Предвосхищение рая

Но жена не рукавица:

С белой ручки не стряхнешь,

Да за пояс не заткнешь.

А. Пушкин

В современном мире, в значительной степени оторванном и от церковной, и вообще от патриархальной традиции, очень дорожившей крепостью семьи, сформировалось стойкое представление о браке как о союзе мужчины и женщины, может быть, и долгом, но отнюдь не вечном, чаще всего подразумевающем некоторый комфорт и удовольствие, но отнюдь не повседневную заботу и труд во благо другого. И, наверное, лишь Церковь до сих пор и до конца последовательно продолжает утверждать, что такое понимание неверно, что оно не соответствует истинному человеческому предназначению, которое мы называем замыслом Божиим о человеке. За такую непримиримую позицию Церковь обвиняют в консерватизме, в ограниченности и т. п., ибо все обоснование такого подхода видится лишь в слепом следовании традиции.

Однако принцип строгого единобрачия зиждется прежде всего на христианской антропологии, основанной на библейском положении о том, что человек создан по образу Божию (см. Быт 1:26–27). Сам Спаситель, говоря о Своем отношении к разводам, ссылается на онтологическое единство мужчины и женщины, утверждая незыблемость брачных уз: …Сотворивший вначале мужчину и женщину сотворил их <…> посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одной плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает (Мф 19:4–6). Именно здесь следует искать истоки отношения Православия к браку и тайну такого феномена, как супружеская любовь.

Если человек создан по образу Божию, а ‘образ’ по-гречес­ки — икона, то мы с неизбежностью должны прийти к выводу, что каждый из нас является Христовой иконой, великим сокровищем. В этом — не наша заслуга, это — дар Божий. Всматриваясь в окружающие нас лица, да и в свое собственное отражение в зеркале, мы не всегда способны опознать эту икону, но в какой-то момент одно из лиц нас вдруг настолько поражает, что мы начинаем в него вглядываться с особым трепетом. Само состояние влюбленности приходит неожиданно (“нечаянно нагрянет”). Человек бывает поражен и восхищен тою красотой, которая перед ним открылась. Ведь до этого мгновения, до того, как он осознает в себе наступившую перемену, его эта самая красота почему-то не поражала, он ее почему-то не замечал, а теперь в нем все пламенеет, и он любуется тем, что вдруг узрел. А узрел-то он свет вечности в другом, таком же, как и он, человеке — образ Божий, Его икону, и сам ощутил как себя, так и другого сопричастником этой вечности и этого света, и отсюда такое горение и пламенение, которое его переполняет. И это — опять-таки не столько заслуга человека, сумевшего полюбить другого, сколько Божий дар, открывающий духовные очи, дарующий способность любить. Я не очень люблю слово обожаю, пытающееся передать состояние сильнейшей любви (ведь оно означает ‘обоживаю’, а не надо творить кумира), но нужно глубинно всматриваться в другого человека и отыскивать в нем светлое и непреходящее, и вместе с тем этот термин свидетельствует о самой главной составляющей личности и о нашем Божественном происхождении.

И именно исходя из того, что человек создан по образу Божию, что каждый из нас является иконой Христовой, можно утверждать, что нет такого человека на всем белом свете, который не был бы достоин любви. Зачастую мы сами бываем неспособны понять выбор наших друзей — и наоборот, наши близкие, с которыми у нас сходные привычки и вкусы, не одобряют нашего выбора. Но прав-то не тот, кто не видит глубинной красоты другого, а тот, кому ее удалось разглядеть¹!

И потому очень важным моментом во взаимоотношении людей является способность оценить друг друга по достоинству. Горечь неоцененности сквозит в образе Фирса из “Вишневого сада”. Один мальчик в своем сочинении написал: “Мне плохо, когда я никому не нужен…”. И наоборот, как преображается человек, когда он получает от другого поддержку доверием и способностью угадать в нем главное.

Я вспоминаю свою сокурсницу, которая казалась мне очень некрасивой и совершенно непривлекательной. Мы учились с ней бок о бок в течение четырех лет, и на нее никто не обращал внимания. Но в конце пятого курса один славный, но мешковатый с виду молодой человек, напоминавший Пьера Безухова, пригляделся к ней. Как же они оба изменились и похорошели благодаря этому роману. Девушка выпрямилась, студент постройнел. Они уже не ходили, а летали, сами светились и освещали собой всех вокруг. Дай им Бог никогда не позабыть этой избранности.

