Последний бой обновленцев

25 июля 1946 г. в Москве умер лидер обновленческого раскола Александр Введенский. Это был конец печальной и постыдной истории обновленчества. “Известия” сообщили, что “скон­чался первоиерарх православных Церквей, доктор философии, профессор богословия митрополит Александр Введенский. Отпевание состоится в храме Пимена Великого <…> Похороны на Калитниковском кладбище”¹.

Об отпевании рассказывал в своих воспоминаниях один из очевидцев: «Храм Святого Пимена Великого был переполнен, но странные были похороны. Я пришел в храм к 10 утра. Заупокойная литургия еще не началась. Пожилые женщины в народе высказывались об Александре Ивановиче крайне резко: “Да какой же он митрополит! Смотрите — три жены у гроба, все тут…”. Народ почти не осенял себя крестным знамением. Служба все не начиналась, кого-то ждали. Очевидно, архиерея, подумал я. Но кто же будет отпевать Введенского? Распорядители попросили народ расступиться, и в храм вошла и медленно пошла ко гробу… Александра Михайловна Коллонтай <…> Черное платье, орден Ленина на <…> груди, в руках огромный букет красных и белых роз. Стала А. М. Коллонтай у гроба рядом с женами А. И. Введенского”². По свидетельству того же мемуариста, возглавлял отпевание лжемитрополит Крутицкий Филарет, ему сослужили лжеепископ Дмитровский Алексий и 12 обновленческих священников. В отпевании участвовали 4 диакона, среди них был и сын умершего, протодиакон Александр Введенский, после смерти отца присоединенный к Патриаршей Церкви в диаконском сане, и А. Э. Левитин, ставший позднее известным церковным писателем. Очевидцы вспоминали, что сослужители покойного расколоучителя уже готовились к возвращению в лоно Патриаршей Церкви, и в ектеньях при отпевании поминалось имя Святейшего Патриарха Алексия I³.

Сам А. Введенский за год до смерти тоже пытался вернуться в Православную Церковь, но ставил условия и требовал для себя особого положения. В июне 1945 г. он написал письмо Патриарху Алексию. Начались долгие, заранее обреченные на неудачу переговоры. Получив приглашение на прием в Патриархию, А. Вве­денский в белом клобуке, в панагии направился в Чистый переулок, но Патриарх Алексий его не принял и к посетителю не вышел, его встречал управляющий делами Московской Патриархии настоятель Патриаршего Елоховского собора протопресвитер Николай Колчицкий. Любезно показав гостю помещение Патриархии, он усадил его в зале, и начались переговоры. Первоначальный проект А. И. Введенского быть принятым в сане епископа отпал сразу. Тогда попытались договориться о статусе профессора Духовной академии. Однако и этот проект не удовлетворил отца Николая Колчицкого. Он настаивал на том, что Введенский должен принести покаяние, на этом свидание было окончено. В сентябре 1945 г. протопресвитер Николай Колчицкий объявил окончательное решение: А. И. Введенский после покаяния может быть принят в лоно Патриаршей Церкви лишь мирянином, и единственное место, которое ему может быть предоставлено, — это должность рядового сотрудника “Жур­нала Московской Патриархии”. На это “первоиерарх” не пошел⁴. “Все было кончено, — писал его почитатель, — судьба А. И. Введенского была определена — отныне он был осужден на полное одиночество до конца своих дней”⁵.

Однако то, что дни обновленчества сочтены, стало ясно осенью 1943 г., после того как центральные газеты опубликовали сообщение о встрече в Кремле. Власть, разумеется, не объявляя об этом открыто, взяла курс на ликвидацию окончательно скомпрометировавшего себя обновленческого раскола⁶. Считается, что вскоре после этого почти все обновленцы в целом безболезненно воссоединились с Патриаршей Церковью, а сопротивление оказывали в основном обновленческие иерархи⁷. На деле воссоединение было трудным и не обошлось без сопротивления обновленческого духовенства. Особенно это касалось регионов, где обновленческий раскол имел прочные позиции — на Юге России (Краснодарский и Ставропольский края), на Северном Кавказе и в Средней Азии.

В Краснодарском крае в 1926 г., в пору активной государственной поддержки обновленчества, у обновленцев было 453 церкви, а у Патриаршей Церкви — 48. Перед войной это число сократилось соответственно до 4 обновленческих и 3 “тихонов­ских” храмов. Но подлинное соотношение сил выявила немецкая оккупация, когда на Кубани были открыты примерно по 100 патриарших и обновленческих храмов⁸. Как писал позднее местный уполномоченный по делам Русской Православной Церкви, “об­новленцы не отставали от тихоновцев в открытии церквей главным образом потому, что во главе их стоял епископ, имевший право рукополагать в священники, чего не имели тихоновцы”⁹. После освобождения Краснодарского края к апрелю 1944 г. здесь насчитывалось 133 патриарших храма и 86 обновленческих (соотношение 1,6 : 1)¹⁰.

