После “Херувимской”

1. Общее дело

В христианстве нет совершенно индивидуального, частного пути спасения. Даже отшельник, очищающий свою душу в уединенном подвиге, получает освящение не потому, что он соответствует условиям получения благодати, а просто потому, что и в пустыне он пребывал как член Церкви. Мы спасаемся жизнью Христовой; а это значит, что обретение спасения есть вхождение в жизнь Христа, а не просто некое самодельное изменение в нашем внутреннем убранстве. Встретить Христа — значит прикоснуться к тому, что объемлет меня, что превосходит меня. От этого объемлющего мне может быть дан новый ток жизни. Но этот ток совсем не ради меня одного существует, и он не намеревается прекратить свое струение, как только достигнет моего сердца. Христос умер не для меня. Он умер — и для меня. Значит, христианская сотериология может осмысляться только в категориях со-участия. Я со-участвую в том, что живет не только во мне. Я со-участвую в даре, который послан не только по моему адресу. Если же собрать все адреса, по которым посылается дар Христов, то и смысл Христова деяния станет понятнее. Совокупность адресатов — это и есть Церковь.

Новый Завет заключен не с отдельным человеком (не с Петром и не с Иоанном), не с кружком апостолов, а со всем человечеством. С народом. Быть христианином значит попросту быть членом народа Божия. Быть христианином значит осуществлять в себе тот дар, который есть в Церкви¹. Если мне тягостно оттого, что кто-то кроме меня молится Христу, если меня коробит оттого, что к моей любимой иконе прикладываются старухи и “бомжи” — значит, посылка от Христа ко мне так и лежит еще невостребованной. Не только Христу надо научиться радоваться — но и христианам (не “святцам”, а именно простым, живым христианам, толкающимся и в храмах, и в автобусах).

Главное же таинство христиан называется Литургией. Совместным служением. Общим делом. В античной Греции литургия — это устроение общественных угощений; то, что необходимо обществу, и то, что делалось исполнителем бескорыстно, не давая ему средств к жизни. “Литургом”, соответственно, назывался общественный деятель, который свое время, силы, а зачастую и средства тратил на пользу сограждан.

В мире, в котором самой модной философией века был экзистенциализм, сложнее всего говорить о Литургии. Человек ищет одиночества и неповторимости, а ему опять говорят о сообществе. Но ведь смотреть можно не только в бездну пустоты. Бездна человеческой души может быть призвана Бездной Божества. Не только “тошноту” (la nausйe Сартра) можно испытывать на границе человеческого бытия. Человеческая смертность может быть поводом не только к отчаянию и к бегству, но и к любви (вспомним пронзительную цветаевскую строчку: “послушайте: еще меня любите за то, что я умру!”).

Христиане древности остро переживали человеческую смертность. Они открыли целостность человека: “Человеком в самом истинном смысле называется не душа без тела и не тело без души, но то, что составилось в один прекрасный образ из соединения души и тела”, — писал на исходе III в. сщмч. Мефодий Олимпский, отрицая спиритуалистическую идею, согласно которой лишь душа человека достойна бессмертия². А, значит, и душу и тело надо было пропитать Вечностью — “доколе есть время” (Гал 6:10). Тело вместе с душой получит награду или наказание, и радость о спасении должна быть явлена не только незримой душе, но и телу.

Христианство проще и естественнее, чем иногда кажется. Что обновляет тело? — Пища. Что объединяет многие тела в их обновлении? — Совместная трапеза. Христос мог бы избрать любой способ для Своего главного таинства — для таинства Своего вселения в посвящаемых. Он избрал посвящение не через секретное слово, не через коаны³, не через йогические упражнения для “открытия чакр”, — через трапезу.

И боги Олимпа пируют вместе. Не потому, что они нуждаются в пище, а потому, что они нуждаются в общении, в литургичности. Так и Завет любви был дан в таинстве, которое невозможно совершать в одиночестве — он был дан в общей чаше, идущей по кругу на трапезе друзей.

Первое, что узнает (и что должен принять) человек, желающий Причастия — что Причастие происходит на Литургии. На Литургии не как разновидности Богослужения, а на Литургии как собрании. Причастие — действие, которое все христиане рассматривают как свое единое, “общее дело”.

2. Таинство и обряд

Свое Таинство Христос облек в обряд. Поэтому и христианство не стесняется своей обрядовости, своей воплощенности в человеческих действиях.

Те, кто говорит против внешнего обряда, логичны только в рамках гностицизма. Так, например, у неопифагорейца Аполлония Тианского есть мысль, что Бога нельзя чествовать ничем материальным — даже вслух произносимым словом. Но это потому, что вся материя в мире слишком осквернена, чтобы ее приносить в дар Творцу⁴. В христианском восприятии мир искуплен, земная материя очищена — и потому ее можно подносить к Божию алтарю и износить ее обратно уже преображенной.

Скажут — хриcтианство “духовная религия” и в нем все должно быть “духовно”, а не телесно-обрядово. Скажут, что, по слову апостола, “плоть и кровь Царства Божия не наследуют”. Ответьте словами св. Иустина Мученика: “Когда Павел говорит «плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия», то он объявляет это не с тем, чтобы отвергнуть пакибытие плоти, но научить, что не Царство Божие, которое есть вечная жизнь, наследуется телом, но тело — жизнью. Ибо если бы Царствие Божие, которое есть жизнь, наследовалось телом, то оказалось бы, что жизнь поглощается тленным. Между тем жизнь наследует смертное, дабы смерть была победоносно поглощена жизнью и тленное явилось достоянием нетления, сделавшись рабом, подвластным бессмертию, так чтобы тело было достоянием нетления, а не нетление достоянием тела”⁵. Плоть и кровь, все телесное не может само войти в Вечность. Но Вечность может вобрать их в себя. Вопрос в субъекте этого действия. Невозможное человекам возможно Богу.

Как замечательно сказал Гераклит, “мудрое только одно. Оно хочет и не хочет называться именем Зевса”. Бог хочет и не хочет наших жертв. Он устанавливает ритуальный закон Ветхого Завета — и Он же говорит пророкам о том омерзении, которое испытывает при виде этих кровавых ритуальных празднеств. Нельзя достичь Бога никакими мольбами и жертвами — ни самыми изощренными, ни самыми “духовно-утончен­ными”. Ни поэзия, ни метафизика, сколь много ни добавляли бы мы их в наши псалмы, не приблизят нас к Богу. Но если Он хочет внимать человеческому сердцу — Он расслышит моление и самого гнусавого и невежественного псаломщика.