Говорят: “Любовь зла, полюбишь и козла!” — но это не имеет принципиального значения. Да люби ты хоть кого на здоровье, только не считай, что это Василиса Прекрасная или Иван-Царевич, потому что в таком случае это будет подменой любви, по сути своей — кумиротворением. То есть я буду любить не этого реального человека с его слабостями, недостатками, но все равно достойного любви, потому что Божий образ в нем неуничтожим, а свое собственное измышление, которое к реальности не имеет никакого отношения. А если я достаточно хорошо знаю недостатки другого, но при этом они не мешают мне видеть и восхищаться главным в нем, не затмевают источника Божественной красоты и сияния, то это скорее укрепляет мою любовь к нему, и я становлюсь менее уязвимым в житейских неустройствах, более подготовленным к примирению с любимым за те выкрутасы, которых у каждого из нас хватает. Несчастны не те, кто любит без взаимности или любит человека с трудным (бывает, что и невозможным) характером, а как раз те, кто далек от любви. Мой друг, полюбивший впервые только лет в сорок, причем, по своему собственному мнению, абсолютно безнадежно, сказал в порыве откровенности лишь одно: “Как здорово, что это произошло!”. Тем самым он предпочел боль неразделенной любви состоянию вне любви, опытно зная и то и другое.

Владимир Соловьев как-то спародировал Фейербаха: “Чело­век произошел от обезьяны — следовательно, будем любить друг друга!”. Несуразность этой фразы обнажает абсурдность нехристианского понимания любви. Способность любить как прерогатива Божества, дарованная Им человеку, делает человека сопричастником вечности, а объектом любви является непреходящее сияние Божьей славы в другом человеке. И в таком понимании христианство требует от человека великой ответственности: один раз увиденный или, точнее, показанный мне образ неземной красоты в другом я уже никогда не имею права ни забыть, ни потерять, становясь хранителем доверенного мне сокровища — спрашивать-то будет Тот, Кто доверил. И тогда я оказываюсь перед выбором пути всей жизни: единство любви, поглощающее всего меня без остатка во всей глубине — или “бесконечное число множимых любодейных связей” (С. С. Аверинцев); поиск разнообразия и многогранности ощущений или постоянное открытие глубины и сути другого человека, бесконечно более многообразного и многогранного, чем весь мир. Мое отступление от этого искания прокладывает пропасть в моем чувствовании этого другого до такой степени, что потеря может оказаться невосполнимой.

Православие предлагает человеку путь постоянного всматривания и проникновения в другого, — такого глубинного проникновения, когда двое становятся одним целым, сочетаются друг другу. Когда Адам впервые увидел Еву, он был так потрясен, что на весь мир возопил: кость от костей моих и плоть от плоти моей (Быт 2:23), — настолько Ева оказалась ему близка! Путь этот необыкновенно трудный, потому что предлагает человеку объявить войну миру сему со всеми его законами и требованиями жизни, которые, увы, очень внятны и понятны человеку, ибо он есть существо двуприродное. По словам святителя Григория Богослова, Бог создал человека как животное, дав ему повеление быть Богом. А как верно подметили братья Стругацкие, Богом быть трудно, особенно если в тебе живут все проявления этого мира и ты их воспринимаешь как неотъемлемо свое. Если основная масса твоих друзей и сверстников провозглашает веления мира сего как норму жизни². Если с ранней юности при твоем формировании как личности ты читал законы этого мира, нацарапанные чуть ли не на каждой парте: “Любовь до гроба — дураки оба!”. И, что самое печальное, законы эти для этого мира абсолютно верны и справедливы. Но они ложны для мира Божьего.

Церковь отстаивает величие человека и, относясь к нему с огромным уважением, предъявляет к нему требования, согласно которым он призывается посрамить законы мира сего и своею жизнью ответить на Божий призыв верности во всем и до конца. Христианская жизнь по сути своей должна стать постоянным ответом человека на вопрос, готов ли он каждой минутой подтверждать свою верность Небу, ибо тема крепости и чистоты брака действительно очень актуальна, увы, даже в православной среде.

Я полагаю, что часто причина неудач христиан в семейной жизни коренится в недостаточном осознании своей роли в деле Божественного домостроительства, которая необходимо связана с темой устроения собственного быта. В первую очередь это касается мужчин, потому что мужчина от немужчины отличается прежде всего мерой ответственности. Если я умею отвечать за себя, за жену, за детей, за мать, за отца и т. д., то я — мужчина. Если же нет — то хуже бабы. И поэтому я искренне считаю, что во всех семейных дрязгах виноват исключительно муж, потому что если виновата жена, то куда смотрел, когда брал! А если брал хорошую, то зачем испортил! Думаю, ни у одного серьезного человека не найдется существенных возражений на эту тираду³.

