Он был смиренным
Мой отец — художник, архитектурой занимался до войны, работал в «Ленпроекте». Он рассказывал, что отец его, мой дед, в Старой Руссе в 1918 году как-то подозвал его: «Вот, Вася, наше генеалогическое древо, посмотри, сохранить я его не могу: опасно, всякие обыски идут». «Я прочитал, — рассказывал отец, — и отец сразу бросил бумагу в огонь. Запомнил, что вроде самый старший наш предок звался «князь Ридига»». Потом-то я выяснил, что отец немного напутал — не «Ридига», а Редедя. В «Повести временных лет» упоминается о поединке Редеди с князем Мстиславом, сыном князя Владимира, недалеко от Тмутаракани (теперь Тамань). Победив Редедю, князь Мстислав взял в плен его жену и детей. Дети были крещены и получили новые имена. От потомков Редеди вели свою родословную многие русские боярские роды, в том числе и род Ушаковых.
Слова отца, надо сказать, не произвели на меня особого впечатления, в молодости я мало интересовался такими вопросами. Потом было такое открытие: я родился в день преставления адмирала Ушакова, 15 октября, и это обстоятельство поразило меня. В этом году мне 80, и мы отмечаем 200 лет со дня преставления святого Феодора Ушакова. Я понимаю, что такие вещи не случайны.
Во втором или третьем поколении от Редеди появляется прозвище «Ушак». Как я выяснил, ушак — это подкосок к столбу. Однажды сказал об этом своему духовнику архимандриту Иоанну (Крестьянкину), он говорит: «Это хорошо: хоть не столб, но подкосок». Мы смеялись.
Точную степень родства я не знаю. У адмирала не было прямых потомков, были только племянники, им он и завещал свое имущество. Некоторые пошли по морскому ведомству. В генеалогии встречается даже полный тёзка моего отца, Василий Васильевич Ушаков. У меня есть родственники, но они очень дальние, практически не общаемся.
В дневнике Пушкина встречается такая запись: «Адмирал Ушаков был скромный человек, боялся женщин и пауков». Я думаю, реальному адмиралу некогда было кого-то или чего-то бояться. Но он был кроткий человек, хоть и начальствующий. Совсем не похож на тот образ, который создал Иван Переверзев, он не говорил с пафосом: «Мне турок надо бить!» И драма была в его жизни, когда Александр I приказал отдать Корфу, который он завоевал вместе с греками. Думаю, это и ускорило его кончину, хотя трудно сказать.
Не стал учеником Малевича
Когда мне исполнилось четыре года, началась война. Мы в это время были с мамой на отдыхе в Виннице. Мы заторопились домой, попали уже в товарный вагон, прорывались в Ленинград. В Орше помню воздушный налет. Когда мы приехали, началась блокада. Во время блокады к нам прорвался мой отец, он был контужен. Один из друзей моего отца, архитектор, притащил большой бумажный мешок, наполненный столярным клеем. И мы в эту страшную первую зиму им и питались. Мы спасались в подвале Публичной библиотеки: подвалы использовали как бомбоубежища. Женщины переносили невзгоды лучше, чем мужчины. У мамы было среднее техническое образование, она устроилась в пожарную инспекцию, и у нее в подчинении было целое звено девушек. Они инспектировали чердаки, подвалы. Моя мама была очень спокойная, родом волжанка. Она не согласилась ехать в эвакуацию, не хотела бросать своих родителей. Оба деда умерли в блокаду, и бабка по отцу тоже. Папина сестра танцевала в Театре музыкальной комедии в кордебалете. Это было героическое служение. Она много нам рассказывала: в театре было настолько холодно, что все сидели в тулупах. А у них же костюмы сценические открытые. Они надевали несколько пар чулок, чтобы теплее было.
Я учился в Петершуле, за протестантским храмом. На храме была фигура ангела, и руки его были подняты как-то странно. Потом уже мне объяснили, что в руках был крест, его убрали. Там еще замечательные статуи Петра и Павла. Сама постановка, жесты поражали меня и тогда, и сейчас (статуи выполнены Агостино Трискорни по модели Бертеля Торвальдсена. — Прим. ред.). В этой школе учился Мусоргский.
Потом я познакомился с папиными друзьями. Среди них была Анна Александровна Лепорская, ученица Малевича. Мы с ней дружили, она меня подкармливала — иногда звала пообедать. Помню супрематические модели в её доме, авторства Малевича, — чайник его знаменитый, например. Наливать из него кипяток, по моему мнению, не очень-то удобно… Анна Александровна была замечательным скульптором. Про Малевича она ничего не говорила. Все молчали, как партизаны, время было такое — неизвестно было, какие темы могут навредить, поэтому предпочитали помалкивать. Так что даже если бы я захотел чему-то научиться от папиных знакомых, мне бы ничего не рассказали. Если разобраться, даже рад этому: я сам карабкался, самое интересное для меня — построить нечто из того, что есть.