Соломон высказывает прекрасное понимание этой ситуации в своей молитве при освящении построенного им храма: “Поистине, Богу ли жить на земле? Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее сей храм, который я построил имени Твоему; но призри на молитву раба Твоего и на прошение его, Господи Боже мой; услышь воззвание и молитву, которою раб Твой умоляет Тебя ныне. Да будут очи Твои отверсты на храм сей день и ночь, на сие место, о котором Ты сказал: «Мое имя будет там»; услышь молитву, которою будет молиться раб Твой на месте сем <…> услышь на месте обитания Твоего, на небесах, услышь и помилуй” (3 Цар 8:27–30).
И Бог, для Которого вся вселенная не более, чем подножие ног Его, действительно стал “обитать” в здании, построенном Соломоном. А позднее Он еще более уменьшил размеры Своего жилища — до младенческого тела во чреве Марии. Бог стал плотью.

Никакого гнушения человеческим миром нет в Новом Завете. Творец знает, что Он создал нас во плоти и с ограниченными способностями постижения и выражения. Он знает, что любая наша мысль нуждается в “обряде” слов, а чувство — в “обряде” жестов. Он знает, что наши глаза питают наши души не менее, чем это делают уши. Он благословляет обряды. Он Сам подвергал Себя обрядам — от Своего обрезания и до Своего погребения.

Как пояснял свт. Иоанн Златоуст в 82-й беседе на Евангелие от Матфея, “Христос не предал нам ничего чувственного, но все духовное, только в чувственных вещах. Если бы ты был бестелесен, то Христос сообщил бы тебе эти дары телесно, поелику же душа твоя соединена с телом, то духовное сообщает Он тебе через чувственное. Сколь многие ныне говорят: желал бы я видеть лицо Христа, образ, одежду, сапоги! Вот ты видишь Его, прикасаешься к Нему, вкушаешь Его. Ты желаешь видеть одежды Его, а Он дает тебе не только видеть Себя, но и касаться, и вкушать, и принимать внутрь”.

Итак, теософские слухи о “духовности” христианства сильно преувеличены. Христианство не “духовно”. Оно жизненно.

3. Тайная Вечеря

Важнейший “обряд”, совершенный Самим Христом и заповеданный Им — “тайная Вечеря”. Поразительное сочетание обычного и сверхобычного.

“Идите, уготовайте Мне пасху”. Уже здесь есть это сочетание. То, что Христос не дает никаких дополнительных указаний, означает, что трапеза должна совершиться по обычаю, по общеизвестному ритуалу. Но: еще не настало время Пасхи. Иудеи только готовились к ней. До Пасхи оставалось еще два дня. Поэтому и был квасной хлеб в доме Тайной Вечери⁶. Господин же субботы перенес Пасху с того времени, когда она праздновалась по традиции, на время, усмотренное Им. Прежде еврейской пасхальной субботы Он совершил пасхальную трапезу. И воскреснув после нее, Он освятил день, который был будним для иудеев. Все время теперь — Божие. Нет одного Божия дня; любое время — Его и напоминает о Нем. Теперь “День Господень” — термин иного ряда, иного плана.

Но хоть и во внеурочный день, ритуал иудейской пасхальной трапезы совершается Христом вполне последовательно. Выделим лишь несколько моментов:

Трапеза начинается с благословения-бераках: “Благословен Ты, Боже наш, Царь вселенной, создавший плод лозы”. По прочтении этой молитвы откладывался афикоман — часть, которую полагалось оставлять на случай прихода нищего или путника по заповеди: “И веселись пред Господом <…> ты <…> и пришелец, и сирота” (Втор 16:11). Именно этот афикоман преломил Христос как Свое Тело⁷, очевидно, к традиционным словам молитвенного благословения “Благословен Ты, Господи, Боже наш, Царь Вселенной, дающий земле производить хлеб”, добавив слова, установившие новое Таинство: “Приими­те, ядите, сие есть тело Мое, за вас ломимое”… Евхаристия — хлеб странников и нищих, хлеб бездомных.

“Сие творите в Мое воспоминание”. Именно — в Мое. Отныне — в Мое. Воспоминания великих благодеяний Творца, которые вы производите при каждой своей праздничной трапезе, теперь вы должны адресовать не только Незримому Творцу, но и Мне. Ягве, которого вы благодарили этими словами, стал плотью и теперь дает вам Свою Плоть, а не только плоть сотворенной Им земли. Любая молитва теперь воспоминание не только Ягве, но и Христа…

В середине же трапезы следовала хаггада — речь о чудесном избавлении Евреев от рабства как ответ отца сыну о причине празднования Пасхи. В нашей литургической анафоре это — воспоминания страданий Спасителя (“крест, гвоздие, копие, смерть…”). Затем — благословение чаши и моление о милосердии Бога к Израилю, просьба помянуть Израиль (у нас моление: “В первых помяни, Господи…”).

Иуда выдает свое предательство, обмакивая хлеб в блюдо — это когда с опресноком едят приправу из горьких трав как воспоминание о хлебе изгнания и рабства. Горечь рабства оказывается созвучной горечи предательства.

Христос по рассказу Евангелистов “благословляет чашу”, но они не передают нам — какими именно словами Он это сделал. Понятно, почему евангелисты этого не передают — просто потому, что эти слова, слова, завершающие пасхальную субботнюю трапезу, знал любой ребенок Израиля: “Благосло­вен Ты, Господи Боже наш, Царь вселенной, Ты, питающий весь мир Твоею благостью, Твоею благодатью, Твоим милосердием и благоутробием Твоим. Ты даруешь всякой плоти ее пищу, ибо Твое милосердие пребывает вовек. Твоею великою благостию нам никогда не было недостатка в пище; да не будет у нас никогда недостатка в ней, ради любви к великому Имени Твоему, ибо Ты хранишь и поддерживаешь все живущее, творишь добро всем и посылаешь пищу всему, что Ты создал. Благословен Ты, Господи, дающий всем нам пищу! Благодарим Тебя, Господи, за то, что Ты дал отцам нашим в наследие землю обширную, добрую и вожделенную, и за то, что Ты вывел нас, Господи, Боже наш, из земли Египетской, из дома раб­ства, а равно и за завет Твой, который Ты запечатлел в нашей плоти…”⁸.