Для начала необходимо четко поставить диагноз отсутствия мужского достоинства в наши дни; лечить же можно лишь того, кто знает, что болен, и готов обратиться ко врачу. Перечитывая пушкинскую “Метель”, я поразился очень простой мысли: ведь гусар, влетевший в непогоду в церковь, ставший рядом с невестой и позволивший батюшке начинать венчание, был самым настоящим негодяем! Но этот самый негодяй уже не мог позволить себе повторно жениться, несмотря на то, что никаких его “паспортных данных” в церковных книгах не содержалось! Просто совесть не позволяла⁴. И много ли сейчас у нас приличных и порядочных людей, которые могли бы более или менее соответствовать тому самому лоботрясу начала XIX столетия? Еще в 50-е годы прошлого века парень, “приживший” с девушкой ребенка, считал своим долгом на ней жениться. Сейчас же он чаще всего требует сделать аборт или попросту бросает ее, так как это — “не его трудности”.

Проблема заключается в том, что институт отечества в нашей стране практически ликвидирован. В истории России в течение последних ста лет мужчин буквально снимали слоями, начиная с 1914 года. Вспомним: Первая мировая, революция, гражданская, военный коммунизм, голод продразверстки, массовые ссылки и голод коллективизации, высылка за границу творческой интеллигенции, ГУЛАГ, чистка партаппарата и высшего офицерского состава, Великая Отечественная, послевоенный сталинский террор, Афган, Чечня. Я понимаю, что не только мужчины попали под это красное колесо, но в первую очередь — именно они. Уничтожались самые сильные, самые хозяйственные, самые умные, самые деловые, самые умелые. Иначе как геноцидом это не назовешь. Учитывая же возрастающее количество неполных семей, можно совсем загрустить, ибо мать, при всем уважении к ней, не способна бывает воспитать в мальчике настоящего отца. И в стране, где проблематично найти человека от 20-ти до 50-ти лет, который хорошо помнил бы своего трезвого родителя, а пращуров мы даже по имени не знаем, разве что до третьего колена, скорее приходится удивляться не столько отсутствию, сколько появлению “настоящих” мужчин — непонятно откуда берутся!

По-видимому, кто-то очень “умный” старался, так как такая задумка впервые пришла в голову египетскому фараону Рамсе­су II, который, как свидетельствует Библия, издал указ, запрещающий повивальным бабкам оставлять в живых рождавшихся еврейских мальчиков (см. Исх 1:15,16). И, как мы знаем, сорок лет потребовалось для того, чтобы под водительством Моисея скопище рабов превратилось в народ. С. С. Аверинцев эту акцию египетского владыки назвал удивительно точно: “прещение вольной мужественности”⁵. И пока эта вольная мужественность у нас не возродится, не будет и отечества.

А для того, чтобы возрождение началось, необходимо каждому мало-мальски осознающему себя мужчиной не бояться поднять на свои плечи полную меру ответственности, дарующей мужское достоинство. Оно заключается прежде всего в умении принять другого человека, в умении чувствовать его буквально своей кожей, что по-настоящему возможно только если любишь. Я тебя люблю означает: “Я хочу, чтобы тебе было хорошо! Я хочу для тебя благого!”⁶. Более того, это означает, что я хочу, чтобы тебе с каждым мгновением становилось все лучше и лучше; ведь любовь — это бесконечно и постоянно возрастающее чувство и желание блага для другого. Но увы, мы так любить не умеем. Чаще всего мы любим так: “Я хочу, чтобы тебе было хорошо, но … только со мной”. Или так: “Я хочу, чтобы тебе было хорошо. А … что мне за это будет?”. Но эти две последние парадигмы уже не имеют ничего общего с любовью, которая по природе своей жертвенна. Вообще-то человек, наверное, совсем без любви не может, но вот направление этого чувства бывает различным: либо на другого, либо на самого себя. И чем в большей степени я способен повернуть этот вектор на другого, тем в большей степени я становлюсь исполняющим Божие предназначение о себе.

У Пастернака есть формула: Цель творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех, но она не вполне верна: самоотдача — это цель не только творчества, но не в меньшей степени и любви, и поиска истины; по большому счету она является целью и смыслом всей человеческой жизни. Сам Христос формулирует это словами: Блаженнее давать, нежели принимать (Деян 20:35). Бог есть Творец, Бог есть Любовь и Бог есть Истина. Эти положения очень четко выявлены в тексте Священного Писания, и их триединство составляет одну из тайн Святой Троицы, ибо одно без другого попросту не существует или, точнее, существует как некое уродство. Творчество без Истины — это сизифов труд. Любовь без Истины — это кумиротворение. Творчество без Любви — это катастрофа. Любовь без Творчества — это рутина. Только человек наделен Богом этими прерогативами, ибо только он может любить, творить и искать истину. Они переживаются в сходных ощущениях и являются вполне внятным проявлением образа Божия в человеке. Апофеозом же любви является Голгофа — предельная самоотдача: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин 15:13).

