… — В двадцать первую, да, перевели?
— Ну да. МарьСергеевна, ты не перебивай, мне и так некогда. Так вот, она с матерью ехала к ихнему отцу, на такси. То ли водила такой попался…знаешь, как моя подружка про таких говорит: права имеют только на велосипед, и те купленные. То ли и вправду на них с такой скоростью летели… В общем, кто виноват – не знаю. В общем, мамка и водила – насмерть, а девочка вот отделалась сотрясением. К ней уже пустят скоро, сказали. Пришла в себя, всё, есть уже просила. Ой, я ее видела через дверь, вся в кудряшках черненьких, такая интересная! И говорила так вежливо, ей ладно если шесть есть, а она врачу: «Будьте так добры, разрешите…» Всё, Сергеевна, с окончанием отпуска тебя, как говорится! Побежала я, а то вон Людмила Викторовна идет, скажет, что не работаю! – молоденькая повар Танечка, недавно принятая на работу, круто развернулась, выскочила на лестницу и бойко загрохала каблуками по больничной лестнице.
Тетя Маруся только пожала плечами. Ее дело – шваброй махать, а таких девочек, с сотрясениями, тут пруд пруди. В том числе и без мамок. Тетя Маруся сама без матери выросла. И очень этим гордилась. Любила сказать: «Вот, я без матери выросла! И ничего – выучилась, работала, не пьющая, не гулящая, сейчас вот попала под сокращение – не унываю, дорабатываю до пенсии!» После этих слов следовал монолог: «А ты?.. Все тебе в жизни дано…» Кстати, на многих эти слова действовали неплохо. Старшая медсестра даже как-то сказала ей: «Мария Сергеевна, вам надо было психологом устраиваться!» А что, сейчас много книжек всяких про психологию, какая, оказывается, простая наука! Знай говори себе: я себя прощаю, я хорошая, я сильная. Как просто, и что другим психологами не работается… У тети Маруси уже пять книжек с пестреньким мягким переплетом, где про это все написано. Все выживают, все забывают, и эта девчонка тоже забудет, и будет жить, и если слабая – сопьется-сгуляется, а если, как тетя Маруся, сильная, — то работать станет… «Я — сильная», — шепнула про себя тетя Маруся и бодро махнула тряпкой, задумавшись. Тряпка угодила по ногам заведующей отделением. Брызги попали на белоснежный халат Людмилы Викторовны. А Людмила Викторовна очень, очень любила не просто чистоту – стерильность…
***
И чего тетя Маруся вздумала еще раз пол перемывать? Ну, разбились эти пузырьки, ну, толкнул их пробегавший сантехник, ну и что, быстро протереть – и ладно. Так нет же, чего-то домой не тянуло в тот вечер. Как школьница, стыдилась происшествия с халатом заведующей. Она еще так серьезно: «Товарищ Михайленко…» Никогда ее МарьСергевна не назовет, или тетя Маруся, все товарищ да товарищ. Раньше на «господа» говорили «господа в семнадцатом году кончились». А теперь что говорить? Когда кончились товарищи?
— Дзынь! – раздалось за дверью двадцать первой палаты.
Тетя Маруся открыла дверь. В полумраке палаты она увидела силуэт девочки, девочка пыталась закрыть форточку.
— А ну-ка, отойди от окна. Вывалишься или стекло разобьешь, — недобрым голосом сказала тетя Маруся.
Девочка послушно отошла. Девочка не спросила, кто к ней зашел и зачем. Она молча двинулась к тете Марусе.
— Тебе…тебе вставать нельзя, — Мария Сергеевна почему-то испугалась. Она выглянула в коридор – медсестры не было на посту. Куда ж она делась…
Девочка протянула руки к тете Марусе. Женщина остолбенела.
И девочка вдруг сказала нежным голоском, но настолько взрослым тоном, что Марию Сергеевну передернуло:
— Мама…где?