Не здесь ли произнесено было: “Приимите, пийте от нее все. Эта чаша есть Кровь Моя Нового Завета, которая за вас и за многих изливается”? Кровь, изливавшаяся из плоти людей при заключении ими Ветхого завета с Богом, здесь соотносится с Кровью Христа, изливаемой теперь. Завет с Моисеем — с Новым Заветом. Избавление от египетского рабства — с оставлением грехов. Моисей кропил народ Израиля со словами: “Вот кровь завета, который Господь заключил с вами” (Исх 24:8). Христос говорит те же самые слова в Свою пасхальную ночь и о Своей крови.

4. Жертвы в двух Заветах

Раз Жертва Нового Завета явно соотносится и противопоставляется жертвам Завета Ветхого — стоит внимательнее присмотреться к последним.

“Жертвенник всесожжения — 30 локтей ширины и 15 — высоты. Вечный огонь горел на нем. Это был не очаг, а целый пожар. Представьте себе треск, свист, шипение огня на таком жертвеннике. Представьте себе почти циклон, образующийся над храмом. По преданию, он никогда не гас даже от дождя. Тут сжигали целых быков, не говоря уже о множестве козлов и баранов. Вообразите, какой стоял запах гари и сала — если от одного шашлыка на Востоке несется чад на несколько улиц! По Иосифу Флавию, на Пасху закалалось 265 тысяч агнцев <…> Порою священники ходили по щиколотку в крови — весь огромный двор был залит кровью. Со слабыми нервами сюда нечего было идти. В праздник кущей в 1 день приносилось 13 быков. Ветхозаветный культ принудительно устрашал своей огромностью”, — дает о. Павел Флоренский выразительную картину ветхозаветного культа⁹.

В ритуале Моисея — помазание кровью и кропление кровью. Наш священник кропит водой. И количественная величественность культа ветхозаветного как бы сжимается в качественную напряженность культа новозаветного. Вся эта внешняя мощь и стихийность древнего культа заменяется вознесением кусочка хлеба и чаши вина… В Причастии мы встречаемся с веществом максимальной плотности, немыслимой в обычном физическом мире: в маленьком кусочке содержится целиком Тот, Кто больше всей вселенной.

И уже в зените Ветхого Завета Бог начинает отучать людей от принятых ими жертвенных ритуалов. “Я <…> попустил им учреждения недобрые и постановления, от которых они не могли быть живы”, — говорит Бог пророку Иезекиилю (Иез 20:24). Добрыми были лишь 10 заповедей; ритуальный закон дан только после сотворения золотого тельца как гомеопатическое средство: немного контролируемого яда для того, чтобы человек, привыкший к кровавым языческим ритуалам, не впал в привычное духовное самоубийство.

“Жертва Богу — дух сокрушен”, — открывается Псалмопевцу. Амосу говорится: “Ненавижу, отвергаю праздники ваши, и не обоняю жертв во время торжественных собраний ваших. Если вознесете Мне всесожжение и хлебное приношение, Я не приму их” (Ам 5:21–22). О том же слышит Иеремия: “Всесожжения ваши неугодны, и жертвы ваши неприятны Мне” (Иер 6:20). И Исайя передает своему народу: “К чему Мне множество жертв ваших? говорит Господь. Я пресыщен всесожжениями овнов <…> и крови тельцов и агнцев <…> не хочу <…> Не носите больше даров тщетных <…> новомесячий и суббот, праздничных собраний не могу терпеть: беззаконие — и празднование! Новомесячия ваши и праздники ваши ненавидит душа Моя: они бремя для Меня; Мне тяжело нести их. И когда вы простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи Мои <…> ваши руки полны крови. Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло¹⁰; научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову” (Ис 1:11–17)¹¹.

Наконец, наступает время Нового Завета. Если раньше к Богу в жертву пригоняли стада быков и овец, то теперь Бог Сам пришел к людям со Своей Жертвой, со Своим даром. Человеческие усилия взобраться к Богу, человеческая готовность выдавливать кровь ради того, чтобы ее ручеек вопиял от земли к небу, оказались тщетны: “Закон ничего не довел до совершенства” (Евр 7:19). Жертвы Ветхого Завета не могут “сделать в совести совершенным приносящего” (Евр 9:9).

Есть смутный отблеск правды в этих блужданиях религиозного чувства. Действительно, “без пролития крови не бывает прощения” (Евр 9:22). Кровь есть жизнь, и человек ощущает потребность именно жизнь, “весь живот наш” вверить, посвятить горнему миру. Кроме того, Бог просит людей: “Сыне, дай мне сердце твое”. Принесение жертв есть движение потревоженной совести, есть смутное ворочание покаянного чувства, ощущение ненормальности своей жизни. Но после принесения жертвы так ничего и не менялось; жертвоприношение оставалось очистительным ритуалом без покаяния, без перемены жизни, без оставления грехов. И потому возникала необходимость новых и новых жертв, и потому жертвы были ежедневными. Трупы животных не могли заполнить пропасти, разверзшейся между Богом и человеком.

Но пришел Христос, Агнец Божий, вземлющий на Себя грехи мира. Не юридическую или нравственную ответственность за грехи людей перед лицом Отца взял на Себя Христос. Он принял на Себя последствия наших грехов. Ту самую ауру смерти, которою люди окружили себя, изолировав себя от Бога, Христос заполнил Собою. Не переставая быть Богом, Он стал человеком. Люди далеко ушли от Бога, невольно пододвинулись к небытию — и туда, к той же границе небытия свободно подошел Христос, — не приемля греха, но приемля последствия греха, как пожарный, бросающийся в огонь, не соучаствует в вине поджигателя, но соучаствует в боли тех, кто остался в охваченном огнем здании.