По большому счету полюбить другого человека и пожелать разделить его судьбу означает принять на себя подвиг служения ему, сделать все от себя зависящее, чтобы он был счастлив, и через созерцание счастья другого самому становиться счастливым. И в соединении судеб двоих открывается парадоксальная математика, ибо разделенная боль — это половина боли, а разделенная радость — это двойная радость. Это возможно лишь тогда, когда двое становятся единым целым, когда не жалеют ни сил, ни времени для счастья другого, ибо по сути своей каждый делает все для самого себя.

Именно это и предусматривает Таинство венчания, которое начинается с акта потрясающего доверия жениха и невесты — обручения, когда брачующиеся встают в притворе храма и священник, соединяя их, подводит жениха и невесту к аналою, вручает им свечи и после молитв обручает их. Эта часть венчания, наверное, сопоставима с тем, что в обыденной жизни называют помолвкой. Та символика, те знаки, которые так или иначе проходят через все Таинство, показывают его суть — суть того, что происходит. Свечи, вручаемые молодым, являются символом горящей человеческой любви, обращенной друг к другу и к Богу, горящей молитвы, когда жених и невеста испрашивают у Господа Бога помощи на жизненном пути, не мыслимом без Его водительства. Как во время оно Творец поставил Адама и Еву друг перед другом в раю, так и священник подводит жениха к невесте, как бы знакомя их. Это говорит о том, что Бог открывает каждому из них духовное видение красоты избранника. Наши прародители в Эдеме — саду наслаждений — были обнажены, то есть совершенно открыты друг другу в своей незащищенности, не мыслимой без беспредельного доверия друг другу.

Не менее важный символ — кольца. В древние времена именно перстнем, ‘печаткой’ люди скрепляли документы любой важности. Он был строго индивидуальным, неповторимым и являлся по сути своей удостоверением личности, личной подписью. Жених и невеста, протягивая друг другу кольца, обмениваются ими трижды, то есть не случайно, а глубоко взвесив все, и получают кольцо из рук своего спутника как жест доверия, как право принимать друг за друга любые решения⁷. Кроме того, кольцо, круг, золото — это символы вечности, и обручение свидетельствует о постоянстве союза мужчины и женщины.

Само Таинство браковенчания в Церкви возникло не сразу. В древности жених и невеста просто вместе приходили на исповедь, затем причащались и священник благословлял их. Венчание вышло из Литургии и некоторыми своими фрагментами показывает сопричастность ей — самому главному Таинству Церкви. Исповедь и причастие помогают человеку пребывать в лоне Церкви. И замечательно, когда молодые люди, сознательно подходя к судьбоносному моменту своей жизни, подводят покаянием черту под всею предыдущей жизнью и, очистившись искренним исповеданием своих грехов, как с чистого листа, начинают новую.

Раньше два чина были разъединены; сначала совершалось обручение, а через некоторое время — само венчание. Сейчас эти две части соединены вместе, и после обручения священник ведет жениха и невесту из притвора к алтарю. Важнейшей целью брака является чадородие, и священник или диакон во время этого шествия, вознося молитвы, в частности, провозглашают: И буди жена, яко лоза плодовита.

Движение из притвора к алтарю символизирует путь жизни новобрачных; по сути своей это вхождение в храм нового живого организма, семьи, которая в Православии воспринимается как малая церковь. Я глубоко убежден, что всякий человек, переступающий мало-мальски всерьез церковный порог, в глубине души, быть может, и не сформулировав точно цель своего прихода, все равно оказывается в храме только по одной причине, которую я бы выразил словами Я хочу в рай! Действительно, если спросить у любого стоящего в церкви, не хочет ли он в ад, то мы получим отрицательный ответ. Если мне все равно, если мне наплевать, где я окажусь, то я попросту этого порога не переступлю.

Всякий храм построен по образу Ноева ковчега и имеет три части; то есть любой храм — это корабль, который плывет по воздвигнутому бурей напастей житейскому морю. А пунктом его назначения является Царство Небесное. И если я на этот корабль сяду, то, глядишь, до рая доплыву.

