1709 год. Ростов Великий. Осень.
В келье митрополита полумрак. Тускло мерцает лампада перед висящей в углу иконой Божией Матери “Ватопедская”. По левой стене в шкафах стоят книги. Свет от догорающих в камине поленьев едва освещает потёртые корешки: Корнелиус а Ляпиде, Канизий, проповеди Млодзяновского, кое-что из Аквината, Бэкон, Acta Sanctorum, много исторических, киевские и другие южные издания — типичная библиотека латинского эрудита XVII столетия.
Митрополит Ростовский стоит на коленях перед иконой Божией Матери, опершись левой рукой на табурет, обтянутый красной тканью. Тишина. Слышно его ровное дыхание. Ещё несколько минут назад здесь были певчие архиерейского хора. По просьбе Владыки они пели духовные канты. Этот старинный вид куплетной песни очень любит престарелый митрополит. Но певчие ушли, и он остался один.
Ночь. Монахи так любят ночное уединение. Но сегодняшняя ночь особенная: совсем скоро митрополит Ростовский покинет земную жизнь и предстанет перед Спасителем. Он знает это. Но ему не страшно. Для таких, как он, Царствие Небесное начинается на земле, и переход от бренного к вечному заметен лишь окружающим. Душа его давно там, где Христос сидит одесную Бога (Кол 3:1).
Влажные глаза архиерея исполнены покоя и благодати. Губы неустанно шепчут слова молитвы. Он вновь обращается к Той, молитва к Которой укрепляла его на протяжении всей жизни. Но о чём думает митрополит в последние часы своего земного странствия? О ком молится?
Горе мне, если не благовествую! (1 Кор 9:16). Вчера он в последний раз отслужил Литургию и впервые за много лет не обратился с поучением к пастве. Болезнь не позволила. Свою первую проповедь он сказал в Чернигове с амвона кафедрального собора почти тридцать четыре года назад. Потом был Вильно… Тогда молодой иеромонах стоял перед искалеченным, но не изменившим Православию белорусским народом. Открытые лица, алчущие глаза — как много они ждали от молодого инока, только окончившего Киево-Могилянскую академию. Лишённые назидания в чтении, они жаждали назидания в слышании. И он не обманул их ожиданий. Данный от Бога талант оратора — уже много для начала, но он верил в то, что говорил. Он жил этим. Слова его проникали в сердца человеческие, и добродетель, заложенная в слове, зажигала эти самые сердца. Так появился “Российский Златоуст”.
Глаза митрополита, устремлённые на икону Божией Матери, загораются какой-то особой радостью. На губах появляется еле заметная улыбка.
Четьи-Минеи — дело жизни митрополита. Сейчас они стоят на полках вместе с другими книгами. Но как много связано с этим многолетним трудом? Сколько благодатных ночей он провёл за письменным столом? Сколько молитв вознёс Божией Матери? И сколько тысяч святых стали его друзьями?
Святитель закрывает глаза. Лёгкая улыбка остается на его губах…
Похожая сцена. 1685 год. Киево-Печерская обитель. Осень.
Инок так же молится, стоя на коленях в келье. Прошёл год с того момента, как он принял послушание: составить полный агиографический сборник для малорусского народа. Как нуждается в нём Русская Церковь! Как нуждается в нём Украина!
Светает. Не раздеваясь, инок ложится на жёсткое ложе, закрывает глаза. Всё тело ноет. Мышцы сводит от долгого напряжения. Ох, как же хорошо! Как хорошо прилечь вот так после благодатных трудов и уснуть, чтобы через несколько часов проснуться и идти на заутреню!
Сквозь сон инок понимает, что не один в келье. Изнемогая от усталости, он открывает отяжелевшие веки и в полудрёме видит силуэт человека, стоящего перед ним. Инок думает, что проспал, и это один из братьев, пришедший будить его. Но призрак делает шаг вперед. Внезапно сон уходит прочь, и он видит окровавленного человека, простирающего к нему руки.
— Я мученик Орест, житиё которого ты написал, — представляется гость. Иноку кажется, что он улыбается. — Но я больше пострадал за Христа, нежели ты написал, — с укоризной продолжает мученик. — Смотри, — он приподнимает рубаху, указывая на левую часть груди. Там зияет огромная чёрная рана. — Это мне прожгли железом. А вот здесь, около локтя левой руки, ударили мечом. — Инок смотрит на руки мученика; на правой руке как и на левой виднеются огромные порезы, торчат жилы. — Да, и здесь тоже перерезали, — кивает гость. А ещё колено косою рассекли. Вот видишь, я много больше за Христа претерпел!
“Какой же это Орест, — гадает инок. — Из пяти мучеников?”.
— Я Орест, житиё которого ты сегодня написал! — на этих словах видение кончается. Инок слышит удары колокола, созывающего к заутрене.
