Раз в неделю отец Андрей служит в одном из перинатальных центров. Туда же ходит крестить младенцев в реанимации, совершать молебны, причащать будущих мам. А еще он пишет об интересных людях и воспитывает троих сыновей.
Вторник. Саратовский перинатальный центр. Первым делом отец Андрей Мизюк спешит в детскую реанимацию – проведать крошечную 900-граммовую малышку, которую он крестил на прошлой неделе. Она появилась на свет на раннем сроке. Мама ждала двойняшек, но второй ребенок – мальчик – умер в утробе. И малышку пришлось рожать экстренно. По просьбе родителей в тот же день к новорожденной вызвали священника. Для служения в перинатальном центре у отца Андрея есть отдельное облачение, которое не покидает стен роддома и хранится тут же, в подсобке. Таинство крещения происходит прямо в реанимации, среди трубок, кювезов, ультрафиолетовых ламп и равномерно пикающих приборов.
Реаниматолог перинатального центра Алексей Долотов обнимает священника, рассказывает: через сутки после крещения малышку сняли с дофамина. Дофамин – гормон, который помогает работать сердцу. Крохотный мотор теперь работает самостоятельно. Девочка – чуть больше ладони доктора. Подгузник для новорожденных ей велик. Для тепла у нее два детских одеяльца – одно местное, роддомовское, второе – шерстяное, связанное волонтерами «28-ми петель». Таких малышей – весом от 600 грамм – в реанимации первого этапа выхаживания одиннадцать. Многих из них отец Андрей знает, следит за их судьбой. Однажды его вызвали крестить маловесного мальчика прямо среди ночи, сейчас парню уже четыре года, он здоров и живет в Воронеже.
С реаниматологом Алексеем Долотовым
Из реанимации мы спускаемся в отделение патологии беременных, оно этажом ниже. Здесь устроена небольшая молельная комната, где по вторникам отец Андрей проводит молебны и причащает желающих.
– Почему вы стали служить в перинатальном центре?
– Все мои дети родились здесь. Сложились добрые отношения с врачами, руководством. С тех пор, как родился мой средний сын, – вот уже почти восемь лет – раз в неделю или чуть реже, я там бываю. Служу молебен, общаюсь, причащаю желающих участвовать в Таинстве женщин, которые готовятся к родам.
Иногда зовут срочно крестить новорожденных. Это же не совсем простой роддом, это перинатальный центр, где наблюдают женщин с осложнениями беременности.
Ребенок в кювезе
Бывает, что приходится не только крестить, но и потом уже в храме провожать скончавшихся малышей.
Запомнился мне один мальчик, Егор. Он был безнадежен, и с ИВЛ его не снимали только для того, чтобы крестить. От него почему-то отказались родители, и он там один умирал. В тот момент у меня было ощущение какой-то глобальной катастрофы, ужас и неприятие, потому что в момент, когда его крестили, он открыл глаза и достаточно осмысленно, как мне показалось, посмотрел. Бывали и прежде печальные исходы, но этот почему-то особенно запомнился.
– У вас была злость на родителей?
– Нет. Как вообще можно злиться на людей, которые находятся в таком положении? Мы не знаем, как человек может отреагировать на сложную ситуацию, которой он убит. Конечно, досада и боль была, но так, чтобы злиться…
– Как вы это переживаете – смерть детей, горе родителей?
– Стараюсь проживать, принимать. На самом деле там есть и много радости. Некоторым таким детям уже по четыре-пять лет, а кто-то даже в школу ходит.
– А как родители реагируют на такое горе?
– Это не передать словами. Это больше, чем удар. Ты девять месяцев носила этого ребенка, а теперь вот так. Сознание не принимает. Наверное, самое тяжелое состояние из всех. Как теперь? Что дальше делать? Как жить? Это фаза отрицания, первая стадия – это еще и обвинение, это бунт на коленях, который описывают психологи, обвинения всех и вся вокруг. Редко бывает, когда сразу приходит какое-то смирение, понимание – очень тяжело, это на самом деле очень страшно.