— Она…она… — забормотала тетя Маруся. Вдруг ее одолела какая-то свербящая злость. Чего она испугалась, это просто палата, просто ребенок, сейчас медсестра придет… И неожиданно для себя она выпалила:
— Умерла твоя мама! Нет ее!
Прикусывать язык было поздно, и она скороговоркой забормотала:
— Ничего, поплачешь, сердце отойдет, вырастешь, все заживет, работать будешь, учиться будешь!
Она попятилась – и, пока пятилась, видела, как девочка каким-то неясным жестом складывает пальчики правой ручки щепотью и несет их к забинтованному лобику.
***
Наутро Мария Сергеевна чуть не оказалась «на бюлютне» — приболела. То ли прохватил ее свежий ветерок, никогда раньше не болела, всю жизнь прожила здоровой и тех, кто «бюлютни» часто брал, считала нытиками и симулянтами. То ли уже годы брали свое и голова болела по другим причинам. Уж очень она горевала – только из отпуска вышла, и нате, она же сильная… Нет, хоть с опозданием, да пошла!
— Двадцать первую палату мыть, — первое, что услышала. Что ее опять мыть-то, эту палату?
Старшая медсестра пробежала мимо по коридору с красными глазами:
— Теть Марусь, тут у нас такое! Машенька Тарутина из двадцать первой. Умерла. Сердечко остановилось. Тут ее тетка приезжала – сказала, что, видать, почувствовала она, что мама не просто так не приходит. Машутка, говорит, мамин хвостик была. В семье смеялись, что родить родили, а пуповину не отрезали: все мама да мама, ни на секунду без мамы не оставалась…
Медсестра хлюпнула носом в одноразовый платочек и помчалась дальше по коридору.
Мария Сергеевна остановилась. Пятерней провела по стриженым, крашеным в рыжий, волосам, медицинская шапочка упала на пол.
***
Простить себя у Марии Сергеевны никак не получалось. Никак. Она втолковывала себе, как постороннему бестолковому человеку, что девочка все равно бы все узнала, но, но! Она даже не рассмотрела девочку, она бы и не узнала ее сейчас, а вот так вот раз – и девочки больше нет… Эта ручка, щепотью ко лбу тянется…
Мария Сергеевна убежала под лестницу и там разрыдалась.
— Теть Марусь, ты чего?
Мария Сергеевна подняла голову. Над ней склонилась старшая медсестра Оля. С Олей они никогда раньше не разговаривали, и Мария Сергеевна даже не знала, как ответить. К тому же она ей в дочки годилась. Но внутри вдруг будто что-то сорвалось, как плотину снесло, и она с всхлипываниями и причитаниями выложила ей все. Она ожидала, что Оля пойдет жаловаться – Людмиле Викторовне, родным девочки, кому угодно, или просто уйдет…
— Знаете что, Мария Сергеевна, я никому ничего не скажу – хорошо? Но вы меня дождетесь – хорошо? Я вам все объясню, а завтра выходной, и мы с вами кое-что сделаем – хорошо? Не плачьте.
И Оля убежала.
***
— Садитесь, садитесь, — подгоняла Оля Марию Сергеевну. – Вот так, пристегивайтесь…
Олин «Дэу Матис» показался тете Марусе просто сказочной каретой…только салатового цвета и маленькой.
— А может…не надо? – промямлила тетя Маруся.
— Так, Мария Сергеевна, вы вчера решили, а сегодня уже не надо. Мы же договорились, что сегодня я за вами заезжаю, и мы едем в церковь. Все помните? У батюшки на исповедь попроситесь. У меня когда был случай…ну, в общем, один там…ладно. Я тогда на исповедь пошла, мне соседка посоветовала. И так легко! Такая благодать!
Оля с улыбкой покачала головой, и машина тронулась.
Дорога оказалась непростая. Оля вела машину нервно, при этом везде были «пробки». Каждому водителю, неверно поведшему себя на дороге, Оля «бибикала» — болван, мол, куда лезешь… Один раз «бибика» заела и гудела долго-долго, после этого Оля не жала на сигнал, а просто громко ругалась на всех водителей разом.