Анна Александровна и убедила меня идти в тогдашнее училище Мухиной. Я поступил, но не с первого раза. В те времена шла борьба с космополитизмом. А мой отец после войны преподавал, а ещё работал в Торговой палате — там многие известные художники подрабатывали: Георгий Траугот, Владимир Стерлигов. Отец очень любил импрессионизм, рассказывал об этом студентам, за это его уволили, а те, кто увольнял, в приемной комиссии сидели.
Ну, на следующий год я всё же поступил на отделение керамики. Замечательным на этом отделении было то, что мы перепробовали всё что можно: керамику, стекло, гравюру. В то время прикладное искусство стало своеобразным убежищем: от нас не требовали идеологии, не заставляли писать шинели и сталеваров. Заведующим кафедрой был Владимир Федорович Марков, недавно обнаружил его могилу на кладбище в поселке Комарово. Там же похоронен Леонид Николаевич Рахманов, духовно близкий моим родителям человек. Мы приходили к нему в гости с папой и с мамой. Меня всегда взрослые интересовали гораздо больше, чем мои сверстники. И чтение, и кино — всё было интересно; мы прорывались в Дом кино, смотрели трофейные фильмы — американские, немецкие. Мы стали понимать, «как делать кино». Потом-то наши научились хорошо снимать, уже в 1960-е. Появились культовые фильмы — «Берегись автомобиля», «Иван Васильевич меняет профессию», все стали их цитировать.
После окончания Мухинского училища я устроился в так называемый Художественный фонд. Там художников распределяли на художественные комбинаты. Один цех находился на проспекте Тореза; там мне долгое время не давали места: очень тесно было. Наконец дали. Договорился с одним архитектором, что буду делать ему рельеф в интерьере — он проектировал здание профилактория в Череповце. Это была очень интересная для меня работа — рельеф из огнеупорной глины, раскрашенный. Я его создал с учетом стены, где он должен находиться, с учетом освещения, а когда привез, оказалось, что он будет совсем не там. Это было разочарование, конечно. Не знаю, сохранился ли. А потом была возможность перейти на другой комбинат, в бывшем Сретенском монастыре на проспекте Энгельса. Там почти всё было разрушено, в церкви на месте алтаря стояли печки, так называемые нырялки. Одно время работал там, и другие художники рядом трудились. Уже когда я стал священником, вылепил там для своего храма рельеф Николая Чудотворца в рост. Он и сейча-с находится в нише входных ворот, ведущих к церкви.
10 октября в музее «Царскосельская коллекция» в Пушкине откроется моя выставка. Затеял я её, правда, по печальной причине. Я служу в храме Архангела Михаила в селе Мельницы, в 2014 году он сгорел. После пожара мы восстановили пока примерно треть, там и служим…
Я много рисовал пастелью. На выставке — пейзажи разных лет и самых разных мест: около мыса Херсонес, в Молдавии, вид из моего окна во Пскове. Есть даже вид Елагина острова, нарисовал в 1962 году. Пейзажи все воспроизвожу по памяти, на этюды не хожу.
На Псковской земле
Семья моя верующей не была, но среди знакомых отца были художники Владимир Стерлигов, Татьяна Глебова, ее сестра Людмила. Отец к ним не очень-то ходил, а я стал ходить. Они жили на Петроградской стороне, потом в Петергофе, вместе в одной квартире. Людмила много говорила со мной о вере. Как-то спросила: «Юрка, а ты крещеный?» А я даже не знал: «Может, крестили меня в детстве, а может, и нет». — «Поедем на каникулах в Печоры, у меня там есть знакомый». Мы приехали. Помню — все Печоры в снежном уборе, ни следочка. Это было потрясающе красиво. Мы пришли к отцу Василию, он служил в храме Сорока мучеников рядом с монастырем. Храм Сорока мучеников был каменный и холодный, отец Василий договорился с настоятелем храма великомученицы Варвары, деревянного. Там было потеплее, там меня и крестили. Отец Василий — большой, длинноносый, — ко мне наклонился и говорил что-то. Я смотрю — а у него из глаз слезы: он переживал. И меня это очень растрогало. Замечательный священник, очень любвеобильный.
Я попал в хорошую компанию: познакомился с отцом Иоанном (Крестьянкиным), его другом схиархимандритом Александром (Васильевым). Они меня так опекали. Я приехал в монастырь, они пошли в рухлядную подбирать мне подрясник. Нашли брошенный подрясник отца Гавриила, настоятеля, и дали мне: «Да ничего, пока пусть будет этот». Когда я в нем ходил по монастырю, видел, что люди меня сторонились. Они видели настоятельский подрясник и прятались: думали, это он сам. Вот такие старцы оказались… озорные. Я там жил не очень долго, месяц где-то, они относились ко мне очень хорошо.