Оказавшись на этом судне, я поначалу веду себя смирно и, боясь ошибиться, постоянно справляюсь о правилах поведения. Но, освоившись, делаю резкие движения и даже слегка безобразничаю. Тогда меня смывает с палубы и, оказавшись в пучине, я кричу: “Спасите!”, спеша на покаяние. Батюшка накрывает меня епитрахилью и, как при помощи веревочной лестницы, вновь принимает меня на борт корабля. Обсохнув, я вновь принимаюсь за свои выкрутасы, и снова меня смывает в море. Так и кувыркаюсь.

Этот образ ясно показывает пребывание человека в Церкви и ее спасающую роль. Многие семьи рушатся как раз из-за недооценки этого важнейшего момента. Если я систематически и искренне рассказываю на исповеди обо всех тревожащих меня моментах семейной жизни, если я прежде всего ищу свою собственную неправду и всеми силами пытаюсь с помощью Божией и советов священника ее искоренить, то шансов выплыть и не разбиться о соблазны у меня куда больше. Если я постоянно участвую в Божественной Литургии, то есть являюсь очевидцем Божьего присутствия в мире и причастником Его естества, то основы этого горнего бытия могут быть усвоены как образ бытия семейного: малая церковь не может существовать вне великой. А если я перестаю участвовать в церковной жизни, я попросту теряю приток благодати, поддерживающей меня в Божьей Правде. И неразумно рассчитывать на то, что я смогу удержать дары, излитые на меня однократно в Таинстве венчания, поэтому священник и вводит молодых в самое средоточие церковной жизни и первым делом вопрошает каждого из них, по доброй ли воле и по любви ли они решились соединить свои жизни. Отрицательный ответ любого из супругов предусматривает обязательное прекращение Таинства. И очень важно, чтобы в этот момент молодые посмотрели в глаза друг другу, чтобы не получилось, как в пушкинской “Метели”.

Войдя в храм, жених и невеста встают на белое полотенце, которое символизирует облако, потому что Церковь есть Небо на земле, и на это Небо восходят новобрачные. В этом смысле брак есть начало небесного бытия, ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф 18:20). Влюбленные обычно не чувствуют под собою земли; они как бы парят над ней, никого не замечая; они так по-настоящему ощущают себя, так поглощены друг другом, что, кажется, больше им никто не нужен. Но в начале венчания читается молитва, в которой священник вспоминает всех тех древних праведных супругов, которые так или иначе способствовали тому, чтобы чистота брака как Божественное установление дошла до нашего времени: Адама и Еву, Авраама и Сарру, Исаака и Ревекку, Иоакима и Анну и многих других, тех, кто своей верой и преданностью Богу и друг другу сохранил честной брак и сумел донести его до нас.

Священник молится о новобрачных, взывает к Богу о том, чтобы в их доме было сполна пшеницы, вина, елея и “всякой благостыни”, то есть чтобы не было ни в чем нужды, и в конце говорит: …да даруют и купно сущим с ними вся, яже ко спасению прошения. Этим людям, которые летят над всем миром, не чувствуя от счастья земли под ногами, он вдруг напоминает о том, чтобы они всегда с любовью относились к тем, кто рядом с ними, с кем придется пересечься в жизни, и чтобы они ни в коем случае не забывали нужду ближних. В этом, по-моему, проявляется удивительная трезвость Церкви.

Жених и невеста, муж и жена предстают друг для друга в чине браковенчания ни много ни мало как царем и царицей. Воспитанные при советской власти, мы привыкли относиться к царям как к привилегированным особам, которым все дозволено. Однако в идее своей царское служение — это служение жертвенное. Только царь может принести себя в жертву за свой народ, это подчеркнуто в жертвенном царском служении Христа. И недаром на голгофском кресте было начертано “Царь Иудейский”, то есть Царь народа Божьего. Подчеркивая царственное достоинство жениха и невесты, священник возлагает на их головы венцы, но венцы эти — еще и символ мученичества. Всею своей жизнью новобрачные обещают засвидетельствовать друг другу свою верность и свое жертвенное служение в подлинной любви.

Во время Крещения человека облачают в белую ризу, царскую и священническую, то есть каждый член Церкви является царем и священником Бога Всевышнего. Во время венчания эта мысль подчеркивается с сугубой силой. Выше, чище и главнее друг друга для новобрачных нет никого в этом мире кроме Господа Бога. Они действительно очень близки. Молодые должны стать столь же тесно спаянными друг с другом, как Адам и Ева. В браке происходит соединение мужа и жены в единую плоть, поэтому супруги и называются “половинами”, и здесь необходима их вера в то, что Господь так скрепит их брак, так сопоставит их в полное единомыслие, что они будут ощущать себя единым целым.

