…На вокзале Паддингтон – огромная гора плюшевых мишек. Большие, средние, маленькие, очень маленькие и очень большие, а рядом с ними – улыбчивый продавец-индус. Плюшевый мишка есть у каждого английского ребенка, хоть раз побывавшего в Лондоне.
Я беру одного мишку, чтобы отвезти в Россию знакомому русскому мальчику. «Вы из России?» – спрашивает меня веселый индус. – «Отвезите его в Москву! Медведь будет там чувствовать себя как дома! Здесь для него жарковато!» В Лондоне – жара, дети и молодёжь купаются в фонтанах на Трафальгарской площади и в Кенсингтон Гарденс…
Как ему объяснить, что в Москве темно от дыма (о, это лето 2010!). Боюсь, там медвежонку тоже будет жарковато. Впрочем, все равно он поедет со мной в Питер. И я соглашаюсь с весёлым индусом, вспомнив мудрого медведя Балу, наставника Маугли.
Плюшевый мишка – неизменный атрибут детских игр, верный друг детства всех повзрослевших детей – от Лондона до Камчатки, от Москвы до Нью-Йорка. Медведь на гербе русских и европейских городов – уже не забавный плюшевый, а полный достоинства и, пожалуй, страшный в своей силе зверь, не уступающий ни льву, ни орлу.
Когда-то в Европе, которую ещё не называли Европой, жили человек и медведь. Человек был охотником эпохи палеолита – но он ходил на охоту не только за пищей. Порою он ходил на священную охоту – не ради пищи, а ради встречи с богом, являющегося в своей мощи. Это была охота на медведя – страшного пещерного медведя, с которой охотник мог и не вернуться. Но сохранится ли душа человека, встретившегося с Богом живым?
Для палеолитического охотника иерофанией Бога Живого, Бога Крепкого, Бога, Которого он знал из своего религиозного опыта, был медведь. Он был страшной иконой божества. Медведь всегда был рядом с человеком – в своей смертоносности, в своей устрашающей мощи. Он выбирал себе такие же сухие и удобные пещеры, как и человек. Он мог встретиться на его пути неожиданно – и тогда человек и медведь сходились в битве, исходом которой была смерть одного из них.
Герб Ярославля
Мясо медведя вкушалось на священной трапезе и не ради утоления голода. Его череп и берцовые кости хранились с черепами и берцовыми костями умерших людей в особых святилищах – они были священны и после смерти, полные силой божественной в глазах древнего человека.
Прошли тысячелетия… Человек узнал тайну зерна, умирающего в земле и восстающего из него. Тайна священной охоты сменилась тайной хлеба. Пещерные медведи вымерли, но их наследники – медведи бурые – по-прежнему вызывали благоговейный трепет. Их не называли по имени, табуированному из древнего суеверия, только описывая как «ведающий мед» – «мед-ведь». Возможно, древним корнем, обозначавшим медведя, был «бр», сохранившийся как в русском слове «берлога», так и в словах германских языков – bear, baer, дав имя столицы Германии – Берлину.
Вера сменилась суеверием, священный трепет древнего охотника – мелким языческим культом, в котором ручного медведя со спиленными зубами убивали после истязания, ожидая от этого по законам магии всех благ от духов или богов, ибо Истинный Бог был уже напрочь забыт.
Медведь постепенно стал узником и посмешищем – его водили на цепи скоморохи и цыгане, его заставляли выделывать всякие «штуки» на потеху досужей толпе, словно мстя за тысячелетнее поклонение ему как иконе Бога. Он стал просто зверем, попавшим в жестокие руки людей.
Брэм писал о медведе: «он… отличается рыцарским характером, чуждым всякого коварства и лжи. Не умея лукавить, он добивается своего открытой силой и не прибегает к бесполезной жестокости, подобно волкам». Цепной медведь, поруганный и униженный, позволял недоброму и трусливому человеку чувствовать себя смелым и сильным, почти богом. Впрочем, человек чаще унижал не зверя-медведя, а человека и брата своего, с легкостью и удовольствием.
Человек и медведь снова разделили между собой – не пещеру, а участь в жестоком человеческом мире, горечь в удалении от Бога, горечь страдания. И медведь стал просто тварью, страдающей и мучающейся… Мальчик в рассказе Драгунского пожалел плюшевого мишку, своего друга детства, став подростком – и медвежонок не превратился в боксерскую грушу для набирающего силу бывшего дитяти.
«Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих.
Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего.
Ибо мы спасены в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться?
Но когда надеемся того, чего не видим, тогда ожидаем в терпении.
Также и Дух подкрепляет нас в немощах наших; ибо мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными.
Испытующий же сердца знает, какая мысль у Духа, потому что Он ходатайствует за святых по воле Божией.
Притом знаем, что любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу.
Ибо кого Он предузнал, тем и предопределил быть подобными образу Сына Своего, дабы Он был первородным между многими братиями.
А кого Он предопределил, тех и призвал, а кого призвал, тех и оправдал; а кого оправдал, тех и прославил.
Что же сказать на это? Если Бог за нас, кто против нас?»
(Рим. 19-31)
Что ж, только человеку, а не медведю дано стать иконой Христа Бога – даже более, чем иконой, стать братом, «сотелесником» Христа, причастником Его Божества и вместе со Христом обрадовать всё творение Божие. И такое возрастание во Христе возможно лишь в Духе Святом Божием, Которого познал и в Котором познал Христа преподобный Серафим.
Ушедший друг с разбойником в раю,
Я к ним иду тропой небесной сада,
И прежние деревья узнаю,
И луч, где веет вечная прохлада.
Мне лев подставил золотой хребет:
«Погладь меня! Я тоже тварь земная,
И травы мне годятся на обед».
А рядом с ним пасется лань ручная.
Такой мне сон приснился в этот день
Бессмертного преодоленья гроба.
Пускай лежит вчерашней ночи тень,
Пускай в сердцах отчаянье и злоба.
Но есть черта — к ней приникаешь ты,
С раскаяньем, надеждою и верой
И жаждешь тишины и чистоты,
И дух тебе дается полной мерой.
Иди! Дыши! И узнавай свой сад,
Где ни одна дорожка не забыта,
Где звери и деревья говорят,
И с ними ты в одно дыханье слита,
Где все поет Осанну и хвалу
Воскресшему, Восставшему, Родному,
И плачу я в земном своем углу,
В томленьи по утраченному дому.
(Надежда Павлович)