Не всех людей Христос нашел на земле. Многие уже ушли в шеол, в смерть. И тогда Пастырь идет вслед за потерявшимися овцами — в шеол, чтобы и там, в бытии после смерти, человек мог находить Бога. Христос проливает кровь не для того, чтобы умилостивить Отца и дать Ему юридическое право “амнистировать” людей. Через пролитие крови Он, Его любовь, ищущая людей, получает возможность для входа в мир смерти. Не как Deus ex machina¹² врывается Христос в ад, но Он входит туда, в столицу своего врага, естественным путем — через Свою собственную смерть. Христос мучительно умирает на Кресте не потому, что Он приносит жертву Отцу или диаволу — “Он раскинул руки Свои на кресте, чтобы обнять всю вселенную” (Свт. Кирилл Иерусалимский. Огласительные беседы. 13, 28).

Жертва Христа — это дар Его любви нам, людям. Он дарит нам Себя, Свою Жизнь, полноту Своей Вечности. Мы не смогли принести должный дар Богу. Бог выходит навстречу и дарит нам Себя. Должный дар Богу — это такой, который позволяет глубиной своей совести быть с Богом. Мы — непостоянны, поэтому взлеты религиозного, покаянного или радостно-славословящего чувства мы оставляем и возвращаемся на путь служения плоти. Но “Христос вчера и сегодня и во веки Тот же” (Евр 13:8). И поэтому Он “не имеет нужды ежедневно, как те первосвященники, приносить жертвы <…> ибо Он совершил это однажды, принеся в жертву Себя Самого” (Евр 7:27).

5. Таинство

Именно потому, что в Причастии Бог дарит Себя нам, Причастие есть таинство. Не мы совершаем это действие, и потому мы не в силах его постичь. Христос в Писании именуется камнем и скалою. Скала — камень, не обработанный рукой человека. Это естественная опора. Эта же нерукотворенность есть и в Таинстве Причастия, и она предуказана установлениями ветхозаветного закона и событиями священной истории. Например, при сооружении ветхозаветного жертвенника не использовались орудия: “посвящаемое Богу должно быть естественно”¹³.

Вершинные слова православной Литургии — Твоя от Твоих Тебе приносяще — взяты из молитвы Давида над материалами, собранными для постройки храма: “Твоя бо суть вся и от Твоих дахом Тебе”. Ведь Литургия есть созидание Храма Тела Христова.

Причастие таинственно не потому, что оно секретно, а потому что непостижимо. Кроме того, как совершенно справедливо заметил Владимир Зелинский, “первична в христианстве не тайна, а весть”¹⁴. В Кол 1:27–28 ап. Павел говорит: “в тайне сей для язычников, которая есть Христос в вас, упование славы, Которого мы проповедуем, вразумляя всякого человека”. Удивительное сочетание: “тайна”, которой мы “вразумляем всякого”. А в Рим 15:16 говорится о совершении священнодействия “благовествования Божия”. Проповедь есть таинственное священнодействие. И если в античных мистериях посвященный должен был оградить себя от внешнего мира в видах внутреннего созерцания, то в христианстве тайна, напротив, распахивается миру в Евангельской проповеди. Эзотерично и мистично в христианстве не то, что спрятано, а то, что открыто: Слово стало плотью.

6. Евхаристия в Писании

Собранность христианской жизни вокруг Евхаристии не есть позднейшая православная выдумка, неукорененная в Писании (как в полемическом азарте порой утверждают протестантские проповедники). Я позволю себе привести несомненно знакомые им места Писания с минимальными комментариями.

Вот, например, слова ап. Павла: “пища не приближает нас к Богу: ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем” (1 Кор 8:8). Соотнесите эти слова с его же словами о Причащении: “Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение Тела Христова?” (1 Кор 10:16). И выйдет, что для ап. Павла обычный хлеб резко отличается от хлеба Евхаристии. Если первый не может приблизить ко Христу, то последний прямо сообщает с Ним. Это различение двух хлебов восходит непосредственно к словам Христа: “Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий <…> хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру <…> Я есмь хлеб жизни <…> Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь пребывает во Мне, и Я в нем <…> Ядущий Меня жить будет Мною <…> ядущий хлеб сей жить будет вовек <…> это ли соблазняет вас?” (Ин 6:27,33,48,55–58,61).

Тот же стих Апостола ясно говорит о том, как он понимал Евхаристию: “Чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение Крови Христовой? Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение Тела Христова?” (1 Кор 10:16). Здесь Евхаристия дает именно реальное приобщение ко Христу, а не просто “воспоминание” о Нем. Евхаристия настолько реальна, что недолжное отношение к ней оказывается причиной смерти христиан: “Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно, то ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем. Оттого многие из вас немощны и больны и немало умирает” (1 Кор 11:28–30)¹⁵.

“Я не хочу, чтобы вы были в общении с бесами. Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской” (1 Кор 10:20–21). Если участие в бесовском обряде не сводится к довольно-таки безобидному воспоминанию о мире духов, но вводит в реальный опыт общения с бесами, то не тем ли более и участие в Вечере Господней дает “общение” с Господом, а не просто напоминает об одном из эпизодов Евангелия? Ап. Павел тем и отличается от современных ему язычников, что серьезнее их самих относится к их таинствам. То, что для образованных язычников стало не более чем аллегорией, в том апостол видит реальность, темную мистику. Но если даже в языческих мистериях апостол видит реальную силу, то тем более реальной силой, нерастворимой в философиях, аллегориях и воспоминаниях, для него является таинство Христово.

Когда Христос сказал “ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь пребывает во Мне” (Ин 6:56), — многие соблазнились и отошли. Но Христос не бросился увещевать отошедших — дескать, понимайте символически, а не буквально, — но обратился с жестким вопросом к оставшимся ученикам: “Не хотите ли и вы отойти?”.

В переносном смысле выражение “есть плоть” действительно употребляется в Писании. Но в таком случае оно везде означает причинение великой обиды, злословие и утеснение. См. Пс 26:2; Иов 19:22; Мих 3:3; Гал 5:15. Другого значения в Писании это выражение не имеет. Следовательно, если слова обетования Христова о таинстве Евхаристии принимать в переносном смысле, то они будут означать следующее: ядущий Мою плоть, то есть тот, кто клевещет на Меня, имеет жизнь вечную¹⁶.