Говорят, браки совершаются на небесах. Действительно, любовь делает человека сопричастником горнего мира. Но венчание мыслится действием, совершающимся Самим Богом⁸. После возложения венцов священник, воздев руки, трижды возглашает тайносовершительную молитву: Господи Боже наш, славою и честию венчай я (то есть ‘их’). Не батюшка, а Сам Бог совершает соединение людей воедино, а человек может только приготовить себя к восприятию Божией благодати и хранить ее в чистоте своего сердца; он может только войти туда, где Христос присутствует на свадьбе. Это о свадьбе Достоевский говорит, что не горе, не боль, а именно радость удостаивает Господь Своим первым чудом.

На свадьбе вдруг не хватило вина. Божия Матерь взывает к Спасителю и просит Его помочь, и хотя Он отвечает: еще не пришел час Мой (Ин 2:4), однако повелевает наполнить кувшины водой и, почерпнув, принести распорядителю пира, который, отведав, говорит: всякий человек подает сперва хорошее вино <…> а ты хорошее вино сберег доселе (Ин 2:10). И на венчании мы входим в евангельское пространство, в Кану Галилейскую, где присутствует на пиру Сам Бог и жених и невеста вкушают вино, благословленное Господом. Древний символ, наполненная до краев чаша, содержит в себе крепость, радость, сладость и горечь — все, что может встретиться на жизненном пути. И это вино жених и невеста выпивают в три приема до конца, помогая один другому.

Для мужчин бальзамом на душу стала фраза, которую они всегда помнят и попрекают своих жен: жена да боится своего мужа (Еф 5:33). Но если мы хорошо вслушаемся в самый текст Послания, то поймем, что его центральная мысль — о том, что отношение мужа к жене должно строиться по образу заботы Христа о Церкви. Как Христос — глава Церкви, так и муж несет на себе всю полноту ответственности за семейную жизнь. Должно быть единоначалие, и не может быть никакой анархии. Но если муж и жена являются единой плотью, то что же ты за человек такой, если не будешь холить и лелеять, греть и хранить эту плоть всеми своими силами? Прежде всего это призыв к главе семейства — блюсти, сохранять свою жену так бережно, чтобы ей было радостно жить под такой надежной опекой. В языке простого русского народа в XVIII–XIX вв. практически не существовало выражений любви. Бабы, желая похвалить своих мужей, обычно говорили: “Мой меня жалеет”. Эта жалость — начало любви, бережного отношения к своей супруге. Поэтому если ты действительно нежно относишься к ней, то и она “да боится мужа”⁹.

Очень глубокий термин — страх Божий. Мы все призваны к нему: Начало мудрости — страх Господень (Пс 110:10). Но Иоанн Богослов, всей своей жизнью исполнявший великую заповедь Христову о любви (его ведь и называют “Апостол любви”), утверждает, что в любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение (1 Ин 4:18). Страх, к которому призван человек — это необычайно трепетное отношение, боязнь оскорбить, сделать что-то неприятное близкому и любимому. Но ведь это в той же степени относится и к мужу.

Во взаимоотношениях между людьми и в особенности между мужчиной и женщиной всегда есть вещи, до которых одному надо дорасти, а другой должен помочь ему подняться, и процесс взаимного обогащения и возрастания нескончаем. Он осуществляется при доверии и признании равного достоинства друг друга. Полагаю, что это — одна из верных формул любви. Каждому из супругов необыкновенно важно и приятно осознавать, что они стали другими не без взаимовлияния (здесь нет никакого самодовольства, но лишь великая радость осознания факта), — и стали несказанно лучше и прекраснее! Первые плоды этого взаимного влияния созревают очень рано; они — одно из необходимых условий брака. Это царский путь, путь творчества, когда люди, не соблазнясь рутиной, ищут горнего мира и постоянно восходят на Небо, увлекая за собой друг друга. Тогда им не скучно.

Но этот путь происходит уже на земле, потому что после чтения благовестия от Иоанна о браке в Кане Галилейской и личного присутствия новобрачных на этом пиру, и вкушения ими вина, священник, соединив руки мужа и жены епитрахилью, ведет их вокруг аналоя с Евангелием. Отныне жизненный путь православной семьи возможен только в сфере действия этой Книги. Во время троекратного обхождения подножие — тот самый ковер-самолет — убирается из-под ног молодых, и они спускаются в мир дольний, хорошо запомнив все то, что было с ними во время богослужения, то есть пребывания на Небе. Венцы убирают, и молодым провозглашается торжественное многолетие.