В первый год служения мне пришлось отпевать девочку восьми лет. Под младенческий чин она уже по возрасту не подходила, а отпевание взрослым чином в голове не укладывалось. Детский чин отпевания построен как утешение оставшимся живущим, родителям. Взрослый чин – это молитва о прощении грехов. Восемь лет, какие грехи, по большому счету?
Это был мой первый подобный опыт. Сказать родителям что-то нереально, потому что я никогда не был в их положении.
Когда общаюсь с людьми, переживающими горе, особенно с родителями, потерявшими детей, я понимаю, что у меня нет таких слов и нет таких возможностей, чтобы просто успокоить, дать утешение. Надо просто находиться рядом, подержать за руку, помолчать. Как апостол Павел сказал: «С плачущими плачьте». Других вариантов, в общем-то, и нет.
– Он был настоящий кризисный психолог. Многие же пытаются утешить, сказать, что всё будет хорошо.
– Чего только не приходится иногда слышать. Бывает, что кто-то утешает тем, что ребенок попадает в Царствие Небесное, значит, в свое время родители с ним встретятся. Подводят к тому, что ребенок избежал худшей судьбы. Но такой разговор возможен не со всеми и не сразу. И тем более не с людьми, которые еще не пришли в храм.
Знаете, история была с одним из декабристов, кажется, с Кондратием Рылеевым. Он в детстве очень сильно болел, и мать буквально вымолила его из болезни. А потом он вырос и случилось то, что ей было указано во сне. После восстания на Сенатской площади он был осужден и приговорен к смертной казни. А матери его во сне тогда было сказано – не знаешь, о чем просишь. Лучше пусть все случится, когда должно.
Но корректен ли такой пример? Боюсь, что утешить этим рассказом горюющих родителей порой совсем нельзя. Почему и важен не только пастырский опыт, но и знание хотя бы каких-то азов кризисной психологии.
В перинатальном центре
Человек верующий, когда утихают раны, конечно же, сможет утешиться тем, что мы увидимся все во Христе, будем вместе. С людьми нецерковными, которые переживают страшные минуты, о таком говорить очень сложно. Молчать, сопереживать, сострадать, но не навязываться, быть готовым оказывать самую простую помощь.
У меня есть пара рук, машина – решил, что пригожусь
– Почему вы решили стать волонтером поискового отряда «Лиза Алерт»?
– С «Лизой Алерт» мы косвенно познакомились года полтора назад, как раз перед летними каникулами в класс к сыну приходили волонтеры, проводили игровое занятие, рассказывали о том, как надо себя вести, если ты потерялся. На всякий случай взял визитку одной из волонтеров. Но в поисках не участвовал до событий, которые произошли в Саратове в начале октября.
– Поиски пропавшей школьницы?
– Да. Вечером первого дня я поехал в штаб, совершенно не представляя, что я буду делать. Но у меня есть пара рук, ноги, машина – значит, пригожусь. Когда девочку нашли, я решил, что по мере сил и возможностей буду помогать отряду. У меня уже сейчас состоялся 4-й поиск.
– Как проходили поиски?
– Я приехал, меня включили в поисковый отряд. Отряды формируются по пять-шесть человек. Мы отправились сразу в эти гаражи, облазили там всё, что было возможно. Несколько мест там были такие, что просто дна не видно: обрыв, стекла, камни, разрушенные строения.
– Это был тот гаражный кооператив, через который дети ходят в школу?
– Да. И там даже днем ходить страшно. Как-то вспомнилось собственное детство – я в лицей тоже ходил через такой кооператив и частные дома. И эта часть города, где шел поиск, – такой кусок девяностых, потому что совершенно ничего не изменилось здесь с того времени.
На самом деле, это всё было достаточно опасно. Позже мы поехали в Затон (район Саратова на берегу Волги, застроенный дачами – А.М.). Там дачи, промзона, море собак, которые всё это охраняют. Город с изнанки.
