Первоклассник, у тебя сегодня праздник
В жизни много чудовищной лжи, но то, что первое сентября – праздник, – это, пожалуй, первая чудовищная ложь, которая бьет по еще невинному 7-летнему ребенку, который воспринимает всё всерьез.
На 27-й день рождения мама подарила мне диск, где оцифровала видеоархив моего детства 90-х, когда видеокамеры были огромными, а все родители платили за съемку немаленькие деньги.
На одной из записей видеоархива – первое сентября. Мы, семилетки с бантами больше головы, стоим на пустом школьном дворе и еще верим, что там, внутри – праздник.
А там оказались пустые зеленые стены, ряды ободранных парт и туалеты без защелок, без бумаги и с огроменной дырой вместо ручки, которую приходилось затыкать подружке, и куда без подружки вообще ходить было в одиночку опасно.
Нам провели экскурсию по школе. Зеленые стены и пустые коридоры как бы говорили, что это – явно не место для детей. В коридорах не было ни картин, ни цветов, ни кресел, словно детей боялись, и надо было им оставить пустые стены. Шторок на окнах в коридорах тоже не было. Школьный двор был абсолютно гол. От живого мира нас отгораживала кривая зеленая сеть – многие помнят эти заборы девяностых. (Чтобы как-то поразвлекаться на продленке, мы прорыли подкоп под сетью и вылезли на автостоянку, где качались на цепях, провешенных между парковочными столбиками.)
После экскурсии и краткого оглашения правил, что сидеть надо ровно и руки на столе (словно мы ножи достанем из-под парты, ей-богу!), и прочих, нас потащили в актовый зал.
«Первоклааашкаа, первоклаааасник, у тебя сегодня прааааздник» – заунывно тянула со сцены грустная испуганная большая девочка. Песня про праздник была отчаянно минорная (тогда я еще не поняла намека, почему Шаинский все песни о советском детстве написал в миноре). А девочка пела фальшиво. Стало совсем грустно и страшно. Слов я не понимала, потому что девочка пела неразборчиво.
При этом никого не интересовало, что мы устали и хотим кушать, что слушать фальшивые песни нам не интересно, так же, как и не интересно выступающим их петь. Об этом говорят их лица, на которых написано что-то среднее между страхом и тоской.
Тогда еще я не знала, что первое сентября – это своего рода «боевое крещение» для ребенка, которому невербально дают понять, что в школе учат не русский и математику, а Законы Жизни. Это было введение в великую русскую науку Показуху, которую нам еще предстояло усвоить.
Эту песню не задушишь, не убьешь
Стало ясно, что свою индивидуальность, а нередко и талант, придется оставить дома. Рюкзак – единственное, что еще остается для самовыражения, и мы выражались как могли: обвешивали его брелками: кто с черепами, кто с покемонами, кто с Натальей Орейро.
Фото: talks.su
Нам предстояло научиться притворяться, что мы учимся, а учителям – притворяться, что нас учат и «воспитывают». Все уроки, пожалуй, кроме физкультуры, были чудовищным притворством. Помню, как на уроках «музыки» нас заставляли под громкие удары фальшивого пианино петь «Эту песню не задушишь, не убьешь», «Наши сестры – пики, сабли востры, вот где наши сестры…» Половину слов мы, дети 90-х, уже не понимали, значения никто не объяснял, потому что это было не важно. Я не знала, что такое «у мартеновских печей», и пела «у мартыновских печей», потому что фамилия «музычки» была Мартынова, да и сосед по даче у деда тоже был Мартынов.
Важно было отчитаться, что нас воспитывают в духе нравственности и патриотизма.
Когда фортепиано совсем вышло из строя, его сдали в музей, а вместо него поставили огромное электронное пианино, которое то ли не умело по-другому, то ли его так настроила чересчур патриотичная зам по воспитательной работе, но оно имитировало звуки органа. Это был страшный грохот! Невыносимый грохот органа и вой фальшивых голосов «Эту песню не задушишь, не убьешь!» запомнятся мне на всю жизнь. В эти минуты, чтобы сохранить интерес к жизни, я рисовала комиксы про учителей.
Как-то меня выставили из класса, и я с удовольствием побродила по пустой школе. Это было настоящее приключение! Это был лес со страшными монстрами (в роли которых выступали наркоманы в туалетах). А когда выставляли нас с товарищем вдвоем – можно было забавляться чем хочешь! Нередко я вела себя так, чтобы добиться выставления из класса и вывести из себя училку – это было интересно.
Жили мы на перемене. Выгребали из карманов сотки, тамагочи, Симбу с Налой и диснеевских принцесс. Пеналы и учебники превращались в домики, парты – в поляны. Класс наполнялся жизнью, смехом, дружбой. Это и была та Школа, которая нам нужна. Но звенел звонок, и принцессы с симбами в ужасе прятались.