Сама Евхаристия совершается в ту ночь, когда Христос уже не говорил апостолам притчи, но говорил явно. И здесь допускать наличие аллегории неуместно (Ин 16:29). Именно перед кончиной речь предельно ясна и открыта, без двусмысленностей. Увидеть в словах Христа о Его крови и плоти аллегорическое указание на спасительность Его учения невозможно хотя бы потому, что уже после начала Своей публичной проповеди Христос о Хлебе Жизни говорит в будущем времени — “Хлеб, который Я дам”. Если бы речь шла о проповеди, об учении Христовом, то уместнее было бы настоящее время.

И вновь вспомним параллелизм между двумя Пасхами. Христос повторяет слова Моисея: “Вот кровь завета, который Господь заключил с вами” (Исх 24:8). Но Моисей при этом использовал действительную кровь агнца. Христос говорит те же самые слова, но ветхозаветный агнец заменен Им. А кровь агнца — неужели просто вином?

В общем, по слову свт. Филарета Московского, “Господь установил Таинство и дал Свое Тело и Кровь не для того только, чтобы мы знали, что это Тело и Кровь, но чтобы приобщались”¹⁷.

7. Субъект таинства

Кто, если использовать терминологию богословских учебников прошлого века, является “субъектом таинства”? Кто совершает Таинство? Католическая традиция, равно как и обыденное мнение наших прихожан, полагают, что совершителем таинства является священник, через рукоположение получивший на то особые полномочия от законных церковных властей. Я не буду спорить с этим восприятием, но лишь отмечу, что церковное Предание допускает и совершенно иной ответ на этот вопрос.

Свт. Иоанн Златоуст напоминает, что для ветхозаветного патриарха Иосифа величайшей наградой было право подать царю чашу. В Таинстве же Нового Завета все наоборот: Царь Сам подает тебе чашу¹⁸. “Священник стоит только, исполняя образ, и приносит молитву, а все совершает благодать и сила Божия. Это изречение постоянно возращает силою благодати тех, кто достойно принимает трапезу”, — писал Златоуст¹⁹. Итак, священник напоминает Слово, которое совершает в нас Таинство. “Не человек претворяет предложенное в тело и кровь Христову, но Сам распятый за нас Христос. Представляя Его образ, стоит священник, произносящий те слова, а действует сила и благодать Божия. «Сие есть тело Мое», — сказал Он. Эти слова претворяют предложенное, и как то изречение «раститеся и наполните землю» хотя произнесено однажды, но в действительности во все время дает нашей природе силу к деторождению, так и это изречение, произнесенное однажды, с того времени доныне и до Его пришествия делает жертву совершенною на каждой трапезе в церквах”²⁰.

Таинство совершается Христом и Святым Духом. Священник же служит Таинству и потому называется священнослужителем.

В Литургии Христос открывается как “Приносяй и Приносимый, и Приемляй и Раздаваемый”. Эти слова из литургической молитвы свт. Иоанна Златоуста означают, что Христос есть Тот, Кто приносит единственную Жертву, то есть жрец (“приносяй”); и Он же — Тот, Кого приносят в жертву, то есть жертвенный агнец (“приносимый”); Он и приемлет эту Жертву (“приемляй”), и Он же раздается в снедь причастникам (“раз­даваемый”). Человеческая воля Христа совершает жертву Богу (“приносяй”). И в эту жертву она приносит саму себя: “воля не Моя, но Твоя да будет” (“приносимый”). Божественная же воля Христа, которая есть единая воля всей Троицы, приемлет эту жертву (“приемляй”); и по согласию обеих воль обоженная плоть Христа раздается причастникам (“раздаваемый”).

8. Материя таинства

Мы причащаемся Телу Христову. О трех реалиях Писание говорит как о “теле Христовом”: о теле, рожденном Марией и вознесенном “одесную Отца” после страданий; о евхаристическом хлебе; о собрании верных.

Насколько я могу представить, это не рядоположное соименование, но ряд, выражающий динамическое движение: че­рез вкушение евхаристического хлеба люди становятся Церковью с тем, чтобы соучаствовать в победе Христа над смертью.

Церковь есть распространение Тела Христова в мире. Мы входим в храм как уличная толпа, чтобы получить из Чаши нашу новую жизнь. Значит, той материей, над которой совершается чудо евхаристического преложения, являемся в последнем счете мы сами. Величайшее чудо не в том, что хлеб и вино в чаше стали плотью и кровью, а в том, что мы становимся Христовыми.

Литургическая молитва эпиклесиса просит — “Ниспосли Духа Твоего Святаго на нас и на предлежащие дары сия”. Люди, “мы”, являемся первенствующим по важности предметом освящения. Эпиклесис не есть лишь молитвенное призвание, совершаемое только ради таинственного преложения хлеба и вина. Эпиклесис есть также моление о том, чтобы все истинно приобщились к тайне Тела Христова. Чрез святые дары освящению подлежим мы сами: “святая — святым”.

Возглас “Горе имеим сердца” в III столетии звучал так: “Горе имеим сердца! Если кто ненавидит ближнего, пусть примирится с ним! Если кто мечется от угрызений совести, пусть исповедается! Кто запятнан и кто не тверд, пусть оставит место! Взгляните в себя: да не держите ненависти на ближних ваших! Смотрите, да никто не пребывает во гневе: Бог смотрит! Горе сердца ваши для приношения во спасение жизни и для святости! По мудрости Божией да восприимем благодать, данную нам!”²¹.

Человеческие сердца Христос желает присоединить к Себе, а не хлеб и вино. “Я предстоятель таинственной трапезы, — говорит свт. Григорий Богослов, — я очищаю людей, которых приношу Тебе в дар посредством бескровных и совершенных учений”²². “Священник совершает моление не о том, чтобы огонь ниспал свыше и попалил предложение, но чтобы Благодать, нисшедши на Жертву, воспламенила чрез нее души всех”²³, — говорит о Литургии свт. Иоанн Златоуст. Итак, в результате Таинства должны измениться люди. Люди должны стать жертвой, посвящаемой Богу. “Соделай нас живыми людьми, даруй нам Духа Святого”, — восклицается в анафоре Серапиона Тмуитского (сер. IV в.)²⁴.

