Архимандрит Савва (Мажуко)
О некоторых людях невозможно сказать «был». Отчего бы это? Ведь жил человек на земле — совершенно точно! — а потом умер, и его нет. Значит, был?
— Почему был? Вот я вижу его походку, слышу голос и волнуюсь, будто он и в самом деле зашел в комнату.
— Но ведь это только в памяти, а здесь, сейчас — его нет, он отсутствует.
— Его нет, но нет как-то иначе, будто речь идет о живом отсутствии, потому что, если кто-то есть, то он есть навсегда. Однажды быть — остаться насовсем.
Когда я вспоминаю отца Макария, не могу сказать: «У нас был схимник Макарий», — сама речь сопротивляется, и я всякий раз говорю: «Вот Макарий», и улыбаюсь. Так всегда случается: стоит вспомнить Макария, и тут же улыбка. И это не только со мной. Кто знал старчика, только услышит его имя, возьмется вспоминать — тут же на лице улыбка! — такой это добрый был человек.
Значит, все-таки «был».
Нелепое слово. Всего три буквы, и умудриться впихнуть «ы» в середину, а «эл» всего лишь суффикс прошедшего времени — приставлен для порядка, по должности — и от бытия осталась всего одна буква, припечатанная грубым звуком и казенным суффиксом.
Было. Все было. А теперь нет. Отсутствует. Вымарано из бытия. Не есть.
— Но позвольте… Это что же… меня нет?
Именно вас. Но это ненадолго, потому что вас еще нет, но ропщут в основном, когда уже нет. И все ваше драгоценное есть между двумя было: еще не было и уже было.
Какая короткая жизнь! Невольно пятишься от края, но — некуда отступать!
16 августа 1976 года — важнейшая дата! — день, когда меня еще не было. Меня не было уже целые сутки до того, как я появился! А по городу ходили люди, кошки дремали в тени, в пионерском лагере играл баянист у костра, и весь мир дышал полной грудью. Крыши домов раскалялись под солнцем, в бабушкином саду наливались груши и яблоки какого-то невероятного сорта, которые уже много лет плодоносили и волновали соседей, но все это — без меня, я не вдыхал этот волшебный аромат летнего Гомеля — запах подгнивших груш, сладкой пыли и шоколада.
А спустя сутки: «Я есть!» Но весь этот прекрасный мир так долго обходился без меня! Почему?
Меня не было, когда немцев прогнали из города.
Меня не было, когда в Гомель пришла революция и старая княгиня отдала ключи от дворца.
Меня не было, когда отменяли крепостное право, Герцен и Чернышевский никогда не слыхали обо мне.
Раненый Пушкин лежал в снегу, и глухая смерть надвигалась на поэта. Он родился, любил и умер, а я еще сто лет не приходил — как же мы разминулись?
Походы Наполеона и победы Суворова, Ливонская война и корабли Колумба, монголы и половцы, крещение Руси — сколько есть сил отматывай назад! Слоны Ганнибала мерзли в Альпах, Архимеду постоянно мешали чертить на песке, и кто-то однажды замыслил в Риме невероятный Пантеон, и некто разрушал в Афинах Длинные стены. Все были при деле. Но без меня.
А потом, после меня — будут стены, люди, войны и слоны, великие империи поднимутся и рассыплются в прах, яркие открытия перевернут науку, родятся и умрут поэты и философы — и так до самого конца, на столетия вперед до самых последних мгновений, когда живое так устанет жить, что задохнется в собственной усталости. Все это будет. Без меня.
19 августа 1976 года. Я хорошо знаю этот день. Я исходил мыслью каждую его минуту. Это праздник Преображения, который в этот раз прошел без меня, я задержался всего на сутки. Пели литургию, святили яблоки — без меня.
Последний день, когда меня еще не было.
Брат-близнец первого дня, когда меня уже не будет.
Все правильно. Все по порядку: родился человек, жил, помер. Побыл немножко — уступи место другому.
История человечества — музыкальное произведение. После увертюры вступили скрипки, умолкли, соло кларнета, потом запела виолончель и, отыграв свою фразу, уступила арфам, но и они вдруг стихают, и шикарный тенор начинает свою арию. Арфы смолкли. Значит ли это, что они умерли? Нет, они просто терпеливо ждут знака дирижера, чтобы снова вступить.
