Представляется, что это стихотворение достаточно выразительно дополняет завершающуюся в этом номере журнала публикацию работы священника Геннадия Орлова “Нравственное значение песнопений Страстной седмицы”. Оно выражает то переживание этого дня, когда молчит всякая плоть человеча, которое, наверное, близко многим христианам. Почему же мы не поместили его, скажем, как приложение к статье отца Геннадия, а переместили в другую рубрику? Прежде всего потому, что хотели избежать возможного недоразумения. Это — не литургическая поэзия; литургия вовсе не нуждается в добавлениях. Но это не мешает ей быть христианской поэзией в самом точном смысле слова, то есть такой, которая близка людям Церкви1.
Далее, это небольшое стихотворение дает нам основание для того, чтобы поговорить о типе современности христианского искусства. Не будем утверждать, что то его свойство, которое мы имеем в виду, присуще только и именно ему. Но можно предположить, что основа такого литературного принципа, кем бы он ни применялся в истории христианской цивилизации, заложена в одной из основ церковной традиции: в годичном круге богослужения, внутри которого по строгому закону обретаются круги недельный и суточный. Все это, разумеется, напоминает движение космоса; эта аналогия (если это только аналогия) еще усугубляется своеобразным сочетанием астрономии и литургики: благодаря суточному вращению Земли православная литургия служится постоянно и каждый час, потому что в каждом часовом поясе. И таким образом все две тысячи лет после Боговоплощения каждое поколение христиан ежегодно молитвенно переживает всю историю человечества от сотворения мира до Страшного суда. И в этом смысле христианин является современником и своих близких и родных, и всех, кто упоминается в Писании и богослужебных текстах2.
Итак, христианская литература способна выразить вне-временной и тем самым над-мирный характер христианства. Конечно, в определенном смысле она исторична, но только история здесь включает в себя и свои начала, и концы, и саму Вечность. Поэтому не стоит удивляться тому сгустку исторических реалий, который предстает перед нами в стихотворении “День без Бога”: события Великой субботы, за которой воспоследовало Светлое Христово Воскресение, рассматриваются глазами человека, который уже знает все, что было потом, и сам неоднократно переживал эти события в русле богослужений, так что даже и воочию. И живет он в мире, который, как всегда, чем-то похож на тот мир, распявший своего Спасителя, но в основе своей существеннейшим образом от него отличается, потому что Христос воскресе из мертвых.
В дальнейшем комментарии мы отказываемся от формального разбора стихотворения и лишь вкратце коснемся упоминаемых в нем реалий.
Торговцы с братками — конечно, кого-то может шокировать такое осовременивание Евангельского эпизода, но надеемся, что сказанное выше способно этот шок смягчить. Это написал человек, для которого, как это ни печально, мелкая торговля прочно ассоциируется с околокриминальными структурами, как это имеет место здесь и сейчас. Было ли там и тогда по-другому, мы судить не можем (такие дела не очень-то документируются), но таково современное представление, которому, кстати сказать, не противоречат слова Спасителя о вертепе разбойников (Мк 11:17; Лк 19:46).
В имперской политике — без перемен… Этот краткий словесно, но очень емкий содержательно экскурс содержит в свернутом виде размышления о судьбах империй, которые замышляются уходящими в бесконечность, а на поверку почти все они оказываются чуть ли не самыми хрупкими из государственных образований. Дальнейшие упоминания приводят на ум участь других, более поздний империй. Дранг нах аллем — нем. Drang nach allem ‘напор во все стороны’; это пародия на лозунг становления Германской империи Drang nach Osten ‘напор на восток’. Империя Гитлера, официально назвавшаяся Тысячелетним рейхом, не продержалась и двадцати лет. Бремя римлян — парафраз знаменитого киплинговского образа бремя белых; именно так Киплинг определял колонизаторскую миссию англичан, несущих цивилизацию по всему миру. И поэтому совсем не случайно здесь же упоминается Лондиний, латинское название Лондона (Londinium), хотя Лондон был заложен несколькими годами позже событий Воскресения Христова (а Дануба — латинское название Дуная).
И в высшей степени закономерно тут же по соседству возникает образ Савла Тарсянина, — апостола Павла, который своей физически немощной рукою, которою, однако, водил благодаря его пламенной вере Сам Бог, перекроил карту Европы гораздо более радикально, нежели все позднейшие основатели империй включая Наполеона.
Может вызвать недоумение и даже протест упоминание о том, что Синедрион в субботу не молится, а отдыхает, меж тем как шаббат для евреев — день сугубой молитвы по закону Моисееву. Но ведь мы знаем, что к моменту Рождества Христова этот закон соблюдался отнюдь не так свято, как это было заповедано. Знаем также (увы, отчасти по опыту современников, отчасти и по собственному), что при каких-то послаблениях в выполнении заповедей скорее всего сохраняются внешние черты, которые у всех на виду, а внутренними требованиями, глубокими и самыми важными, иногда и пренебрегают. В любом случае не хотелось бы, чтобы эти слова воспринимались как утверждение историческое; скорее это поэтический образ, который может быть и вольным.
В заключение нашего краткого комментария коснемся образа Марии Магдалины. Вот здесь, кажется, автор, дерзновенно прервав преемственность с исторической традицией ее изображения (прежде всего это относится к западной живописи, где Магдалина как правило предстает в виде хрупкой и нервной дамы), возвратил нам нечто, что действительно может быть близким к исторической правде. Равноапостольная Мария Магдалина ко времени Воскресения вряд ли была молода (во всяком случае, тяжкая жизнь, которую она вела до встречи со Христом, быстро старит). Бескомпромиссность ее обращения, твердость ее веры и дальнейшее апостольское рвение явно доказывают, что она была женщина сильная духом и с твердым характером. Поэтому ее грубоватая, но энергичная и исполненная уверенности реплика представляется вполне уместной и закономерной.
…Да, “День без Бога” — хорошая религиозная поэзия, которая способна принести душевное утешение и даже придать сил для переживания Великой субботы, дня вовсе не простого для осмысления: еще жива в душе трагедия Распятия и смерти крестной, еще не воскрес Христос, а многие усомнились, еще не вырвано жало смерти и пока что разверста пасть ада… еще не попрана смертию смерть, как пишет автор. Хорошо, что есть это стихотворение, но, пожалуй, еще лучше то, что оно написано нашим молодым современником, и это — яркое свидетельство о том, что церковное переживание культуры не просто живет, но и развивается. В иных кругах принято полностью отвергать весь современный мир. Но то, что в нем продолжается церковная культура, есть знак того, что Бог от него не отвернулся и Дух Святой, вдохновляющий всякое творчество, дышит, где хочет.
1В более широком и исторически более верном смысле слова христианская литература — и искусство, культура вообще — являются непременным атрибутом христианской цивилизации, то есть эпохи, последовавшей за Откровением Боговоплощения. Строго говоря, если какое-то произведение искусства носит намеренно и подчеркнуто антихристианский характер, это еще не дает ему сомнительного “права” считаться выходящим за рамки этой цивилизации. С христианской точки зрения все разговоры о “постхристианской” эре по меньшей мере праздны; мы можем говорить о временах апостасии, но не более того.
2Знатоки поэзии могут возразить: а как же Мандельштам пишет Нет, никогда ничей я не был современник…? Но вся разница в понимании слова современник как сиюминутного; может быть, именно потому никогда и ничей, что всегда и всех.