Цифры
Поэт, певец, музыкант, которой погиб 15 августа 29 лет назад.
И цифра – это первое, что вызывает оторопь. Оказывается, мы живем без Цоя, по которому вроде бы только что горевали все подростки страны, уже почти тридцать лет. Странная, длинная цифра, которая даже ни в одну песню не влезет по ритму.
Это сейчас мы с вами понимаем, что тридцать лет – это не так много. А тогда это была какая-то почти неизмеримая, необозримая величина. Достаточно того, что 29 – это уже больше на год, чем он прожил (Цой погиб в 28 лет). То есть, с точки зрения календаря, за это время мог родиться и вырасти еще один полноценный Цой. Вот так живешь-живешь с ощущением, что тебе 18 и Цой недавно умер, а потом оглядываешься и видишь, что давно. Выходит, и тебе не 18.
Это ужасно странно, потому что вот же оно, совсем рядом, только руку протяни, только прищурься – и увидишь, как ты, в чёрной, естественно, водолазке и в черных джинсах идешь по осеннему серому Невскому, сворачиваешь, сверяясь с картой, на улицу Рубинштейна – и вот ты внутри легенды, на Рубинштейна, 13, в рок-клубе, среди стен, которые еще помнят ИХ – молодых, красивых, наглых, совсем недавно ушедших отсюда – кто в славу, кто в вечность.
Здесь теперь пещера Аладдина, что же может быть прекраснее этих значков, бандан, плакатов, которых точно ни у кого нет? И ты, зажав в руке какое-то количество денег, зависаешь тут на час, на два, с упоением роешься в кассетах, отыскивая записи квартирников, которых у тебя нет, и видя дорогие имена на подписях. Майка – нет, дорого, а вот плакат дайте, и вот тот значок, и эти три, нет, четыре кассеты! – и вот ты идешь по его городу неторопливой походкой счастливого человека, сочиняешь стихи, они совсем другие, конечно, их никому не покажешь, потому что это смешно и несоизмеримо с ним, но ты — искренне, от всей души, и, как несмотря на всю печальность его песен, жизнь прекрасна и полна доверху…
И было это не вчера, как может показаться, а уже 25 лет назад.
Движение
Любить Цоя очень легко: он не смущает своей заумностью, он не требует соответствовать высоким идеалам, его философия как раз – для тех, кто живет очень простой жизнью, ощущая внутри себя, что «высокая в небе звезда зовет меня в путь». (Вообще, любая никчемность и пустота текущей жизни может внутренне оправдываться этим смутным и несформулированным порывом к чему-то хорошему и туманной верой в другое будущее). Он ни к чему не призывает, и его герой живет в очень обычных и знакомых декорациях, в отличие от героев официальной мифологии о молодежи того времени – загаженный подъезд, гопники во дворе, ночная пьяная тусовка у кого-то на квартире. Он совершенно не супергерой, потому что пьет, бездельничает, курит, ждет лета, не любит соседей – то есть живет нормальной жизнью обычного человека.
И все-таки, хоть это и подчеркнуто обычный человек где-то внутри него теплится, ожидая искры, тяга к подвигу, к яркому «шагу вперед», к тому, что людям, в реальной жизни с этим не встречавшимся, представляется ярким, романтичным и привлекательным: войне, смерти; к тому, чтобы уйти отсюда, из этого места, где он живет, потому что «ты не можешь здесь спать, ты не хочешь здесь жить». Поэтому его то «далекая в небе звезда» зовет в путь, то «странный стук». Поэтому герой Цоя все время в каком-то невротическом, не очень осмысленном движении, он все время идет и идет («хожу отбрасываю тень», «мои друзья идут по жизни маршем», «я иду по улице», «гуляли всю ночь до утра», «утром ты стремишься скорее уйти», «и вот я иду, и рядом со мной идут»). Он вроде как рвется отсюда, но не имеет четкой цели, к которой он хочет двигаться.
В этом, на мой взгляд, один из секретов его популярности в то время: мы все тоже куда-то стремились, туда, где нас всех ждала безусловно лучшая жизнь, рвались туда в силу возраста и того времени. Герой Цоя не может находиться в состоянии покоя, он, как акула, должен быть все время в движении, чтобы не умереть. Поэтому любая стабильность, даже положительная – как, например, состояние счастья – для него невозможна. В этом ответ на вопрос, почему герой Цоя почти никогда не бывает счастлив, для него возможна лишь кратковременная радость от общения с друзьями, от ощущения единения. В этом – странный символ его смерти, которая настигла его в движении.
Не все знают, но «Кино» начинало выступать в жабо и разноцветных одеждах, которые жена Цоя Марианна добывала из цирковой костюмерки, где она тогда работала в постановочных цехах. Одетые во все это и раскрашенные не хуже Кости Кинчева или «Наутилуса», восходящие звезды рока выходили на сцену, но быстро отказалось от этой декадентской эстетики: типаж неброского парня из соседнего двора с шевелюрой, не очень знакомой со щеткой, развязанными от небрежности шнурками и одетого в то же, что и сосед по подъезду, оказался намного ближе человеку конца советской эпохи, успевшему до тошноты наесться жабо и фальшивых блесток.
Песни
Но давайте наконец включим песни – благо что сегодня мы можем слушать их в идеальном звуке, оцифрованные, после ремастеринга, тщательно очищенные от хрипов и скрипов, которыми их щедро снабжали кассетники, записывавшие «квартирники».