На Ставрополье это соотношение к середине 1944 г. составляло примерно 2:1¹¹. История обновленчества в Ставропольском крае выявила его тесную зависимость от политической конъюнктуры, причем очень часто не от подлинной политики власти, а от того, как эту политику понимали местные священники и верующие. Так, по замечанию ставропольского уполномоченного Совета по делам Русской Православной Церкви, историю обновленчества в крае в 1942–1944 гг. можно было разделить на четыре этапа. До оккупации, на 1 августа 1942 г. в крае насчитывалось 11 действующих обновленческих церквей и 3 патриарших. Во время немецкой оккупации, с 3 августа 1942 г. по 1 февраля 1943 г. происходило массовое открытие церквей, общины которых заявляли о своей принадлежности к Патриаршей Церкви, а также имел место переход в ее юрисдикцию обновленческих приходов. У обновленцев тогда осталась всего 1 церковь, а число патриарших храмов возросло до 140¹². Не последнюю роль в этих процессах сыграло заявление немецкого коменданта Пятигорска, который объявил, что по его распоряжению “восстанавливается в своих правах в полном объеме старо-тихоновская православная церковь, во главе которой стоит патриарх Cерафим Болгарский и Берлинский. В Берлине будет созван всемирный собор, на котором и будет определено дальнейшее управление церковью. Все остальные секты, так называемые живая церковь (обновленцы), баптисты и другие, запрещаются”¹³.

Это заявление совершенно не вписывалось в религиозную политику нацистов на оккупированных территориях. Как мы теперь знаем, немцы не собирались содействовать распространению на оккупированные территории юрисдикции Русской Зарубежной Церкви и лично ее Берлинского митрополита Серафима (Ляде) и категорически пресекали попытки проникновения клириков РПЦЗ на захваченные территории Советского Союза¹⁴. Однако процитированное заявление пятигорского коменданта внушило местным верующим уверенность в том, что оккупационные власти поддерживают именно Патриаршую Церковь.

Аналогичная уверенность, что советские власти все еще поддерживают обновленчество, спровоцировала после освобождения Ставрополья от немецких захватчиков переход общин в юрисдикцию обновленцев. С 1 февраля 1943 г. по 8 сентября 1943 г. к обновленцам примкнуло 36 приходов, ранее бывших обновленческими, и 15 приходов, ранее принадлежавших к Патриаршей Церкви. Таким образом, в крае насчитывался 51 обновленческий храм и 90 патриарших. Затем, за десять месяцев после восстановления Патриаршества, когда выявилось новое направление государственной политики, число обновленческих церквей постепенно сокращалось, а патриарших росло. К 1 июля 1944 г. первых было 42, вторых — около 100 (по другим данным — 74)¹⁵.

Тем самым на Юге России и на Северном Кавказе в первой половине 1944 г. обновленческие приходы все еще составляли от половины до трети всех общин и представляли внушительную силу. В этом можно убедиться, если сравнить эти данные с распространением на тот момент обновленчества в центральных областях России и на Украине. Так, на Орловщине соотношение патриарших приходов к обновленческим составляло 7,4:1 (96 церквей против 13)¹⁶. (Примечательно, что до войны здесь зарегистрированных обновленческих приходов вообще не было и все 13 церквей были открыты во время оккупации¹⁷). В 14 восточных и центральных украинских областях это соотношение было и того больше и составляло 24,5:1 (2402 храмов патриаршей ориентации и 98 обновленческих)¹⁸.

Еще прочнее, чем на Кубани, положение обновленцев было в Средней Азии, не подвергавшейся оккупации, где патриаршие приходы не вышли из подполья. До конца 1943 г. в Узбекистане соотношение патриарших приходов к обновленческим составляло 1:4: из 10 действовавших церквей и молитвенных домов 8 были обновленческими и лишь 2 (в Фергане и Самарканде) патриаршими¹⁹, а всего у обновленцев в Средней Азии было порядка 90 приходов²⁰.

Свои столь прочные позиции ни на Юге России, ни в Средней Азии обновленцы не собирались сдавать без боя. На Юге России и на Северном Кавказе между духовенством и верующими обеих церковных ориентаций в первой половине 1944 г. развернулась настоящая борьба. Обновленцы, используя свой опыт прошлых лет, пытались захватывать патриаршие приходы силой. Обновленческие священники там, где им удавалось закрепиться (обычно это происходило, если у патриаршей общины, открывшей храм, еще не было своего пастыря), предпринимали попытки оформления захваченной церкви и ее имущества на себя, то есть фактически пытались ее “приватизировать”²¹. Со своей стороны духовенство Патриаршей Церкви пыталось склонить священников-обновленцев к переходу в лоно Матери Церкви. Авторитетные пастыри писали своим собратьям, находившимся в расколе, личные письма с увещаниями²².