– Когда ребенка искали, надежда была до последнего, что найдете живой?
– В первый день надежды такой не было вообще, особенно когда стали находить вещи.
Сменку ее нашли в мусорке возле гаражей. Как я потом услышал – это один из признаков, что произошла беда. Что человек, скорее всего, погиб.
Уже потом стало понятно, что с самого начала поисков мы бы уже ничего не смогли сделать. Мы просто искали погибшую девочку. Но на второй день почему-то появилась надежда. Наверное, ее подарило чувство плеча, общего дела. Я закончил поиски где-то за сорок минут до официального объявления, что тело нашли.
Накал и нервное напряжение в эти дни были предельными. И кто-то цинично пользовался этим, подбрасывая ложную информацию. А иногда и не только информацию. Я, например, на Воскресенском кладбище, где мы тоже искали ночью, видел разорванный портфель и детское платьице. Они по описаниям не совпадали, и, конечно, хочется верить, что это был просто разбросанный кем-то мусор и совпадение. Но ведь на кладбище регулярно убираются.
– Это не первый ребенок, пропавший в Саратовской области. Как вы думаете, почему город, люди так среагировали именно на этот случай?
– Волонтеры «Лизы Алерт», которые несколько лет работают, сами были, наверное, удивлены такому резонансу. Поиск был беспрецедентный и самый массовый в России. Около 4 тысяч человек участвовало. Хотя детей поисковики ищут далеко не в первый раз. Почему так произошло с этой историей, однозначного ответа нет. Я думаю, просто по живому ударило: всё-таки почти центр города, дорога, по которой многие дети ходят в школу. И еще – большинству людей, занятых в поисках, было от 20 до 50 лет. Это были родители. Я и сам поехал, потому что у меня сын – ровесник девочки.
– Когда стало понятно, что девочка погибла, а подозреваемый арестован, многие саратовцы, особенно в социальных сетях, стали требовать возвращения смертной казни. Насколько это оправдано?
– Как священник я против смертной казни. И это отражено в концепции Русской Православной Церкви, должен сразу это сказать. Я считаю, что смертная казнь сама по себе ничего не решит. Я еще принадлежу к поколению тех детей, которые росли в то время, когда маньяк Чикатило был на свободе. Я хорошо помню, как меня родители какое-то время провожали в школу и домой строго до порога, потому что ходили слухи, что в городе орудует маньяк. И было страшно. А потом я узнал, что за преступления Чикатило был расстрелян другой человек. Ошибка – и ошибка страшная. Где гарантия, что такие ошибки не повторятся вновь? Родственники погибшей девочки, насколько я знаю, тоже выразили несогласие с введением смертной казни.
– Как городу справиться с этой трагедией? Я думаю, что нет в Саратове ни одного человека, который не знал бы об этой истории, все равно какой-то след оставляет.
– Как пережить? Меняться нам всем надо. Быть внимательнее, осторожнее и чутче. Когда хоронили Лизу, в храм, где совершалось отпевание, пришло очень много людей. Это неравнодушие утешает.
– А вот это желание помогать – откуда у вас? Не с потолка же оно взялось. Наверняка есть какая-то история…
– Когда я учился в институте, курсе на третьем или четвертом, решил почему-то пообещать кое-что Богу. И как-то по наитию сказал в себе, что стану священником. А обстоятельства жизни потом и привели к этому. И еще очень хотелось призвания. И я его нашел.
– При свидетелях или внутри себя?
– Внутри себя. Сказал – и это случилось. Неосторожно сказал, и это было услышано.
Так что когда есть возможность сейчас помочь кому-то, и если я могу, я должен сделать это сейчас, не откладывать на потом.
Или же делать то, чего не смог сделать другой.
– Почему для вас было важно это обещание выполнить?