Необычность этого изменения состоит в том, что не люди усваивают плоды Таинства, но Таинство усваивает себе людей. При обычной трапезе плоды, вкушаемые людьми, превращаются в человеческое тело. На евхаристической трапезе человек сам должен стать тем, что он ест. Вкушая Тело Христово, человек свое тело должен преобразить в Тело Христа. Так, по опыту преп. Максима Исповедника, центральным моментом Литургии является “пресуществление причастников во Хрис­та”. “Кто причащается таинству достойным образом, тех оно преобразует сообразно самому себе”²⁵. Христос преобразует верных в Себя.

О том же говорит бл. Августин, как бы от лица Христа поясняя смысл Литургии: “Я есмь пища твоя, но вместо того, чтобы Мне преложиться в тебя, ты сам преобразуешься в Меня <…> Будьте же тем, что вы видите и примите то, что вы есть”²⁶. На закате Византии думали так же: “Церковь указуется Тайнами <…> Для Церкви они — истинная пища и питие; и причащаясь их, она не превращает их в человеческое тело, как какую-нибудь другую пищу, но сама превращается в них. Так железо, сообщившись с огнем, само становится огнем, а не огонь делает железом” (св. Николай Кавасила)²⁷.

Через освященный Хлеб люди становятся Христовыми и тем самым получают возможность составлять Церковь. “Совер­шеннейшие по степени преуспеяния составляют как бы одно лицо и тело Церкви. Лучшие… делаются Церковью”, — говорил сщмч. Мефодий Олимпский²⁸.

Вот что почти ушло из сегодняшнего обиходного переживания Литургии — то, что и есть точка создания Церкви. Литургия не то событие, в котором я получаю частное освящение и отпущение моих личных грехов. Литургия — это событие, которое и делает меня христианином, которое присозидает меня к Церкви. Это то событие, в котором Церковь, собственно, и поддерживает свое существование.

Вот несколько раннехристианских свидетельств, напоминающих об этом:

“Как этот преломляемый хлеб, быв рассеян по холмам и будучи собран, сделался единым, так да соберется Церковь твоя от концов земли в Царствие Твое” (Дидахе)²⁹. “Затем священник просит о том, чтобы благодать Духа Святого снизошла на всех здесь собравшихся, дабы соединенные в одно тело символом возрождения, были бы заключены теперь в одно тело причастием Телу Господа нашего, дабы собрались они в единство, связанные взаимными узами, единодушием, миром, ревностным служением” (Феодор Мопсуестский)³⁰.

В Литургии мы присоединяемся к Церкви. О грешниках и о некрещеных (оглашенных) Церковь молится одними и теми же словами: “примири и соедини их святой Твоей Церкви”. В грехах мы отпадаем от Церкви. Причащение дарует нам “отпуще­ние грехов” как возвращение к церковному бытию.

9. Преложение

Если адресатом и материей Таинства являются люди, то нетрудно понять одно святоотеческое мнение, которое кажется совершенно противоположным тому, что пишется о Литургии в современных катехизисах. В перспективе обычного человеческого восприятия хода Литургии при начале священнослужения мы имеем хлеб и вино, которые к его исходу должны преложиться в Тело и Кровь Христа. Однако, sub specie aeternitatis³¹ все выглядит противоположно: Тело Христа, даруемое людям, существует прежде начала Литургии, и оно должно приобрести такую форму, чтобы людям было доступно его вкушение.

“Древний патерик” рассказывает о монахе, который не мог причащаться, ибо каждый раз в минуту причастия он видел на Литургии закалаемого отрока. “Когда подходили братия принимать, давалось им тело, и когда взывали они, говоря аминь, становилось оно хлебом в руках их <…> Если бы мог человек вкушать тело, тело и обреталось бы, но поелику никто не может вкушать мясо, посему учредил Господь хлебы для причастия. Итак, с верою ли примешь то, что держишь в руке твоей? И я сказал: верую, Господи. И когда я сказал сие, тело, которое я держал в руке моей, стало хлебом, и, возблагодарив Господа, я принял святую просфору”³².

Или противоположный случай: некий старец-подвижник считал, что Дары суть лишь образ Плоти Христа, но не сама Плоть. По молитвам братии ему была открыта истина: он увидел в чаше младенца и когда после этого с верой исповедал “Верую, Господи, что хлеб — Твое тело”, — и “тотчас плоть, которая была в его руке, сделалась хлебом, согласно славе таинства, и он вложил его в рот и принял, благодаря Бога. Сказали ему старцы: «Бог знает природу людей, что не могут они есть плоть сырую, поэтому Он делает Свое тело хлебом, а Свою кровь — вином для тех, кто принимает его с верой»”³³. В Древнем Патерике заключительная фраза этого эпизода звучит так: “И сказали старцы: Бог знает человеческую природу, что не может она есть сырую плоть, и потому прелагает Тело Свое в хлеб, и Кровь Свою в вино для приемлющих сие с верою”³⁴.

Это поможет понять выражение сщмч. Ипполита Римского о хлебе и вине как “вместообразном” (ўnt…tupoj’е) Христа³⁵.

Это понимание Евхаристии находится в русле общей традиции православной мистики, согласно которой Бог “находит­ся в Своей славе <…> но щадя нас, чтобы мы не погибли, Он положил тьму, покрывающую не Его, но нас” (преп. Симеон Новый Богослов)³⁶. “Или ты не знаешь, что души человеческие никогда не могли бы перенести огня этой жертвы, но все совершенно погибли бы, если бы не было великой помощи Божественной благодати?”, — говорит Златоуст уже прямо о Литургии³⁷. Оказывается, благодать прячет чудеса!

10. Смысл причастия

Sacramenta faciunt Ecclesiam. Таинства созидают Церковь. Сщмч. Ириней Лионский, поясняя слова ап. Павла “мы члены тела Его, от плоти Его” (Еф 5:30), говорит: “И эта плоть питается от чаши Его, которая есть Кровь Его, и растет от хлеба, который есть Тело Его. Питаемые от Евхаристии тела наши, погребенные в земле и разложившиеся в ней, в свое время восстанут, так как Слово Божие тленному даром дает нетление” (Против ересей. 5,11,3). Итак, сердца следует омывать Кровью Христовой ради Пасхи.