Обновленцы пускали в ход и другое испытанное средство из своего арсенала “антитихоновской” пропаганды — политический донос. Так, обновленческий митрополит Северо-Кавказ­ский и Ставропольский Василий (Кожин) 17 января 1944 г. посетил приехавшего в Ставрополь инспектора Совета по делам Русской Православной Церкви и сделал заявление, содержание которого просил передать председателю Совета Г. Г. Карпову. Он обвинил священников Патриаршей Церкви в коллаборационизме, в том, что они “служили молебны за Гитлера, устраивали банкеты с немецкими и румынскими офицерами. А теперь прикрывают друг друга путем сбора средств на оборону Родины, устройством молебствий за победу Красной Армии, и этим хотят прикрыть свою предательскую деятельность”. “Это не старая Тихоновская церковь в Ярославской области, где не было немцев, — продолжал митрополит Василий, — а это Ставропольский край, где многие священнослужителя являются изменниками родины и рост здесь (в Ставропольском крае) патриаршей церкви кроме вреда ничего не дает. Они даже способствуют антиколхозному настроению”²³. Особенно усиленно митрополит Василий обвинял своих бывших сослужителей, обновленческих священников, перешедших в Патриаршую Церковь, и критиковал своего первоиерарха митрополита Александра Введенского за то, что тот не реагирует на письма и не дает никаких инструкций²⁴.

Молчание центральной церковной власти обновленцев объяснялось, очевидно, “мероприятиями” государственных органов, препятствовавших связи между Москвой и обновленческими епархиями²⁵. Оно поселило в обновленцах неуверенность. В конце 1943 г. Среднеазиатский обновленческий архиепископ Сергий (Ларин) выехал в Москву, чтобы на месте разобраться в новой обстановке. Очевидно, разобравшись, в Ташкент он больше не вернулся и 27 декабря в звании монаха был присоединен к Патриаршей Церкви, предоставив своим священникам самим выпутываться из сложной ситуации. 2 марта 1944 г. принес покаяние и воссоединился с Православной Церковью бывший “первоиерарх” обновленцев митрополит Виталий (Введен­ский). Старый епископ канонического поставления (он был рукоположен в 1920 г.), он был принят в Патриаршую Церковь в сане епископа²⁶.

Тем временем в Ташкент стали приходить известия о растущем значении Патриаршей Церкви. Отсутствие ответов от архиепископа Сергия (Ларина) усиливало колебания обновленческих лидеров, среди которых были благочинный, управляющий епархией, протоиерей Григорий Брицкий — крупнейший деятель обновленчества в Средней Азии, и священник Иоанн Лозовой — академик, в свое время видный организатор обновленчества в Грузии. В конце концов они решили сделать шаг навстречу Патриаршей Церкви, но потребовать почетных для себя условий объединения. 11 января 1944 г. епархиальный совет Среднеазиатской епархии направил в Московскую Патриархию письмо, в котором говорилось, что поскольку “православная церковь, руководимая патриархом Сергием, своим признанием Советской власти и патриотической деятельностью встала на путь обновленчества, таким образом основная причина разделения отпала”, и епархия готова присоединиться к Патриаршей Церкви при обязательном “условии приема епархии статус кво с сохранением существующего руковод­ства без каких бы то ни было ограничений”²⁷.

Ответа из Патриархии не последовало. Условия приема бывших обновленцев в Патриаршую Церковь в целом были определены: ни о какой “почетной капитуляции” не могло быть и речи; их принимали через обязательное для всех покаяние и с сохранением священного сана только в том случае, если он был получен в канонической юрисдикции; женатые епископы “отстранялись от церковной деятельности”. По мере упрочения позиций Патриаршей Церкви взгляды ее иерархов на то, каким образом должно приниматься в общение бывшее обновленческое духовенство, постепенно лишь ужесточались²⁸. Между тем, Совет по делам Русской Православной Церкви был заинтересован в скорейшей и “беззвучной” “ликвидации” обновленческого раскола. Поэтому публичное покаяние как правило требовали лишь у обновленческих лидеров, а рядовое духовенство могло каяться келейно перед епископом Патриаршей Церкви. В епархиях, где обновленцы составляли меньшинство, как, например, на Орловщине, так и происходило, и обновленческие приходы постепенно вливались в Патриаршие епархии. Но совсем иначе обстояло дело в Средней Азии, где фактически не было епархии Патриаршей Церкви, а обновленцы составляли подавляющее большинство. Поэтому сюда в апреле 1944 г. патриархом Сергием со специальной миссией был направлен архиепископ Куйбышевский Алексий (Палицын).

