: складывающийся узус или официальная норма. Мне в этом году задали любопытный вопрос: что заставило меня заняться той темой, на которую я прочитал лекцию. А у меня как раз был конкретный ответ — это аллергия на орехи моего сына: когда я стал читать научные работы об аллергии и об орехах, я обнаружил, насколько существенно различается научное и бытовое словоупотребление в этой области.
– Дайте Ваше определение профессии «лингвист». Чем он занимается и какова его миссия? Я в соцсетях часто встречаю высказывания о том, что лингвисты — бесполезные (даже вредные!) люди, которые переставляют туда-сюда нормы. Почему у людей сложилось такое представление?
– Люди судят о лингвистах по тем областям жизни, в которых с ними приходится сталкиваться, а это прежде всего школьное обучение родному языку и, стало быть, нормы и правила. И здесь сталкиваются два противоположных, но вполне понятных желания: с одной стороны, хочется, чтобы писать и говорить было проще, и было бы поменьше сложных, неясных и труднозапоминаемых правил, а с другой стороны, хочется, чтобы в языке ничего никогда не менялось, потому что любое изменение разрушает традицию. Правила вроде бы создают лингвисты, нормы меняют они же — вот и получается, что лингвисты всегда виноваты.
А ведь на самом деле кодификацией нормы занимается абсолютное меньшинство лингвистов. Большинство же изучает устройство языка. Это и есть главная, фундаментальная задача лингвистики: приблизиться к пониманию того, как устроен человеческий язык, в самых разных его составляющих.
А понимание устройства языка должно приблизить нас к пониманию устройства человеческого мышления — хочется надеяться, что мы движемся в этом направлении.
– Я знаю, что Вы проводите довольно масштабные опросы, изучаете то, как говорят люди. О чем Вы их спрашиваете, что именно изучаете?
– Я занимаюсь лексикографией, составлением разных словарей — мне повезло учиться, а потом работать у Юрия Дерениковича Апресяна, образцового, лучшего лексикографа, лингвиста и человека. Я начинал как один из авторов Нового объяснительного словаря синонимов, участвовал в составлении Нового большого англо-русского словаря, сейчас мы работаем над Активным словарем русского языка — все это словари под редакцией Апресяна.
Несколько лет назад я задумал проект еще одного словаря, посвященного многоплановому описанию предметной лексики, названий предметов быта, которые нас окружают. Организовал семинар, на заседаниях которого мы регулярно обсуждаем статьи этого будущего словаря. Сложность и особая привлекательность этой, казалось бы, приземленной лексики (ложки и вилки, кровати и диваны, кофты и свитера — ничего возвышенного, все совершенно повседневное) в том, что эти слова очень по-разному используются разными людьми и в разных текстах.
И ограничиться изучением предшествующих словарей и корпусов текстов здесь не выйдет — без опросов носителей языка не обойдешься. Вот и мы проводим такие опросы, определяем, как значения этих слов зависят от пола, возраста, социального статуса говорящих. А потом думаем, как эту разнообразную информацию компактно представить в словаре — так, чтобы читатель смог хотя бы приблизительно определить, кто, что, где и когда понимает под фуфайкой, бокалом или канапе.
Эксперименты проводим разными способами — устраиваем опросы в социальных сетях, просим описать картинки, собираем истории о семейных конфликтах на языковые темы («У нас не тахта, а софа! Какой же это миксер, когда это блендер!»). А иногда играем в лингвистические игры.
– Какая сфера остается сейчас самой малоизученной?
– Думаю, самые малоизученные сферы — как раз те, о которых я ничего и не знаю :-). Из того, что мне особенно интересно, пока очень мало известно о том, как устроена лексическая система языка в мозге человека, делятся ли там многозначные слова на значения или это только выдумка лексикографов, если делятся, то на какие именно, и как эти значения выбираются в нужной ситуации. Мы сейчас занялись этим в новом проекте «Частотный словарь значений слов».
Что касается лексических пластов — вот, например, мало изучены слова, называющие не конкретные объекты, а их объединения, классы, типы. Что конкретно мы имеем в виду, когда говорим утварь, галантерея, аксессуары, устройства, приспособления, изделия, предметы, объекты, вещи, штуки, прибамбасы?.. Как устроен каждый из этих классов, что в них входит, а что не входит, почему мы настолько по-разному очерчиваем для себя их границы? По-моему, тут еще предстоит открыть много интересного.