1709 год. Ростов Великий. Келья митрополита.
Лёгкая улыбка покидает губы Святителя. На лбу появляются капли пота. Глаза крепко сжаты. Скулы напряжены. Он кланяется, касаясь лбом пола.
Направь меня на истину Твою и научи меня, ибо Ты Бог спасения моего (Пс 24:5). Жития… Он составлял их, пользуясь латинскими сборниками. Vitae sanctorum Orientis et Occidentis, Acta Sanctorum в издании болландистов, “Анналы” кардинала Барония, польский сборник П. Скарги “Zywoty swiêtych”. Других не было. Эта латинская оболочка его трудов… его богословия… Наверняка спустя столетия найдётся тот, кто обвинит его в симпатиях к Риму и униатам. Наверняка скажут: “он был такой эрудированный, потому что был криптокатоликом”. Но так богословствовали его учителя и предшественники. Так его учили… могилянскому богословию. Он, как и остальные, невольно попал в плен подражания Западу. Раздвоенность между православным духовным опытом и схоластическим богословским мышлением — он всегда это ощущал. Но его сердце было всегда православным. Он православно жил, православно чувствовал, православно верил.
Преодоление… Долго ещё русское богословие будет оставаться в латинском плену. Преодоление плена — путь Русской Церкви и каждого богослова в отдельности. Путь, который митрополит проделал с достоинством. Известно, что вера не развивается независимо от разума, но в своём существе она определяется внутренним духовным опытом человека. Иными словами, вера не определяется богословским образованием, подобно тому, как воспитание далеко не всегда определяет поведение. Можно лишь удивляться, насколько искренней и сильной была вера Святителя, насколько православным было его сознание. Внешние латинские формулы и схоластическая образованность — всё, что осталось в его богословии от латинской школы. Схоластика была его инструментом, методом, но никогда не становилась сущностью его богословия, которое всегда оставалось православным.
Богословские труды святителя Димитрия и его близкого друга митрополита Стефана Яворского стали эпилогом Киевской богословской школы и открыли новую страницу “великорусского” богословия. Спустя столетия для православных христиан Жития Святых святителя Димитрия остаются не просто назидательным чтением, но являются светильником православного миропонимания и миросозерцания, теплоту которого способен ощутить любой читающий их.
Архиерей устал… Левой рукой он с трудом передвигает табурет. Поставив его перед собой, опирается двумя руками. Жизнь отдана Церкви…
Всю жизнь он делал то, чего, может быть, не любил. Больше всего ему хотелось служить Церкви своими богословскими трудами. Писать, творить для неё. Но не раз ему приходилось оставлять жизнь учёного монаха. Игумен в Батурине, в Глухове. В 1696 году назначили игуменом в Кирилловский монастырь, а через два месяца перевели в Елецкий. Словно кормчий, спасающий от крушения корабли монашеского делания, он направлялся из монастыря в монастырь, восстанавливая благолепие и внешнее убранство, являя братиям пример истинного монашества.
В малом ты был верен, над многим тебя поставлю (Мф 25:21). Ему не суждено было быть простым монахом… Он становился знаменит своей учёностью, своим талантом администратора, своей истинной монашеской жизнью. Он делал это не ради славы, не ради почести, не ради наград и карьеры. Потому что ищущий карьеры в Церкви не способен открыть её для себя. Нельзя стать её украшением, не осознав её красоту. Нельзя оставить в ней частицу себя, не возлюбив её всем сердцем. Мнимое восхищение и ненастоящая любовь так же заметны окружающим, как резонирует фальшивая нота, звучащая несколько секунд. Но никакая фальшь не найдёт себе места в вечности; она так и останется неудачной попыткой спеть чисто. Нет! Святитель был искренен, а потому его образ спустя столетия служит ориентиром для православных христиан. Его жизнь стала хвалебным гимном Спасителю. И эта радостная песнь красной нитью проходит через всё его творчество, его дела, его житиё…
Монах до конца, он не смирился лишь однажды.
1701 год. Москва. Кремль. Успенский Собор.
Когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь (Ин 21:18). Три иерарха: Крутицкий Трифиллий, Нижегородский Исайя, Рязанский Стефан совершают архиерейскую хиротонию архимандрита Елецкого Успенского монастыря с возведением в сан митрополита Тобольского и всея Сибири. Много людей. Благоговейная тишина.