– У меня перед глазами был яркий пример человека, отца Владимира Семенова. Удивительный был батюшка в Покровском, а потом и в Серафимовском храме. Вы знаете, он был тяжело болен, но до конца своей жизни продолжал служить. Маленьким он был сиротой при живых родителях, жил в детском доме. В последние годы своей жизни организовал в селе Рыбушки семейный детский дом.
Лет 17 мне было, когда я зашел в храм, и мы с ним долго говорили. Потом приходил исповедоваться к нему не раз и не два. Отец Владимир был тем человеком, который оказал на меня влияние. Именно он, наверное, и привел меня в Церковь. Хотя после нашего знакомства у меня был длительный перерыв, сложные отношения с Церковью. Я почти пять лет не бывал в храме. Но именно он бросил то семя, которое потом взошло.
Однажды ко мне на праздник Покрова Божьей Матери привели женщину, которая умирала от рака. Она исповедовалась и причастилась тогда в первый и в последний раз в жизни – через месяц умерла. Тогда мне дали старую епитрахиль. Это была епитрахиль отца Владимира, который уже умер к тому времени.
Связь с ним я до сих пор ощущаю.
Говорят, Бог сам выбирает людей. Хотя я, спустя десять лет, не всегда считаю себя достойным этого служения. Понимаю его и свои сложности. Но для чего-то меня призвал Господь.
Священник – это плоть от плоти человек. Одновременно ему дается невероятно высокая нравственная планка, до которой дотянуться очень сложно.
Нужно постоянно что-то менять в себе. Но мы люди, мы точно так же ошибаемся, падаем. И на этом пути важно делать выбор в пользу призвания. Удержаться, измениться, выбрать шаг не в сторону человеческого. Не потому, что это непризнанная, или наоборот – хорошая работа.
Потому, что просто служить и красиво произносить проповеди – это далеко не всё, что священник может и должен делать. Иногда действительно прорубать мечом все тяжести своего пути и глотать соленые слезы. Просто меч наш не из стали.
Менять не вокруг себя, а внутри
– Отец Андрей, насколько я знаю, вы сначала закончили педагогический?
– Да, пединститут, русская словесность. А семинарию уже заканчивал заочно.
Мне было 27 лет, когда меня рукоположили. До сих пор пытаюсь понять, готов ли я был тогда, достоин ли?
– Почему?
– Это критическое отношение такое к самому себе. Не все мои слова и поступки бывают взвешенными. Впрочем, у любого бывают ошибки, взрослому человеку не свойственные. Это не хорошо и не плохо. Это данность.
В каком-то смысле, быть в чем-то подростком, ребенком не так уж и плохо. Это время, когда человек смотрит на мир с надеждой. Это не только бунт, это еще и обозрение перспектив, нежелание становиться в строй тех, кто очертил свою жизнь какими-то рамками.
Грустно бывает наблюдать за человеком, который ничего не хочет менять, потому что так привычнее жить. Менять не вокруг себя, а внутри.
Мы говорим о покаянии как о состоянии. Это именно сложный труд, состояние, перемена, метанойя.
Никакие перемены не начнутся нигде, пока не начнутся перемены в самом себе.
Священник Андрей Мизюк
– Видели когда-нибудь такие примеры?
– Я похоронил двух своих одноклассников – мужа и жену. С ней мы жили в одном подъезде, росли вместе. Он учился с нами в старших классах. Они потом оба в один институт поступили. Красиво всё было, как в хороших книгах: поженились. На свадьбе гулял чуть ли не весь курс. Счастливая, благополучная жизнь. Прожили вместе шесть лет. И тут – десять лет назад это было – он совершенно нелепо разбивается на трассе.
Я не знал, как всё повернется, потому что для нее это была тяжелая потеря.
Она неделю, наверное, сидела на кладбище, потом мы вместе – в составе одной группы – ездили на Валаам. Она вымаливала своего мужа. Было видно, что она продолжала любить его.