— А в какую церковь мы едем? – спросила Мария Сергеевна.
— А какая попадется первой! – задорно ответила Оля.
Тут в машине что-то застучало.
— Да что же это! – всплеснула руками Оля . – Еще и напротив кладбища…Ой, смотрите, смотрите!
Из ворот кладбища выходил молодой высокий священник.
— Вот! – воскликнула Оля и лихо завернула прямо к воротам. – Идем к нему поговорим!
— Но здесь нет церкви…и молодой такой… — пролепетала тетя Маруся.
Оля не слушала ее. Она выскочила из машины. Минуты три она отчаянно жестикулировала перед батюшкой, показывая то на небо, то на иерейский крест на его груди, то на машину, где притаилась Мария Сергеевна. Потом подбежала:
— Так, теть Марусь, давай к батюшке, тут часовня есть, там поисповедуешься. А я пока в сервис.
Услышав про сервис, тетя Маруся спорить не стала. Вышла, сказала «здрасте». С легким поклоном поздоровался и батюшка. Они шли рядом, медленно, молча. «Он молодой, поэтому сам не знает, как себя сейчас вести», — решила тетя Маруся.
В часовне зазвучали слова молитв перед исповедью. Тетя Маруся исповедовалась впервые в своей жизни. «Что будет, если не мыть тело с младенчества? — объяснял батюшка. – А вы душу с младенчества не мыли…» Тетя Маруся будто физически почувствовала эту грязь. Она оглянулась, увидела икону Богоматери с Младенцем, представила себе, как некая женщина вот так держала на своих руках маленькую Машеньку, и слезы хлынули из глаз. Ей не хотелось «прощать себя», ей хотелось, чтоб ее простили и полюбили – да, простили и полюбили! – те, перед которыми она так виновата. Перед погибшей матерью – что погубила ее дочь. Перед дочерью, чьё неокрепшее сердечко не вынесло разлуки. Перед…а отец-то там есть? Он, наверное, еще молодой, и остался один, и потерял самое родное и дорогое, и вовсе не хочется говорить обычное «заживет, забудется». А вот на Кресте Тот, Который, как объясняет батюшка, взял на себя всё страдание мира.
— Прости! — закричала она.
«Прощаю и разрешаю», — услышала она. Батюшка учил креститься. Щепотью сложил ее пальцы, поднес к ее лбу…
Она, ослабшая, села на лавочку. Почти легла. Она задавала вопросы, батюшка отвечал, и ей казалось, что она маленькая, а рядом стоит ее отец, который любил ее, растил ее, жалел, и с удвоенной нежностью относился к ней с тех пор, как умерла ее мать.
— А отец девочки меня простит? – спрашивала она молодого священника слабым голосом. Откуда ему это знать – сейчас ее это не заботило, и казалось, что он ответит на все вопросы.
— Простит, — отвечал батюшка. – Вот ведь как получается… Чтобы вы прорвались к Богу, чтобы покаялись, — ради этого понадобились жизни трех людей…
— А они сейчас у Него? – кивнула она на распятие.
***
Батюшка шел прочь с кладбища. Поодаль Оля вела под руку тетю Марусю.
Вот и ворота. Вдруг начался дождь, Оля взвизгнула и потащила тетю Марусю за собой к машине. А батюшка вдруг достал из кармана мобильный телефон и поднес его к уху – видно, позвонил кто-то.
— Забавно – правда? — смотрится, когда батюшка в рясе и с мобильником? – щебетала Оля. – С другой стороны, они тоже люди, что ж им…
Они поравнялись с батюшкой. А он говорил невидимому собеседнику:
— Да, Миш, спаси Христос тебя, благодарю, что звонишь. Да, я сегодня Машутку свою схоронил. Один отпевал, отец Александр не смог, заболел. Да понимаю, понимаю, что не смог ты приехать. Да, в одной оградке, Ксюша моя и Машенька. Да, с час назад… Ну, задержался на кладбище, были на то причины.