Отец Иоанн благословил меня рукополагаться, я ещё ездил к отцу Николаю Гурьянову на остров Залит, он тоже благословил. После Крещения я уже переехал во Псков, поменял квартиру. Рукоположили меня после того, как появилась псковская прописка. В диакона меня в Печорах рукоположили, а во пресвитера — в Троицком соборе Пскова. Рукополагал митрополит Псковский и Порховский Иоанн (Разумов), он в свое время был келейником Патриарха Сергия (Страгородского). После рукоположения владыка сказал: «Отец Георгий, вы говорите, что с бронхами у вас плоховато, — я знаю, куда вас послать: в деревню Боровик, там сосновые леса».
Потом меня перевели в село Павы. Местные жители очень разные — кто самогонку пьёт, а кто и молится. Тогда я и встретился с отцом Рафаилом (Огородниковым). Мы симпатизировали друг другу, он всё меня «старче» называл. На самом деле я ненамного его старше, это шутка, конечно.
То, что написано в книге владыки, тогда ещё отца, Тихона «Несвятые святые» — конечно, творческий вымысел. Я человек спокойный, никаких эмоциональных всплесков у меня не бывает. Отец Рафаил служил тогда в деревне Хредино, это была дорога между Киевским шоссе и Порховом. Место знаменито тем, что там, на станции Залазы, в 1827 году Пушкин встретился с Кюхлей, которого везли в Динабург. С отцом Рафаилом мы общались, он иногда меня подвозил. Однажды он за мной заехал: мои Павы немного дальше по шоссе. Мы поехали, едем быстро по направлению к Пскову, никого там нет — не то что сейчас. Он ведет машину, потом немножечко лукаво на меня посмотрел… и снял со штыря руль. Я нисколько не испугался — вижу же, что он улыбается. Он насадил руль обратно — от греха подальше. Я сказал только: «Знаешь, отец Рафаил, с тобой хорошо ехать — всё время молиться надо!» Мы посмеялись — и всё. А в книге написано, будто я испугался, попросил меня высадить в чистом поле, — ничего такого не было.
Когда меня назначили на приход, я продолжал общаться с отцом Иоанном (Крестьянкиным), часто ездил к нему, особенно первое время. А потом один батюшка знакомый уехал служить в Эстонию, ему там некому было исповедоваться, он и поманил меня за собой. А я, ничтоже сумняшеся, взял да и приехал в Москву, к митрополиту Алексию, будущему Патриарху, он был тогда управляющим делами Московской Патриархии. Я почувствовал чистоту и святость в этом человеке. Он меня благословил, и я служил какое-то время в Эстонии. Я поехал, ничего не сказав отцу Иоанну, он огорчился, когда узнал, но сказал: раз митрополит благословил, надо ехать. Я недолго там прослужил, вернулся года через три. Эстонцы очень забавные люди. Идет отпевание, у нас всегда кто-то плачет, а они стоят с каменными лицами, как японцы. Потом русский псаломщик мне говорит: «Вы так хорошо служили, нашим очень понравилось». Но если бы он не сказал, я бы об их чувствах сам ни за что не догадался. Потом стала приближаться перестройка, и я понял, что русским оттуда лучше уехать. К счастью, меня не выписали из псковской квартиры, поэтому я легко уехал обратно. На прежний приход меня не вернули, назначили на приход в Старом Изборске. Но там у меня не сложились отношения со старостой и псаломщиком, и владыка Владимир (Котляров), тогда архиепископ Псковский и Порховский, перевел меня в деревню Мельницы. Это было в 1989 году. Секретарь владыки отец Сергий Куксевич сказал мне: «Ничего, это перспективное очень место!» Там в то время народ-то был, в родительские субботы поминальный стол занимал почти весь храм. Надо сказать, что когда служишь, время летит незаметно. Много отпевал и в храме, и в дальних деревнях. Целые поколения вдруг уходили. И вот, осмотрелся вокруг — а у меня осталась «старая гвардия» из семи-восьми, в лучшем случае, десяти старушек. Да и то — выбивает моих «бойцов». Летом полегче: приезжают дачники, родственники — могилы навестить. Так что никаких реальных доходов у меня, конечно, нет. Помогает огород, но ни на какую реставрацию храма средств нет. У меня сохранилась связь с бывшими прихожанами, которые переехали во Псков, они помогают, деньги присылают. Спасибо всем добрым людям. И еще я всегда чувствую молитвенную помощь архимандрита Иоанна и схиархимандрита Александра, это меня очень поддерживает.