Главной его задачей была “ликвидация обновленчества” в республиках Средней Азии. Ему предстояло принять покаяние от бывшего обновленческого духовенства, заново освятить обновленческие храмы, заложить основы нормальной епархиальной жизни и епархиального управления, сгладив при этом далеко не простые отношения между бывшими обновленцами и “не­при­миримыми тихоновцами”²⁹. Напряжение между обеими церковными ориентациями накануне приезда архиепископа Алексия достигло своего апогея и принимало иногда смешные формы. Как писал местный уполномоченный Совета по делам Русской Православной Церкви, “представители и того и другого течения наняли для архиепископа квартиры, приглашая его друг перед другом; встречали его на вокзале каждая группа со своим автомобилем”³⁰. Слухи о миссии архиепископа Алексия, о его “весьма строгом и суровом” нраве сильно нервировали обновленческое духовенство.

Но архиепископ Алексий (Палицын) действовал вполне самостоятельно, не считаясь ни с нажимом обновленцев, ни со стремлением священников Патриаршей Церкви окончательно тех дискредитировать. Прежде всего он принял публичное покаяние от лидера среднеазиатских обновленцев протоиерея Григория Брицкого, ставшего после отъезда архиепископа Сергия (Ларина) временно исполняющим обязанности управляющего епархией³¹. Другие обновленческие священники приносили покаяние келейно, и в отношении них, как отмечал уполномоченный Совета по делам Русской Православной Церкви, архиепископ Алексий действовал с большим тактом. Затем он предпринял меры по устройству епархиального управления. На время, пока в Среднюю Азию не прибудет правящий архиерей, им был создан Благочиннический совет, на который были возложены обязанности по временному управлению епархией. В него вошли пять священников; двое из них были обновленцами, присоединившимися к Патриаршей Церкви (в том числе и отец Григорий Брицкий), а также здесь были представлены и священники Патриаршей Церкви, известные ранее своей активной антиобновленческой проповедью. Очевидно, чтобы создать хоть какой-то перевес старых “тихоновских кадров” над бывшими обновленцами, в совет был введен священник из Казахстана³². Вместе с тем и бывшие обновленцы на этом этапе сохранили свое участие в управлении епархией. Как видим, архиепископу Алексию при устройстве епархиального управления приходилось считаться с сильными позициями обновленцев в Средней Азии.

Определенное влияние на ситуацию в епархии бывшие обновленцы, в лице протоиерея Григория Брицкого, продолжали сохранять и при первом после воссоединения среднеазиатском архиерее — епископе Кирилле (Поспелове), прибывшем в Ташкент весной 1944 г. и остававшемся на кафедре до июня 1946 г. Лишь к концу этого срока ему удалось сместить протоиерея Григория Брицкого с должности настоятеля городского собора³³. Окончательно восстановил контроль над церковной жизнью Средней Азии второй епископ Ташкентский и Среднеазиатский Гурий (Егоров). Его назначение на должность епархиального секретаря и настоятеля Покровского собора в Самарканде можно считать удачей архиепископа Алексия (Палицына). Архимандрит Гурий, убежденный сторонник Патриаршей Церкви, тогда с помощью самого архиепископа Алексия только что вышел на открытое служение после одиннадцати лет руководства нелегальным монастырем³⁴. На Среднеазиатской кафедре он пребывал с августа 1946 г. по январь 1953 г. Архиепископ Алексий по завершении своей миссии в Ташкенте продолжил работу в Самарканде; затем ездил на несколько дней в Ашхабад (Турк­ме­ния), а 22 апреля 1944 г. выехал в Алма-Ату (Казахстан) и Фрунзе (Киргизия)³⁵.

С упразднением обновленческого раскола в Средней Азии его окончательная ликвидация становилась лишь делом времени. В Москве центром обновленчества и единственным раскольническим храмом в 1945–1946 гг. оставалась церковь преподобного Пимена Великого в Новых Воротниках, где служил Александр Введенский, продолжая именовать себя митрополитом и первоиерархом, украшая свою особу четырьмя панагиями. В его юрисдикции сохранялся и приход в Ульяновске, где самозваный первоиерарх служил во время эвакуации³⁶.

…Через два месяца после погребения Александра Введенского, 9 октября, храм преподобного Пимена Великого перешел в ведение Московской Патриархии. Святейший Патриарх Алексий I совершил в нем Божественную литургию в конце декабря 1946 г. Крыша храма прохудилась, и стены от влаги, проникавшей внутрь и смешавшейся с красками, приобрели красноватый оттенок. Патриарх Алексий в слове, которое он произнес за литургией, указывая на стены храма, сказал: “Люди, которые здесь служили, разучились краснеть. Стены покраснели за них”³⁷.