Перед престолом стоят трое митрополитов, облачённые в тёмно-жёлтые расшитые облачения, возложив руки на Евангелие, которое по уставу в открытом виде возложено на голову наречённого митрополита Тобольского и всея Сибири. Рядом иподиакон, держащий раскрытый архиерейский чиновник, выполняет функцию аналоя. На правой стороне алтаря другие иподиаконы держат приготовленные подносы с белым архиерейским облачением: саккос, малый омофор, митра. “Божественная благодать всегда немощная врачующи и оскудевающая восполняющая пророчествует тя боголюбезнейшаго…” — еле-еле доносится из алтаря. Это престарелый митрополит Крутицкий Трифилий читает молитву. Совсем скоро после хиротонии он отойдёт ко Господу. Это одно из его последних церковных деяний.
“Аксиос”. Нового Митрополита Тобольского облачают в архиерейское облачение. На его лице — тупая сухая боль. Кажется, вот-вот слёзы проступят на глазах. Его отправляют далеко от дома, из родной Малороссии в холодную Сибирь. Там закончатся его богословские труды, там не будет книг, там не будет тишины и уединения. На всё воля Божия… Но ему хочется остаться учёным монахом у себя на родине. Он искал совсем не сурового сибирского края. Он всегда смирялся, но не сейчас… Борьба. Она продолжится даже после того, как хор закончит петь “Аксиос”, и митрополит Тобольский преподаст людям своё первое первосвятительское благословение.
Целый год он живёт на Сибирском подворье в Чудовом монастыре. Этот год стал определяющим. Терзания, тоска по дому; митрополит серьёзно заболевает. Он вопрошает, он жаждет ответа. Почему так, а не иначе? Согласуется ли его миссия агиографа с архиерейским служением в Сибири? Нет! Но тогда зачем Господь управил именно так его жизнь? Он получает ответ: болезнь от Бога, и как апостолу Павлу, до конца жизни ему дано жало в плоть, ангел сатаны (2 Кор 12:7). Теперь о поездке в Сибирь не может быть и речи. Новое назначение. Он — митрополит Ростовский и Ярославский.
Ростов гораздо ближе, и агиографические штудии продолжатся. Митрополит, наконец, закончит свой многолетний труд — Четьи-Минеи. Но он мыслит иначе. Он смирился перед Господом. Болезнь способствовала формированию иного понимания его служения. Общение с московскими монахами, год жизни в столице заставляют Святителя по-другому взглянуть на всё случившееся. Сын Украины, он трудился в поте лица ради своей родины. Но теперь узконациональное мышление исчезло. На смену ему пришло всероссийское, а, возможно, всеправославное осмысление его трудов. Нет более учёного монаха из Малороссии, есть русский архиерей.
Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец (Ин 10:11).
1702 год. Ростов Великий.
Состояние ростовской паствы производит удручающее впечатление. Безграмотное священство, запятнавшее себя грехами, несовместимыми со священным саном, потерявшийся народ, не имеющий пастырей. Разврат. Пьянство. Лихоимство. Архиерей берётся за работу. Нужно восстановить благочестие, нужно обучать священство, нужно проповедовать. Открывается духовное училище. Несмотря на прогрессирующую болезнь, Владыка много ездит по епархии, собственным примером демонстрируя пастырям и пасомым пример истинного благочестия. Он обращается к людям в своих проповедях, увещевает, утешает, наставляет.
Для того, чтобы усилить эффект проповеди, митрополит становится драматургом. “Ростовское действо” — трагедия о злой душе Ирода, положившей во главу угла своей жизни власть и богатство.
1709 год. Ростов Великий. Келья митрополита.
Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа? (1 Кор 15:55). Поленья в камине прогорели окончательно. Лишь кое-где мелькают маленькие искорки. Митрополит всё так же стоит, облокотившись на табурет. Его лицо полностью поглотила тьма.
Ростовское действо… Хорошо получился царь Ирод. Безумная, чёрная душа, мечтавшая сверкать на небосклоне, а потому восхотевшая погубить звезду младенца Христа. “Я царь и властелин кроме меня никтоже…”. Всю жизнь узурпатор боялся, что его лишат власти, денег. И когда умирал в мучениях, то страшно боялся смерти… Её боялись все. “Ирод: Ныне все окаянные. Ныне все отбежали. Охрана: Смерть прознали”. Её боятся те, кто не знает Христа, смерть победившего. Митрополит знает, а потому не боится. Хотя смерть рядом…
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня (Пс 22:4). Вот и настал час. Через три дня приедет митрополит Стефан Яворский отпевать своего друга. А говорил, что раньше умрёт…
Митрополит медленно ложится грудью на табурет, опускает голову вниз. Кажется, что он продолжает молитву. От ветра, подувшего ниоткуда, гаснет лампада перед иконой, словно кто-то задул её. Темнота. Он больше не “Российский Златоуст”, не учёный монах, не русский архиерей. Теперь он русский святой…
1709 год. Ростов Великий. Утро. Келья митрополита.
Келейник митрополита Ростовского долго не решается зайти в келью. Он думает, что Владыка не окончил молитву, а потому не хочет его тревожить…