Ее жизнь после его гибели мне напомнила жизнь блаженной Ксении Петербургской. Человек обратился к Богу. Не просто воцерковился, стал ходить в храм и участвовать в таинствах. Она действительно преобразилась. Она жила на раздачу самой себя – она там помогала, здесь успевала. Собирала одноклассников перед Пасхой, чтобы они приходили, причащались. Она жила добрыми делами, совершая их не напоказ, а потому, что ей так было нужно, это было ее естественное состояние.
Через четыре с половиной года она тоже погибла в автоаварии, кажется, на той же самой трассе. Это было, конечно, непостижимо.
Тогда я понял, что как это ни странно, хотя я не смиряюсь с этой мыслью до сих пор, но она в жизни всё успела. Такой был подъем, такой взор был удивительный и духовный, он во всех смыслах этого слова только сиял.
– Есть ли еще какие-то особенно запомнившиеся вам люди?
– Сейчас я готовлю материал о Валентине Массове – это такой совершенно потрясающий художник, который пишет свет. Он живет в Пензе, я ездил к нему.
Я думал, что у него дом на несколько комнат, полотна на стенах, освещение специальное. И мне показывали его акварели, и, глядя на них, я в совершенно удивительное состояние погрузился. Это были не полотна, это были окна, в которые был виден мир.
Так совмещается несовместимое, большое в малом. Такой Бог дал человеку дар раскрывать целый мир, менять пространство.
Время детства – это ресурс
– Чем увлекаются ваши дети?
– Наверное, ищут себя, свое направление, свой путь в этой жизни. Я стараюсь сделать так, чтобы они имели свой вкус. И были в Церкви. Не формально были. И, конечно, не хочется, чтобы они были падки на массовую культуру, на музыку с непонятными ритмами, которая сейчас из каждого утюга играет, бросались. Много ненужного сейчас в прямом эфире. В наше время такого не было. Вот, наверное, я старею, раз говорю такое (улыбается).
– И сколько лет вашему старшему?
– Старшему одиннадцать, среднему восемь лет, младшему четыре.
Священник Андрей Мизюк с детьми
– Старший скоро даст стране угля.
– Уже иногда дает. Впрочем, по-другому и быть не могло. У нас семья шахтерская: дед, прадед, отец, мой дядя – шахтеры Донбасса. Я и сам родился в Луганской области. Уголь у нас в крови. Но сейчас попасть на Родину, к сожалению, не просто.
В Саратове я живу с 1984 года. Но всё, что там происходило и происходит сейчас, для меня очень болезненно и печально. В детстве я проводил там лето. Это был богатый шахтерский поселок, с дружными людьми и прекрасными отношениями. А сейчас там всё очень грустно.
В последние годы несколько моих тамошних друзей умерли – алкоголь, наркотики, отсутствие работы и полная безнадега. Сначала закрылась шахта, а потом пришла война.
Мой родной дед до сих пор там живет.
– Не захотел переехать сюда к вам?
– Время активных боев они пережидали в другой части Украины, где большая часть наших родственников живет. Потом, когда стало тише, вернулись домой.
Бабушка умерла в 2015-м, когда всё гремело, шарахало и взрывалось. Она в детстве видела еще немецкую оккупацию, так что этот удар ее, наверное, добил.
Война – это страшно.
Обидно и печально, что в ближайшие годы мои дети точно там появиться не смогут. Рисковать и везти детей в места, где рядом совсем недавно гремели бои, мне не представляется возможным. И они, к сожалению, не увидят многого из того, что врезалось в мою память, что стало основой и стержнем моей жизни.
– Что, например?
– Траву, реку, простор, дающий чувство родины, ощущение безоблачного деревенского детства. Мои дети растут в городе, сами мы – городские дети. Но я имел счастье жить там, на просторе, в летние каникулы. Время детства – это память, это ресурс, который помогает прожить очень многие страшные моменты взрослой жизни. Это комната, в которую ты заходишь, чтобы остаться, восстановить силы, побыть одному.