20 августа 1976 года началась моя ария, и однажды она разрешится последней нотой, завершающим аккордом. Но в этой симфонии я уже навечно и с этим ничего не поделаешь.
Кто жил однажды — жив навсегда.
— Но зачем помнить время, когда тебя не было?
— Чтобы принять день, когда меня не станет!
Заглянуть в бездну
Пока меня не было, в 1092 году, в славном городе Полоцке случилось страшное: ночью жители слышали топот целой армии всадников, безумная конница неслась по улицам, оставляя следы копыт на песке, но никого не было видно — в городе неистовствовал невидимый враг. Всякий, кто выходил на улицу, умирал в страшных муках. Спаслись только те, кто не покидал дома. Об этом нашествии сообщает Нестор-летописец. Тогда полочане думали, что на них напали навьи — то ли духи умерших, то ли вампиры — людям было так страшно, что они даже не старались справиться о социальном и мифическом происхождении таинственных врагов.
«Полоцкие навьи» — так назвали историки это странное происшествие, а этнографы предположили, что таким образом в летопись попала история о разгуле эпидемии в средневековом городе. Про вирусы тогда не знали, медицина делала первые шаги, но то, что с человеком навсегда, в какую бы эпоху он ни жил, летописец передал хорошо — ужас внезапно разверзшейся бездны.
В 2020 году в наш благополучный мир вновь пришли навьи. Столько смертей, столько разговоров о неизбежном, что воздух насквозь пропитался тревогой.
— Это не должно было с нами случиться! Мы ведь так хорошо шли и все делали правильно!
— И поверили в свою неуязвимость!
До каких бы вершин ни дошел прогресс, человек никогда не перейдет положенных ему рубежей. Я однажды начался и однажды закончусь, мне не выплескать свою биографию ни в одну, ни в другую сторону. Хотя живой всегда уверен, что смерть — это так далеко, что хотя и доходят до нас вести, что в Сомали, говорят, неспокойно, а на Камчатке вулкан — мало ли чего бывает там, за горизонтом!
И вдруг повеяло смертью так близко, что мы не сразу и поняли. Каждому взрослому известно это чувство загробного холода, когда беда и смерть так близко, словно касается кожи. Не грохот тяжелых призрачных подков за дверью, а совсем близко, так что ничто не защитит.
Один школьник рассказывал, как из-за какой-то чепухи поругался с учительницей и, рыдая, пошел сводить счеты с жизнью. Он уже решился на последний шаг, но вдруг замер в ужасе. Как спасся, уже не помнит.
Что же ты там увидел?
— Я заглянул в бездну!
Пока ты здоров и тебя окружает спокойная и сытая жизнь, кажется, что и бездны-то никакой нет и в мире все так уютно, что даже скучно. Только это все ложь.
Благополучие опьяняет. Скажите пьяному: «Опять напился?» — обидится: «Да я как стеклышко!» Намекните благополучному о его благополучии — оскорбится, потому что приличному человеку положено быть обиженным и недовольным.
На уроке французского
Я первый защитник комфорта. Мне нравится жить в XXI веке, и ни на какой другой я бы его не променял. Здесь есть медицина, образование, газ и электричество, удобная одежда, фрукты круглый год и, главное, вода. Да, не везде такой достаток, но, чтобы умереть от голода в наше время и в нашем месте, надо приложить определенное усилие. Но так было не всегда. Привычному благополучию нет и ста лет.
В 1973 году Валентин Распутин написал рассказ «Уроки французского». Это история ребенка, пережившего все трудности послевоенного времени. Мальчику одиннадцать лет. Он живет в глухом селе с мамой и младшими детьми. Отца нет. Парень смышленый и хорошо учится, но в деревне нет школы, и его отправляют в пятый класс в районный центр к чужим людям. Ничего волшебного не происходит в жизни паренька, потому что все мечты и надежды не так ярки и значительны на фоне постоянного голода. Вместе с сестренкой они глотают глазки от картошки, надеясь развести в животе огород, чтобы есть не так хотелось.