В коридорах в ожидании урока приходилось сидеть прямо на полу. Но полы были холодные, и мы сидели на рюкзаках, отчего те быстро теряли вид и пачкались.
Единственное, что можно было делать в этом коридоре – оголтело бегать. Но это было запрещено! Конечно, все бегали, но рано или поздно за руку ловил дежурный – какой-нибудь дурной мальчишка-старшеклассник, для которого это развлечение и который вел тебя к директору по воспитательной работе.
Таким образом школа учила нас, детей, главному правилу жизни в России: правила сделаны так, чтобы их невозможно было соблюсти, и всё загоняет тебя в воронку нарушения, испытания чувства вины и последующей платы за это. Только в школе платили не деньгами, в школе платили стыдом и опущенной головой – так приятно было видеть наш стыд злобным училкам, которые нередко тащили нас за плечо больно-больно, словно всю ненависть, всю неудавшуюся жизнь вкладывали в эту свою хватку. Стыд был валютой.
Выученная беспомощность
Позже биолог Жуков просветит русского читателя понятием «неконтролируемого стресса», приводящего к появлению у человека «выученной беспомощности» – состояния, когда ребенок не будет проявлять инициативу и попыток улучшить свое положение, даже если такая возможность представится, потому что точно знает, что за эту попытку ему надают по голове. От школы осталось ощущение клокочущей злобы.
Фото: Владимир Смирнов/ТАСС
Мне двадцать семь лет, и до сих пор КАЖДЫЙ ДЕНЬ, слышите – каждый день, мне снится школа. Но это кошмары! Когда я была беременна первым ребенком, мне снилось, что я прихожу на алгебру беременной и пытаюсь впихнуть в эту парту свой живот, и опять ничего не понимаю в этих формулах… Когда я была беременна вторым – я приходила во сне в школу уже с ощущением, что надо поскорее вернуться домой, потому что там маленький первый ребенок, а надо решить эту чертовскую контрольную!
Долго я думала, что это и есть нормальная школа. Пока в 16 лет не поехала на гастроли в Мюнхен с хором «Кантилена». Где нам провели экскурсию по местной школе. Сперва мне показалось, что это – детский сад. Стены были разрисованы как картины! Дети были веселыми и вели себя свободно – так же, как и дома. Им не нужно было притворяться и спускать свою энергию, издеваясь над ближним. Им было интересно учиться. Их не боялись. Им доверяли. Верили, что они не угробят мягкие диваны в коридорах, не изрисуют расписные стены, не упадут с обалденной винтовой лестницы. Потому что дети там не были врагами, которые могут вывести на чистую воду всю ту ложь, что творится в этих стенах в России.
Уже во взрослом возрасте я услышала продолжение песенки Шаинского: «Был вчера еще только ребенком – ничего не поделаешь тут! Называли тебя дошколенком, а теперь первоклашкой зовут». Словно тут рубеж. Словно учеба и детство – это разные вещи. Ужасная истина заключалась в том, что система как бы говорила: тут вы перестали быть детьми. В Германии верили, что дети – это дети. А в России не верили. На уроках из нас систематически выбивали интерес к учебе и жизни. Учителями были тетки, у которых этот интерес был напрочь выбит предшественниками, и они боялись, страшно боялись этой детской энергии в нас. И мы вырастали в скучных взрослых, исполнителей, которые не имеют инициативы и лишь могут воспроизводить показуху.
Похороны жизни
Теперь школы другие. Туалеты починили, во двориках появились площадки и пруды с черепашками, в школах – интерактивные доски. Но сущность не изменилась: ребенок притворяется. Он в школе себя не выражает, не выбирает, с кем сидеть, что учить и даже что носить. О его настоящих интересах учителя не знают. А спустя 11 лет после отсутствия выбора и интереса к его индивидуальности с него вдруг требуют выбрать, кем быть.
Сегодня я с грустью вижу тех же одетых в черно-белый траур ребят, которые, выходя из школы, словно выходят из сна, чтобы проснуться и стать настоящими. Они оккупируют детские площадки, и начинаются вопли и беготня. Быть там с маленьким ребенком натурально страшно, и любая мама знает: стукнуло час дня – уходи домой, потому что из школы выходят звери и начинается зоопарк. Казалось бы, школа должна сделать их людьми. Но нет. Она лишь прячет их звериную энергию, не потраченную на талант, на интересное занятие, и она взрывается как бомба, эта энергия, когда ребенок оказывается за воротами школы.
Школа изменится только тогда, когда изменятся законы жизни. Когда взрослые поверят, что учеба и работа – это тоже игра, которую нужно выбирать и в которую должно быть интересно играть. И тогда никто не будет ломать унитазы, писать на стенах и вспарывать кресла. Тогда детей не нужно будет бояться. Тогда первое сентября станет настоящим праздником, знаменующим вход в интересную жизнь, а не похороны жизни.