В Причастии мы приобщаемся Пасхальной Плоти Христа. “Евхаристия есть плоть Спасителя нашего, которая пострадала за наши грехи, но которую Отец воскресил” (сщмч. Игнатий Богоносец. Смирн. 7). Значит, Евхаристия — причастие не просто плоти Христа, но причастие воскресшей Плоти, причастие тому Телу, что уже преодолело смерть.

Пасха — иного бытия начало. Частицы нового космоса вторгаются в нас, чтобы ослабить давление плоти греха на нашу личностную свободу. Личная воля каждого из нас не может быть исцелена Христом прямо, потому что она не воспринята Им. Но Он освобождает ее от страстного пленения тем, что дает нам причастие обновленной и исцеленной, преображенной человеческой природы. И поэтому через причастие мы вновь оказываемся в состоянии как бы Эдема: прошлое греха не давит на нашу личностную волю, и мы в состоянии свободы делаем свой выбор, не испытывая чрезмерного давления греховного собственного прошлого, привычки нашей природы, искривленной грехом. Путь во грех, путь остращения состоит в том, что личная воля, склоняясь раз за разом ко греху, постепенно портит природу, и природа в своей падшести умаляет свободу личности. Путь исцеления состоит в том, что Христос, вобрав в Свою Божественность нашу человеческую природу, не дал ей возможности грешить и тем самым исцелил ее в Себе. Человеческая природа оказалась пронизана всеми Божественными свойствами — “соделана Господом”³⁸. И человеческую природу, уже исцеленную, Он подает нам, чтобы через исцеление природы исцелить личностную волю каждого отдельного человека. “Итак, чтобы не любовью только, но и самим делом сделаться членами плоти Христовой, мы должны соединиться с этой плотью <…> Кто отдал вам Своего Сына здесь, Тот тем более сделает для вас там — в будущем. Я восхотел быть вашим братом; Я ради вас приобщился плоти и крови, и эту плоть и кровь, через которые Я сделался сокровным с вами, Я опять преподаю вам”³⁹. Бог взял нашу плоть, чтобы вернуть ее нам исцеленною и пропитанною Духом Жизни, бессмертием.

К пониманию Евхаристии применим тот метод, который в христологии называется pericиrhsij. В силу того, что у обеих природ Христа (и Божественной, и человеческой) только одна Личность, во Христе — Один личностный субъект всех Его действий. Поэтому возможны парадоксальные действия Христа и парадоксальные высказывания о Христе: можно сказать, что Богу пронзили руки (у Божества не может быть собственно рук, и незримо-духовную природу Божества нельзя схватить). Можно сказать, что Творец устал или проголодался. Можно, напротив, сказать, что Назаретский Плотник воскресил Лазаря или отпустил грехи грешникам.

Поэтому причастие телесной природе Христа оказывается причастием огню Его Божества: “Из людей участвуют и становятся общниками Божественного естества те, которые перенимают святое Тело Христово и пьют Его Кровь. Ибо то и другая соединены с Божеством по ипостаси, и в принимаемом ими Теле Христовом две природы неразрывно соединены по ипостаси”⁴⁰.

Поэтому и говорим мы, что в Причастии нам даруется весь Христос: не частица Его Плоти, но Он весь — вместе с Его Божественной природой. Причастие Плоти Христа делает нас “причастниками Божеского естества”.

11. Условия действительности

Есть ли магия в Православии? Не слишком ли архаизировано предложенное выше объяснение Литургии? К вопросу об архаичности мы еще вернемся. Но Православие действительно считает, что Господь сохраняет людей Своей Благодатью или “энергией”, реальной, онтологической силой. Мы считаем, что религия не сводится к песнопениям людей, что в религиозной жизни гораздо больше значат действия Бога.

Если Литургия есть “общее дело”, то в чем, собственно, состоит дело Литургии? Мне кажется, здесь проходит самая важная грань между послелютеровским протестантизмом и Православием. По православному опыту мольба, призывание помощи Божией — не единственный способ встречи с вышними силами; кроме этого человеку дана способность совершать определенные действия, привлекающие благодать.

Действия Бога и человека должны встретиться. Литургия — “общее дело” — и есть место встречи. От человека требуется принести в жертву Богу то, что не принадлежит Ему — себя⁴¹. Бог отдал нам сотворенную Им нашу жизнь, сделав нас самодержцами самих себя. И этот дар надо вернуть Творцу — чтобы он не был украден смертью. Бог ищет не волов и козлов, а людей. Нет ничего, чем человек мог бы заменить себя — “Ибо какой выкуп даст человек за душу свою?” (Мк 8:37)⁴².

Свободно подарить свою свободу можно только любимому. Полюбить можно только того, чья реальность очевидна. Поскольку христианство есть религия любви, постольку вопрос о доказательствах бытия Бога неестественен для христианского богословия. Не бывает любви без любящего. А свою любовь Бог показал тем, что отдал Сына Своего Единородного… Есть жертва Христа — а значит, есть Бог.

Христианская религия⁴³ есть обмен любовью: “Посему, если кто любит Бога, то и Бог сообщает ему любовь Свою”⁴⁴. “Таинство любви делает нас из людей богами… Любовь вместо веры в Его бытие дарует собою вкушение Его в настоящем”⁴⁵.

Соответственно Православие не знает никакой автоматичности Причастия. Там, где нет любви — там нет Причастия Богу Любви. “Вот наперед говорю и объявляю и громким взываю голосом: никто из имеющих врага да не приступает к священной Трапезе и не принимает Тела Господня; никто приступающий да не имеет врага!.. При принесении жертвы Он не упомянул ни о каком другом деянии праведном, кроме примирения с братом, показав, что любовь больше всех добродетелей… Если эта жертва принесена для мира твоего с братом, а ты не заключаешь мира, то напрасно ты участвуешь в жертве”⁴⁶.

В Православии даже выработалась своего рода “литурги­ческая этика”: с ближним надо обращаться как с причастником. Если он причастник — значит, в нем частица Христова. Ты не научился уважать человека — так уважь хотя бы Христа, Который в нем. Не случайно Златоуст литургические приветствия “Христос посреди нас!” называет “страшными приветствиями”⁴⁷.