Раз в неделю из села едет машина, и мама передает парнишке хлеб и картошку. Вот такой рацион у ребенка в одиннадцать лет. Ни витаминов, ни сбалансированного питания, и готовит он себе сам, а из мешка постоянно кто-то ворует, так что мальчику приходится ужинать пустым кипятком из теткиного чайника. Предел счастья — стакан молока, но об этом можно только мечтать, и парень идет играть на деньги с уличными хулиганами, чтобы выиграть рубль, только рубль — столько стоит баночка молока. Но время от времени его жестоко избивают за выигрыши.
Учительница французского старается подкормить мальчика, но он гордый советский школьник и подачек не принимает. Она идет на хитрость: собирает ему посылку якобы от мамы, но по наивности кладет туда макароны, которых в деревне и не видывали. Мальчик не сразу заметил уловку, и в рассказе есть потрясающая сцена, когда голодный школьник забивается под лестницу и с жадностью грызет сухие макароны. Это писал человек, который знает, что такое голодать!
Или вот случай, когда ему удалось раздобыть стакан молока, уже подмерзшего, но он с таким восторгом глотает льдинки со сливками! Учительница шлет с Кубани мальчику посылку, в которой лежат три яблока, и рассказ заканчивается, кажется, одной из самых трогательных фраз русской литературы:
«Раньше я видел яблоки только на картинках, но догадался, что это они».
Мальчику одиннадцать лет.
Вершина счастья — черный хлеб и стакан молока.
Он еще никогда в жизни не видел яблок.
Но мы больше сочувствуем другому мальчику. Ему тоже одиннадцать. Он живет у нелюбимых родственников в комнатке под лестницей. Нет, не голодает, но и в роскоши не живет. Правда, обноски, в которых он ходит, куда симпатичнее той рванинки, в которую одет его сибирский ровесник, и сам мальчик выглядит получше: черные волосы, круглые очки и таинственный шрам на лбу. Он тоже едет учиться. Только не в районный центр, а в Хогвартс, и ждут его там невероятные опасности и приключения.
О непростой жизни британского сироты сняли прекрасный фильм, который видели миллионы. По рассказу Распутина тоже вышла картина, к которой долго готовились. Никак не могли найти актера на главную роль. Опробовали сотни мальчишек, талантливых и интересных, но никто не попадал в образ. Каждому из них режиссер задавал один-единственный вопрос:
— Какое самое большое горе ты перенес в своей жизни?
Дети отвечали то, что могут ответить дети, рассказывали о своих маленьких огорчениях, но это были благополучные советские ребята, которые жили в комфорте и достатке. И только один мальчик ответил:
— Да вся моя жизнь — сплошное горе!
Парень вырос в детдоме. Он знал, о чем говорит. Роль досталась ему.
Я не против благополучия. Я его первый защитник.
Пусть у детей будут родители!
Пусть наша земля никогда не узнает войны!
Пусть у детей всегда будут и молоко, и хлеб, и яблоки!
Только, несмотря на все мои молитвы и призывы, жизнь никогда не потеряет свою уязвимость, а наше благополучие — крайне хрупкая вещь, которая может разбиться вдребезги в любой момент, и к этому моменту надо быть всегда готовым. Надо разрешить себе мысль о хрупкости этого мира, о том, что мы все здесь ненадолго — не только мы, но и наши дети, — мы умрем, и это нормально, так было всегда. Чтобы не охмелеть от благополучия, нужно учиться быть благодарным и не стесняться размышлять о бренности бытия.
Мудрый Сенека советовал своему другу поставить себе простой духовный навык, привычку не прятаться от горя, а выходить ему навстречу:
«Ничто не должно заставать нас врасплох. Нужно посылать душу навстречу всему и думать не о том, что случается обычно, а о том, что может случиться» (Сенека. Нравственные письма к Луцилию. Письмо XCI, 4).
Хотя, может быть, самым простым духовным упражнением мог бы стать вопрос, который задавал детям пытливый режиссер:
— Какое самое большое горе ты перенес в своей жизни?
Это здорово отрезвляет!
Оклик Капитана
Без духовных упражнений очень трудно обуздать благополучие. Древним эллинам с этим было проще, потому что в те времена и земля была ближе, и смерть доступнее. Император-философ Марк Аврелий приучал себя смотреть на детей не только с радостью, но и с мыслью, что не сегодня, так завтра они непременно умрут.