Начинается совместный жизненный путь молодых, и отныне их задача — удержать внутри себя тот отблеск райского бытия, который был им показан, сохранить отношения чистоты и теплоты, дарованные им Божиим Промыслом. И, как показывает житейская практика, задача эта отнюдь не из легких — слишком уж много соблазнов встает перед ними.

Одним из главных препятствий на пути счастья оказывается неверное отношение к своей половине, когда совершенно незаметно возникает подмена точки приложения творческих сил и устремлений человека во взаимоотношениях “Я” — “Другой”, и вектор перемещается с него на меня. До сих пор я вглядывался и всматривался в глубину этого человека, а теперь начинаю подсчитывать барыши от общения с ним. Стоит только встать на этот путь, как тут же легко почувствуешь себя обделенным. К сожалению, очень нетрудно убедить себя в том, что ты недобрал, что тебе недодали куска от семейного пирога, — ведь какая-то правда в этом есть. Мы так устроены, что нам всегда не хватает любви. Мы всегда жаждем любви, мы всегда жадны до любви и никогда не может быть ее преизбытка, коль скоро ее эталоном является любовь Божия к нам.

Но то-то и оно, что ощущение рая, которое я переживаю от близости с другим человеком, возможно лишь тогда, когда я отдаю. Мы забываем, что и наша любовь, сколь бы она ни была велика, все равно несовершенна. Нам кажется, что мы-то как раз отдаем все, что можем. Ан нет! Мы тоже недодаем, хотя и думаем, что выполняем все посильное. А возникающие претензии к ближнему могут быть устранены лишь доверием к нему, пониманием, что он тоже делает все возможное по своим силам. Законы духовной жизни абсолютно противоположны законам этого мира, в котором чем больше хапнул, тем больше приобрел. В мире горнем — чем больше отдал, тем больше у тебя есть. И самое удивительное, что в нашей духовной жизни мы все это знаем. У всех нас безусловно есть опыт радости от благодарного взгляда другого человека, сердце которого мы сумели согреть своим участием. Но мы можем попасться на саможалении. И Церковь дает универсальный рецепт для преодоления этого соблазна: в своей благожелательности предупреждайте друг друга (см. Рим 12:10). И в семейных отношениях хорошо бы взять на вооружение этот принцип и, не ограничивая квоту благодеяний в отношении самого близкого и любимого для тебя человека, как можно больше делать для него приятного, не считаясь с тем, что получил в ответ.

Второй бомбой замедленного действия, разрушающей семейные отношения, является обидчивость. Православие — очень “не­­вы­годное” с точки зрения мира сего миросозерцание, неминуемо приводящее к выводу: “Я должен всем, а мне — никто”; следовательно, я обязан ко всем относиться хорошо, а хорошее отношение ко мне — это дар, за который мне следовало бы быть благодарным дарящему. Требовать же к себе хорошего отношения я не имею права, — и не должен обижаться на плохое ко мне отношение.

Есть некий образ, помогающий ориентироваться в семейных коллизиях. Каждый из нас по своему личному опыту хорошо знает, что принципиальной задачи кого-либо обидеть, сделать кому-либо гадость, тем более своим близким, перед ним обычно не стоит. Но при этом мы помним и те моменты нашей жизни, когда наши родные и близкие на нас все же обижались. Но если я никого не хочу обидеть, то с какой стати мне считать, что мой ближний хочет обидеть меня? Чаще всего такие обидные действия оказываются следствием оплошности, усталости обижающего, к которым всегда можно проявить снисходительность¹⁰. И тогда помогает вопрос: “Если он хочет меня обидеть, то зачем делать то, что он хочет? А если не хочет, то зачем обижаться?”. Безусловно, между супругами должна быть выработана адекватная форма взаимоотношений, которая ведет к взаимопониманию. Мы очень часто это недооцениваем. Ведь можно назвать человека дураком, и он совершенно спокойно к этому отнесется, а можно назвать его умным, и тот по гроб жизни этого не забудет. Главное — как сказать.

Очень важна интонация. И очень важно умение слушать. Слушать ведь можно по-разному: можно слышать то, что произносится, и это — не самый худший вариант; можно слышать то, что хочешь услышать; это происходит чаще всего и приводит порой к разрушительным последствиям. А можно слышать то, что тебе хотят сказать, и это — самое главное. Но надо очень внимательно вслушиваться. Можно даже слышать (понимать!) без слов. Я думаю, многие по-настоящему любящие друг друга пары не раз радостно поражались ситуациям, когда на фразу одного из них другой говорил: “Ой! Я только что об этом подумал!”.