– Многие Ваши коллеги говорят о том, что в России очень низкая словарная культура. Вы с этим согласны? И если да, то в чем причина? Как побудить людей заглядывать в словарь?
– Это не совсем так, на мой взгляд. Словарями люди пользуются, но часто не вполне в тех целях, для которых они предназначены. Я как-то исследовал, в каких случаях в интернет-дискуссиях люди обычно упоминают словари. Получились вот такие частотные ситуации: уязвить собеседника, употребившего слово не так, как говорящий; показать, что собеседник не знает очевидных вещей (Я привожу ФАКТЫ. ВРАНЬЕМ занимаешься ты. Поищи в толковом словаре разницу в определениях!); попросить не понимать тебя превратно (Ищу: друзей любого пола. Для плохо понимающих: определение слова «друг» посмотрите в словаре); указать на тупость собеседника (Есть такое слово «юмор», поищи в словаре; Если у тебя проблемы в понимании сложности положения, поищи в словаре Даля определение слова «плохо») или, наконец, просто его обругать (Курильщики с верхних этажей, посмотрите в словаре, для чего пепельница нужна — прожгли мне подоконник!).
Ясно, что в реальности никто не полезет в словарь искать значения слов факт, вранье, юмор, друг, плохо, пепельница… А вот серьезные советы часто содержат рекомендацию не заглянуть в словарь, а погуглить. Проблема в том, что одни люди держатся традиций и считают лучшим словарем современного русского языка (!) замечательный словарь Даля, который вышел больше полутораста лет назад, а другие не доверяют словарям, считая, что они давно устарели, и взамен пользуются Википедией или просто гуглят. Между тем словари продолжают обновляться и выпускаться — но часто люди об этом не знают.
Кроме того, во всех областях жизни мы все больше пользуемся электронными, а не бумажными источниками, и многим не приходит в голову, что кроме Википедии — гигантской, но не всегда одинаково тщательно составляемой энциклопедии — в электронном виде можно найти и профессионально сделанные словари, составители которых работают с современными корпусами текстов, опираются на масштабные исследования и вообще хорошо представляют себе, как экономнее и объективнее описывать лексику.
Даже среди людей, профессионально работающих, скажем, с английским языком, многие не знают о существовании в интернете прекрасных бесплатных агрегаторов словарей (например, onelook.com, где в один клик можно получить данные десятков толковых словарей, таких как оксфордский, кембриджский, Macmillan, Webster, American Heritage…). У нас gramota.ru знают лучше, а прекрасные ресурсы на сайте нашего Института русского языка, например, лучший источник данных об истории и этимологии русских слов — почти никто.
– Тех, кто заглядывает в словари, часто раздражает то, что они дают порой разные рекомендации. Например, Словарь образцового ударения М.А. Штудинера дает вариант “Анджелина ДжОли”, а Словарь имен собственных Ф.Л. Агеенко — “ДжолИ”. Как быть с такими разночтениями?
– Не бояться их. Раз словари дают разные рекомендации, значит, в этом месте в языке действительно нет устоявшейся традиции. Вариативность — важнейшее свойство языка. И не только разные словари, а даже один и тот же словарь часто дает два варианта произношения — например, старшая норма и младшая норма (как в новом «Большом орфоэпическом словаре»), устаревающий и современный, общеязыковой и профессиональный, или, наконец, просто равноправные варианты: камбала́ и ка́мбала, пиала́ и пиа́ла, мастерски́ и ма́стерски, кро́шит и кроши́т… Такие варианты могут иногда существовать десятилетиями, пока в языке действуют сложные процессы перехода ударения.
Андрей Анатольевич Зализняк на своей лекции, которую я уже упоминал в рассказе о Летней лингвистической школе этого года, блестяще об этом рассказал и привел огромное количество новых данных, которые он собрал (видеозапись лекции можно посмотреть вот здесь, а текст скоро будет опубликован). Если все-таки хочется выбрать единственный вариант, но при этом опереться на чей-то авторитет, можно открыть в Национальном корпусе русского языка раздел «История русского ударения». И увидеть, что, например, Всеволод Рождественский и Даниил Хармс говорили творо́г, а Марина Цветаева и Борис Пастернак — тво́рог. Выбирайте, что больше нравится.