— Античное изуверство!
— Скорее, здоровый реализм!
Разве вы не знаете, что ваш ребенок умрет? Вот и ответ. Обычно это происходит уже после смерти родителей, но каждый может вспомнить немало исключений. Этой мысли не надо бояться. Надо быть готовым. Если вообще к такому можно подготовиться.
Учитель Марка Аврелия, премудрый Эпиктет, обучал своих слушателей смотреть на жизнь как на морское путешествие. В древности ходить на корабле было куда опаснее, чем сейчас. Жизнь вообще была полна превратностей в то неспокойное время. Может быть, поэтому философами тогда называли мудрецов, а не специалистов в философской литературе, и книги этих мудрецов читают уже не первое тысячелетие.
«Шел корабль, своим названьем гордый, океан стараясь превозмочь».
Но вот стал кораблик на якорь. Пассажиры вышли на берег набрать воды и провизии. И дальше Эпиктет рассказывает о бродяжничестве по суше таким языком, что невольно улыбнешься. Идешь, говорит, по бережку, и тут тебе подвернется то ракушка, то луковка, а может, попадется жена и ребенок, и даже не один. И все эти ракушки, и луковки, и женушки у него так здорово рифмуются:
κοχλίδιον καὶ βολβάριον
γυναικάριον καὶ παιδίον.
Так бы и запел: то ракушка, то луковка, то женка, то малыш!
Это не песня такая, это жизня такая! Одной фразой Эпиктет схватил обычную биографию обычного человека.
Только это не все. Коли гуляешь по берегу, не забывай время от времени оборачиваться в сторону корабля и не уходи далеко, чтобы не пропустить оклик Капитана.
Корабль жизни может сняться с якоря в любой момент, и тогда придется тебе спешно бежать на голос Капитана и оставить тут на солнечном бережку и ракушку, и луковку, и женушку, и чадушку. Для мудреца, полагал Эпиктет, очень важно воспитать в себе чуткость к голосу Капитана, никогда не упускать из виду реальное положение вещей, не терять трезвости, не обольщаться праздничным сиянием уютной бухты.
Это принять непросто, но возможно.
Куда труднее, если позовут не тебя, а твоего любимого «луковку».
Вечный Павлик
Павлику было 24 года, когда он оставил этот мир. Бывает, что мальчики способны на большее мужество, чем мужчины, а этот был из тех парней, которым — я уверен! — удалось запугать рак. Он сражался со своей болезнью с одиннадцати лет. Последние годы он почти не мог дышать самостоятельно, за него это делал какой-то человеколюбивый аппарат, — делился с Пашей кислородом, но не давал спать. Вот так: или спать, или дышать — иногда приходится делать и такой выбор.
Он умер у меня на глазах сразу после Причастия. Я ему горячо говорил что-то важное, но, видимо, такое бесцветное, что в моей памяти ничего не осталось. А вот его слова я не забыл. На последнем вздохе он почти выкрикнул:
— Я буду жить вечно!
В жизни не слышал более правдивых слов! Но ведь после этого наступила смерть, значит его слова вступают в противоречие с очевидным: он умер на самом деле и именно в тот момент, когда прозвучала эта фраза.
Паша обманул?
Пашу обманули?
Кто посмел его обмануть? Родители? Батюшка? Бог?
Ясно, что Богу попадет в любом случае, но даже самые глубокие размышления на эту тему рассыпаются прахом перед лицом родителей, которые кладут свое дитя в холодную сырую землю.
Что вы скажете людям, которые должны хоронить своих детей?
А супруге, потерявшей мужа?
А матери, узнавшей о неизлечимой болезни ребенка?
Я до сих пор не знаю, как утешить человека в таком горе, да и возможно ли это утешение?
Горе подстерегает нас на каждом шагу, от него ни спастись, ни уберечься. Если боль пришла, от нее уже не спрячешься, не обманешь ни себя, ни беду. Но мудрые люди знали, что к этому можно подготовиться, не только можно, но и нужно сделать «прививку от горя».
Только — где они, эти мудрые люди?
Кажется, благополучие нас окончательно опьянило, так что даже христиане потеряли благородный дар спокойного отношения к смерти, и это тревожный знак.
