Татьяна Краснова
Думаю, я была не очень счастливым подростком – если допустить, что такое существо, как счастливый подросток вообще встречается в природе.
Я была некрасивой, угловатой, очень одинокой девочкой, прочитавшей тысячу книг и не нашедшей ни одного человека, которому можно было о них рассказать.
В книгах говорилось о чести и справедливости.
В мире царили несправедливость и лицемерие.
Мир нужно было срочно исправить.
Точнее, ему нужно было отомстить. Доказать. Взять его за грудки и встряхнуть так, чтобы он опомнился.
Сейчас, зная о терроризме то, чему научил нас двадцать первый век, я бы спросила своего ребенка «трудного возраста», чей это портрет висит у него над столом, и что значит подпись под этим портретом: «От моей астмы мне помогает только порох». И две буквы: «Че».
Тогда было другое время, и мои родители заглянули в бездны моего подросткового мировоззрения только однажды, когда мне чуть не отказали в приеме в Комсомол: на заседании райкома я обозвала собравшихся оппортунистами и сообщила, что экспорт революции нельзя прекращать ни на минуту.
Мне тогда повезло. Время было другое, и на мою голову не нашлось мерзавца, готового использовать моё больное подростковое одиночество.
Сейчас, когда мне за 50, я с ужасом смотрю на молоденькую русскую девочку, сжавшуюся в комок в зале суда, пойманную и завербованную страшными дядьками, которым от их «астмы» помогает только чужая кровь, на арабских мальчишек с безумными, остановившимися глазами, которым ничего не страшно и никого не жаль…
…и на всех нас, застрявших в вечном восьмом классе, где принято дружить правильными группировками, а неправильных – травить и бойкотировать.
Я теперь, в отличие от себя тогдашней – юной, несчастной и злой – НЕ ЗНАЮ, что нужно делать, чтобы исправить мир.
Еще, в отличие от себя, когда-то бесстрашной, теперь я всего боюсь.
Я больше не одинока и до смерти боюсь за свою взрослую дочь и старенькую маму, за своих друзей и их детей, за своих больничных подопечных, за своих родных и любимых, которых жизнь раскидала по свету от Нью-Йорка до Тель-Авива, за тех, кто утром входит в метро…
До сих пор я холодею, вспоминая очередные взрывы в московской подземке, когда ждала у дверей университетской аудитории своих перепуганных опоздавших студентов, прорвавшихся через оцепление: «Жив? Цел? Маме, маме звонил?!»
Я боюсь.
Что мне делать со своим страхом?
Проще всего сделать из него ненависть.
Надо попробовать сделать из него любовь.
Ко всему, до чего сможешь дотянуться.
В конце концов, одно-то понятно точно: мне, от моей «астмы» помогает только она.
А для того, чтобы не выкрикивать прилюдно пустые лозунги, я скажу вам, что вашими силами за последние два дня мы смогли оплатить одни похороны, один высокотехнологичный протез и одну страшно важную реабилитацию для девочки, которая учится вставать на ножки.
Держите это в голове, пожалуйста.
Вам есть, что ответить, когда вас спросят, что вы сделали, чтобы улучшить мир… По крайней мере, мне так кажется.