– Что бы Вы назвали главной языковой тенденцией последних десяти лет? Что происходит, что меняется?
– Десять лет для языковых изменений — почти ничтожный срок, так что ничего сколько-нибудь глобального за это время не произошло. Конечно, все время появляются какие-то новые слова, постепенно перестают употребляться какие-то старые слова, можно привести много таких примеров, но это не проявление тенденции, это обычное дело.
Что могло бы отличить последнее десятилетие от всех предыдущих с точки зрения языка? Разве что тот факт, что мы стали гораздо чаще писать друг другу. В США за первые десять лет XXI века количество отправляемых за месяц SMS выросло почти в пятнадцать раз, теперь на смену смскам приходят бесплатные сервисы обмена сообщениями: онлайн-мессенджеры ежедневно (!) пополняют свою клиентуру на миллион новых пользователей. У нас все это тоже происходит, хотя и несколько позже — вот, по-видимому, как раз за последнее десятилетие.
Когда-то язык сильно изменился под влиянием телефона (именно поэтому, кстати, переход ударения из звони́т в зво́нит не остался незамеченным, хотя он коснулся многих десятков глаголов: просто частотность этого слова резко возросла). Один иностранный славист в свое время остроумно заметил, что с появлением мобильных телефонов неожиданно обрели смысл странные фразы, много лет существовавшие лишь на страницах учебников русского языка для иностранцев: в самом деле, кто и кому раньше мог сказать: Я иду по улице, я захожу в метро, я стою в центре зала?.. Ну, а теперь язык меняется под влиянием мгновенной онлайн-переписки: огромное число людей предпочитает ее телефонным и даже личным разговорам. Уже появляются интересные исследования на эту тему.
– С грамотностью у нас становится хуже?
– Не думаю. Напротив, увеличение письменного общения должно даже привести к некоторому улучшению грамотности: раньше многим людям после школы особенно и не приходилось писать. А теперь то, что ты напишешь в интернете, может стать доступным всему свету. Кому-то это неважно, а кто-то задумается и постарается писать чуть более грамотно, чтобы не засмеяли.
Более того, современные технологии часто исправляют ошибки за пользователей: автоматическая проверка орфографии, автоисправления в мобильных телефонах… Другое дело, что люди, доверяя умным устройствам, перестают перечитывать свои тексты. А искусственный интеллект пока еще не способен полностью понимать написанное нами, поэтому пропускает ошибки, которые сложно автоматически распознать. Если я напишу Пагода была без ветреная, любой учитель исправит ошибки, а компьютер нет: ведь все слова из этой фразы существуют в словарях.
– Что лично Вас раздражает в языковых привычках современников?
– Раздражает, наверное, смешение стилей. В последнее время оно как-то все больше заметно. Вот, скажем, читая этим летом дипломные работы студентов, несколько раз обнаружил там союз потому как — по-видимому, авторы не ощущают неуместность просторечия в научном тексте. Или, например, манера называть сначала фамилию, а затем имя. Нынешние школьники даже в совершенно дружеской обстановке так и представляются: Привет, я Иванов Петя, как будто они на допросе — здесь, напротив, канцелярский стиль проникает в неформальное общение. Но, несмотря на раздражение, я стараюсь не забывать, что язык меняется, и стили не исключение. Тем не менее хочется верить, что если перетекание каких-то элементов языка из одного стиля в другой неизбежно, само деление речи на стили останется: без него коммуникация гораздо менее эффективна и общение менее интересно, ведь стиль речи сообщает очень многое о ее авторе.
– Почему люди так не любят слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами? Их действительно становится все больше или нам так кажется?
– С одной стороны, их становится больше, а с другой стороны, многие бывшие уменьшительные перестают осознаваться как таковые. Андрей Анатольевич Зализняк приводил множество таких примеров: в древнерусском языке говорили буда, миса, пряга – сейчас будка, миска, пряжка.