Мертвое не умирает
Христианин не нуждается в особой «прививке от горя». Если он христианин. Удивительно, что нашего православного современника могут шокировать вещи, которые совершенно естественно встретить именно среди церковных людей, и об этом говорит не столько глубинное богословие, сколько сама атмосфера церковной жизни.
На воскресной всенощной я всегда подпеваю хору, когда поются Непрочны. Это пасхальные стишки про путешествие жен-мироносиц ко гробу Спасителя. В каждом тропаре — про гроб, саван, погребение и мертвеца, — но зато как весело поют! Это что-то невероятное!
Христианское отношение к смерти и горю совсем не философское, как может показаться. Не принято у нас погружаться мыслью в бренность бытия и превратности судьбы, хотя и это бывает крайне полезно. Вместо философской серьезности — почти скоморошья веселость, которая просто обезоруживает, оставляя недоумение в сердцах непосвященных граждан.
Надо когда-нибудь написать отдельную книгу о гробах и нежном обращении с ними. Старичок Адольфович никогда не закрывал входную дверь. Да к нему никто и не заходил: вся улица знала, что у деда в зале торжественно стоит вместительный гроб, выкрашенный кокетливой голубой краской. Если к гробу применимы эпитеты «веселый» и «озорной» — то это о таком славном произведении. Гроб — вещь в быту незаменимая, он обязан не только быть под рукой, но и радовать глаз.
Старенькая матушка Серафима жила на пятом этаже хрущевки. Скромная старушка всем была хороша, но изводила соседей регулярным обновлением своего гроба, который держала под кроватью. Временами матушка примеривалась и находила, что гроб усыхал и был узок в плечах. Его торжественно «на весь подъезд» сбывали с рук и так же торжественно втаскивали наверх гроб «на вырост» к ужасу впечатлительных соседей.
В нашем женском монастыре преставилась схимница Паисия. Умерла без спроса и невпопад. Мать Минодора только вернулась из города и читала над покойницей Псалтирь, успевая при этом мыть пол и ворчать на схимницу:
— Что это ни за работа! Прыязжаю сюды: полы не мытыя, бульба не варана, эта ляжыць!
Можно пускаться во всякие богословские глубины, но мне кажется, что у прежнего поколения христиан без всяких богословских штудий держалось здоровое и веселое отношение к лишениям и смерти, потому что Церковь лечит горе Пасхой, а она в каждой нашей службе, в каждой молитве, в каждом обряде.
Сидим в монастырской трапезе, едим пироги:
— Эх, только бы до антихриста не дожить!
— Не рви сердце!
— Как не рвать? Он же нас всех поубивает!
— И что? Через неделю опять воскреснем!
Это они так шутят? Нет, это они так разговаривают.
Откуда эта простота и веселость? Видимо, от ощущения, что ты уже умер, а мертвое не умирает. Об этом лучше всех сказал наш пасхальный богослов апостол Павел:
«Вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге» (Кол 3:3).
Если искать самое сильное духовное упражнение, если нужна «прививка от горя», для христианина нет более важной темы для жизни и размышления:
мы уже умерли и живы навсегда жизнью Христовой!
То, что человек умер, не значит, что его нет.
Быть однажды — быть навсегда.
— Это понятно, но столько смертей, и мы как христиане…
— Кто из нас мы и где из них я?
Потому что — вот стоят старичок Адольфович и матушка Серафима и искренне не понимают: чего мы все так суетимся и паникуем?
— Мы все умрем!
Нашли чем удивить! Пожил, слава Богу, вот и помирай!
— Как вы так можете?
— Это не я, это старичок Адольфович и матушка Серафима.
А сам я честно и самоотверженно боюсь. Хоть сам уже и умер (собственно, как и вы), но для порядка и ради приличия тоже суечусь и паникую. Ведь вокруг, действительно, очень много горя — было, есть и будет, — а наш самый главный христианский секрет не все могут понять и принять.
Перед пречистыми очами Божиими мы все уже умерли и воскресли, но еще не родились. И я, и храбрый Паша, и схимник Макарий — нет, не были, а вечно есть.
Пока Бог смотрит на нас, мы живы.
Пока Бог любит нас, мы есть.