Лучшим средством, рассеивающим все невзгоды, является ласковое и нежное отношение друг к другу. Как сказано замечательным поэтом Булатом Окуджавой: Давайте говорить друг другу комплименты… Давайте жить, во всем друг другу потакая… К сожалению, мы очень боимся такой открытости. Нам кажется, что мы таким образом проявляем слабость, что нужна сдержанность и в доверии к любимому человеку¹¹. Однако Сам Бог, распятый на кресте, явил нам образ беспредельного доверия, а другого образа подражания Он нам не оставил.

В своей любви человек уязвим. Вся радость общения основана на обнаженной взаимной доверчивости, когда нет ничего, что могло бы разделить двоих. Это полное проникновение одного в средоточие другого, сопряженное с огромным желанием впустить внутрь себя своего любимого полностью, без всяких ограничений, абсолютно раскрыть себя ему. Подлинным условием такого взаимного служения является прекращение всякой лжи, даже умолчания и утаивания секретов, — такое доверие друг к другу, когда я знаю, что буду принят абсолютно весь, даже с теми страшными потаенными углами своей души, в которые мне самому стыдно заглянуть.

Здесь человек проходит через опыт Страшного суда (без которого, однако, невозможен рай): с одной стороны, никак не поднять глаз, ибо все содеянное тобой обнажено до предела и все могут лицезреть тебя во всей твоей неприглядности. С другой, есть надежда, что до твоих грехов, может быть, другим-то дела и не будет, ибо все будут сосредоточены на своей неправде. В любви ты полностью отдаешь себя на суд другого. Но если он тебя принимает, то рождается удивительное ощущение равенства и доверия, основанное не на равенстве в грехе, а на равенстве во взаимном прощении и принятии друг друга, приподнимающее любящих над бренностью бытия. По-настоящему любящие способны всю жизнь нести на себе друг друга.

Беда людей, не нашедших ответной любви, в том, что они боятся по-настоящему открыться. Наверное, у каждого есть опыт ран и боли от неосторожных или равнодушных слов, произнесенных в ответ на наше доверие, но этот опыт не абсолютен. Выбор спутника жизни — это нелегкий поиск самого близкого. Не имеет никакого значения, будет ли жена красивой или нет, худой или толстой, доброй или вздорной (то же и с мужем); значение имеет лишь одно: родная (родной) или нет! В этом поиске нужно всматриваться — и не бояться раскрыться самому; опыт ран поможет в дальнейшей жизни найти пути к примирению. А в конечном счете путь взаимного раскрытия порождает беспредельное доверие, сопряженное с взаимной благодарностью, поощряющей открытость. Без доверия друг другу люди не становятся родными. А взаимное доверие предполагает поддержку любимого, даже если это чревато испытаниями; путь христианина всегда есть поиск правды Божией, а это — всегда крестоношение. Оно часто идет вразрез с благополучием, но никогда не идет против блага.

Напротив, всякий грех замешан на лжи, ибо сатана отец лжи и без нее обойтись не может. Задав себе однажды вопрос, от какого количества грехов может избавиться человек, если попросту перестанет врать даже самому себе, я был поражен выводом: от всех — ибо всякий, даже самый мельчайший грех обязательно замешан на лжи. В настоящей любви не может быть вранья, и значит, она — небольшой кусочек рая, открытый каждому, и здесь происходит непостижимое для ума соединение двух людей. Если есть любовь, если есть подлинное взаимное служение, то такое соединение может приводить только ко взаимному обогащению и наполнению, которые порождают ощущение великой радости бытия, потрясающей взаимной необходимости.

Действительно, именно радость от общения друг с другом является подлинным плодом доброй семейной жизни. Плотская радость настоящих супружеских отношений не существует вне духовной, духовная радость потоком перетекает в плотскую, и расчленить их невозможно. Дети, плоды этих отношений, в таких случаях желанны и любимы. И по-настоящему счастливы те семьи, где нет ущербности в этих отношениях.

Господь призвал нас к бытию. Он жаждет видеть нас Своими. Это возможно только тогда, когда законы мира Божьего живут и в нас, и мы солидарны с ними. Выбор всегда за нами. Таинство брака в своей сердечной искренности приоткрывает нам завесу Царства Небесного уже здесь, на земле. Сохранить все в чистоте безмерно трудно, но с Божьей помощью возможно, ибо человек несет в себе отблеск Самого Создателя, Который очень верит человеку и знает, что тот может стать сопричастником святыни: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое (Втор 30:19).