В нашем словаре бытовой предметной лексики мы тоже замечаем этот переход для целого ряда слов. Ведь когда говорят не шнуры для ботинок, а шнурки, не ремень для часов, а ремешок, не шапка для душа, а шапочка, не тряпка для очков, а тряпочка – это, кажется, никого не раздражает. Туфельки или ботиночки кажутся слащавыми, а тапочки — скорее нет; по нашим подсчетам, слово тапочки уже используется в 4-5 раз чаще, чем тапки. А для тех слов, где уменьшительная форма не стала нейтральной, можно снова вспомнить принцип несмешения стилей.
Понятно, что если ребенку говорят: Помой ручки и бери яблочко, это звучит нормально, а когда та же фраза обращена к взрослому человеку — это уже не вполне уместно, и люди это чувствуют.
– Как Вы думаете, нуждается ли в какой-то специальной реформе официальный стиль? Ведь порой читать официальные описания (я читала фрагмент Вашей лекции, где Вы упоминали ГОСТы) порой совершенно невозможно.
– Насколько я знаю, в советское время в Институте русского языка проводились регулярные встречи сотрудников с авторами ГОСТов, вырабатывались какие-то правила их составления. Сейчас я о таком не слышал. Конечно, официальный стиль может и должен отличаться от неофициального, но стоило бы тестировать получающиеся тексты на понятность: ведь для документов порой критически важно, чтобы их правильно понимали. То, что мы изучаем, это область наименований предметов, и в ней, конечно, велико несоответствие ГОСТов и современного бытового словоупотребления.
Вот из последних наших находок: околоушные игрушки; платьево-блузочный ассортимент; выхваты и подрези с бахтармяной стороны; Из подошвенного чепрака задники вырубают лишь в порядке проборки. Понятно, что для специалистов это звучит привычно, но неподготовленному человеку читать инструкции или искать товары в каталогах, написанных таким языком, сложно.
– Для лингвистов существуют запретные темы?
– Мне кажется, нет; скорее есть часто задаваемые вопросы «не по адресу».
Сколько языков ты знаешь? Владением большим количеством языков обычно могут похвастаться полиглоты, а не ученые лингвисты; кроме того, у лингвистов гораздо более высокая планка, они знают, насколько сложен и многообразен любой язык, и не склонны переоценивать даже свое владение родным языком.
Зачем вы реформируете язык? Язык реформировать невозможно, а реформы орфографии проводятся с единственной целью — приблизить написание к изменившемуся произношению, но при этом всегда оцениваются публикой отрицательно.
Ненавидишь ли ты орфографические ошибки? Лингвистам интересен любой языковой материал, и даже особенно ошибочный с точки зрения нормы: он может сигнализировать о возникающих языковых изменениях.
Вот, кстати — в этот момент я заметил в своей последней фразе ошибку и намеренно не стал здесь исправлять, чтобы показать: смешение форм родительного и предложного падежей существительных во множественном числе, особенно при наличии нескольких определений — очень активный процесс в современном русском языке, затрагивающий абсолютно всех: моя коллега Марина Яковлевна Гловинская специально изучала речь докторов филологических наук (!), и у каждого из них в устной речи спорадически возникала эта ошибка.
– Как бы Вы успокоили тех, кто считает, что все плохо и язык умирает? Какие бы слова сказали?
– Русский язык входит в один процент языков мира с лучшим статусом — «используется в образовании, профессиональном общении, средствах массовой информации и на правительственном уровне» и в первую десятку языков мира по количеству носителей — на нем говорят как на родном около 166 миллионов человек (это, например, больше, чем по-немецки и по-французски в сумме), а если приплюсовать сюда тех, для кого русский – второй язык (таких еще около 110 миллионов), то он входит даже в первую пятерку языков мира.
Так что о вымирании речь явно не идет. А тех, кто считает, что язык портится, потому что меняется, тоже легко успокоить: не меняются лишь мертвые языки.
Так что все хорошо, и жизнь продолжается!
Фото со странички Бориса Иомдина ВКонтакте
Читайте также:
- Руководитель тотального диктанта: грамотность стала модной
- Наринэ Абгарян: От точки с запятой я бы избавилась в первую очередь
- Евгений Водолазкин: «Когда я говорю «Сударь!», на меня смотрят как на сумасшедшего»