Если же это условие не исполнено — “Свет освещает тебя, сущего слепым, согревает тебя огонь, но не касается, жизнь осенила тебя, но не соединилась с тобою, живая вода прошла сквозь тебя, как через желоб твоей души, так как не нашла достойного себе приема” (преп. Симеон Новый Богослов)⁴⁸.

И, кстати, достойный ли прием встретит благодать в человеке, не зависит от того, сколь редко и “подготовленно” мы причащаемся. Как заметил архиеп. Василий, “мы не становимся достойными причастниками оттого, что причащаемся очень редко”⁴⁹. В прежние же времена вопрос о том, сколь часто следует христианину прибегать к “вечере бессмертия” (Климент Александрийский. Строматы, 7, 3), решался еще более однозначно: “Всякий, кто не приобщается св. Таин, тот ведет себя бесстыдно и дерзко”⁵⁰.

12. Литургия и Тайная Вечеря

Христианскому миру знакомы споры о том, что происходит на Литургии.

Большинство протестантских деноминаций полагает, что “преломление хлеба” не более чем воспоминание Тайной Вечери. Православные и католики на это возражают, что воспоминаниями сыт не будешь. Однако у протестантов есть весьма сильный аргумент: Тайная Вечеря совершилась единожды, и жертву Христа нельзя и не имеет смысла повторять: “Христос вошел <…> не для того, чтобы многократно приносить Себя <…> иначе надлежало бы Ему многократно страдать от начала мира; Он же однажды, к концу веков, явился для уничтожения греха жертвою Своею” (Евр 9:24–26).

Итак, позиция католического тридентского богословия, согласно которой священник получает полномочия, достаточные для повторения Тайной Вечери, библейски уязвима. Но при согласии с протестантами — не замуровывается ли вход в Сионскую горницу? Не становится ли она слишком эзотерическим и замкнутым эпизодом, в котором однажды участвовали 12 избранников, но к которому нет возможности присоединиться более ни у кого?

Православный ответ был сформулирован на Константинопольском Соборе 1157 г.: “Слышащим Спасителя о преданном Им священнодействии Божественных Таин, говорящего: «Сие творите в Мое воспоминание», но не понимающим правильно слово «воспоминание» и дерзающим говорить, что оно (то есть воспоминание) обновляет мечтательно и образно Жертву Его Тела и Крови, принесенную на Честном Кресте Спасителем нашим в общее избавление и очищение, и что оно обновляет и ежедневную Жертву, приносимую священнодействующими Божественные Тайны (то есть совершающими Литургию) <…> и поэтому вводящим, что это иная жертва, чем совершенная изначала Спасителем и возносимая к той мечтательно и образно, как уничижающим неизменность жертвы и таинство страшного и Божественного священнодействия, которым мы принимаем обручение будущей жизни, как это изъясняет Божественный отец наш Иоанн Златоуст во многих толкованиях великого Павла, анафема трижды”⁵¹.

Итак, Литургия — не “иная” жертва, чем та, что была принесена на Тайной Вечере. Слова “символ” или “воспомина­ние” хоть и употребляются применительно к Евхаристии, но православной традицией они понимаются более онтологично, чем во внецерковном лексиконе.

“Символ” есть встреча с тем, к чему стремится ум. Литургия идет от аллегорий в своей первой части к онтологическому символу и к реальности во второй (от “литургии оглашенных” — к “литургии верных”)⁵². В своей первой части Литургия изображает историю спасения; во второй Литургия это спасение осуществляет. Как справедливо заметил католический исследователь православной традиции (награжденный — уникальный случай! — афонским золотым крестом) Г. Урс фон Бальтазар, “таинства полностью подчинены динамике перехода от знака к истине”⁵³.

И “воспоминание” о моменте проявления Истины для мышления, более традиционного, чем современное, означает не просто мысль издалека, но возвращение “во время оно”. Описывая переживание ритуала в традиционно-религиозных обществах, Мирча Элиаде констатирует, что в восприятии участников любой ритуал парадоксально прерывает течение мирского времени; любая жертва совершена некогда и единожды — в нормативно-изначальном времени, именуемом in illo tempore (“во время оно”). Повторяющие ту, первую жертву, ритуалы воспроизводят не столько ее, сколько время оно, отождествляются с ним. “Любое жертвоприношение повторяет первоначальное жертвоприношение и совпадает с ним по времени”⁵⁴.

Христос не стал отстранять этот архетип, наличествовавший в сознании Его учеников, и, значит, Он считал вполне уместным его применение к осмыслению Своей Жертвы. Словесное выражение именно такого переживания христианской мистерии восточно-христианская мысль и дала на Соборе 1157 г., пояснив его позднее словами свт. Филарета Московского: “Мне кажется, Отец Ректор, в словах: сие есть Тело Мое, за вы ломимое, сказанных на все времена, дондеже приидет Господь, заключается мысль о всегдашнем продолжении и возобновлении одной и той же жертвы, так как и Тело Христово есть только одно”⁵⁵.

Это значит, что восточно-христианская литургика точно сохранила изначальный религиозный архетип, а католическое литургическое богословие восприняло сакральное время как время профанное, мирское, которое может повторяться “властью священника” вновь и вновь, и в этом гораздо больше профанации тайны Церкви, чем в преувеличении властных прерогатив Римского епископа как “наместника Христа”. В сфере литургики человек всегда всего лишь получатель. Истинная жертва приносится только Богом. И смысл жертвы не в нашем умилостивлении Бога, а в дарении Богом миру Своей силы, через которую происходит замирение хаоса.

Не нашим действием, но действием Божиим меняются онтологические условия нашего существования, и мы можем войти в тот онтологический момент, когда люди впервые причастились Вечности — к апостолам в Сионскую горницу на Тайную Вечерю. Мы участвуем в той самой трапезе, а не в воспоминании о ней и не в повторении ее.

Мы входим в дом, о котором предсказано в Ветхом Завете: “Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь: закла своя жертвенная, и раствори в чаши своей вино, и уготова свою трапезу. Посла своя рабы, созывающи с высоким проповеданием на чашу, глаголющи <…> приидите, ядите мой хлеб и пийте вино, еже растворих вам” (Притч 9:1–5).

---