Включим и поймем, что, во-первых, для нашего поколения – плюс-минус сорокалетних – почти так и нет новых песен, которые бы так ложились под вечер в хорошей компании с гитарой и вином, кроме Цоя. Что бы мы ни спели, рано или поздно мы к нему придем, и какой же вечер с гитарой может пройти без «Восьмиклассницы», «Алюминиевых огурцов», «Пачки сигарет» и прочих, как сейчас принято говорить, культовых вещей.
Кстати, те песни, которые впоследствии называли политическими, пацифистическими и антивоенными памфлетами и манифестами («Перемен», «Группа крови», «Звезда по имени Солнце») играются сложнее, их так просто не сбацаешь, впервые за десять лет взяв гитару, надо, чтобы руки помнили, а душа была в соответствующем настроении. А кричать абсурдные «Огурцы» — «Здравствуйте, девочки! здравствуйте, мальчики!» — можно в любом настроении.
…Мне 13, подруга подарила книгу о Цое. Это сейчас можно купить что угодно, а тогда это была одна из немногих книг о нем, с черной, естественно, обложкой и стилизованным портретом, многократно потом перерисованным, залюбленная до дыр, рассыпавшаяся на странице и любовно склеенная.
После воспоминаний шли тексты его стихов. И что поразило еще тогда, до погружения в песни: он писал без знаков препинания, и все строчки начинались со строчной буквы. Для советского – хорошо, постсоветского школьника – это было революционным зрелищем. Это уже было крушение устоев – тихое, незаметное, и окончательное. Оказалось, что так – можно. И даже нужно, если хочется.
Во-вторых, из сегодня еще острее чувствуется, что в его песнях, как и у многих в то время, был нерв. Такая вибрирующая интонация, которую очень сложно изобразить искусственно (как многие пытались впоследствии), и еще сложнее скрыть, когда она есть.
Цой и дети
Удивительно, но мой ребенок начал слушать «Кино» сам. Возможно, я иногда и ставила Цоя в машине, но не больше, чем все остальное, и вдруг однажды я, проходя мимо закрытой двери дочкиной комнаты, услышала оттуда что-то, до судорог знакомое, и замерла от этой странной, перевернутой картины: снова Цой за закрытой дверью – только теперь я не с той стороны, а с этой.
И я вдруг поняла, что моя закрытая дверь была не только для того, чтобы не раздражать родителей – но и чтобы отгородиться с ним вместе от всего, от мира взрослых, от ежедневной рутинной жизни – такая важная для подростка возможность. Не так-то это просто в этом возрасте – побыть в одному, а Цой предлагал тем, кто его слушал, быть рядом с ними в этом одиночестве, не нарушая его. «Я один, но это не значит, что я одинок» — когда тебе 15, за этой, в общем-то, довольно простой мыслью скрываются бездны смыслов и истин. И очень здорово, если рядом в этот момент оказывается именно Цой, а не какие-нибудь непонятные ребята из Вконтакта.
В нашей юности Цой провел невидимую границу между нами и взрослыми. Точнее, она и так существовала, но Цой ее обозначил, рассказав нам о том, что мы чувствуем, лучше нас. Каждая его песня для нормального взрослого была красной тряпкой.
Услышав что-нибудь – да хотя бы «Бездельник-2» с альбома «45» —
Я, лишь начнется новый день,
Хожу, отбрасываю тень
С лицом нахала.
Наступит вечер, я опять
Отправлюсь спать, чтоб завтра встать,
И всё сначала,
— любой нормальный взрослый начинал биться в истерике: «Что, это и есть твоя жизненная программа?!»
Это приносило странное удовлетворение и как бы подтверждало его правоту: да, нас действительно тут не понимают, «все говорят, что надо кем-то мне становиться, а я хотел бы остаться собой». Но это так странно, что Цой теперь не только мой и моих друзей, но и их – мелюзги, пороха не нюхавшей.
Цой и смерть
Почему умер Цой? Мы же понимаем, что знаменитый Икарус (говорят, водителю пришлось переехать и скрыться) – это не просто так?
Для меня он такой Питер Пэн – подросток, сознательно отказавшийся расти. В этом смысле смерть его логична и предопределена. Я просто не представляю себе более подросткового героя. Ему нечего делать во взрослой жизни. Он заперт в этом возрасте, и ни в одной его песне нет выхода наружу.
Он ждал перемен, он написал гимн настроений того времени – песню «Перемен», про которую впоследствии депутат-единоросс Евгений Федоров заявил, что для Цоя ее написали в ЦРУ, чтобы разрушить советское государство (вызвав приступ веселья и где-то даже гордости у нашего поколения: ну, кого еще из певцов обвиняли в том, что он песней снес целое государство?!). Он хотел такого общества, которое позволит ему бездельничать целыми днями и не осудит, даст ему идти куда захочется, делать что хочется, и он стал одним из тех плеч, под которым рухнула стена, хотя по сути его представления об этом мире за стеной были очень размытыми и нечеткими. Но оказалось, что за этой стеной – совершенно другая жизнь, другая система координат, где вся эта эстетика тихого противостояния и сохранения себя как личности не имеет никакого смысла. Бороться стало вдруг не с чем.
Это как разбежаться, чтобы выбить дверь, сконцентрироваться, бросить на это все свои силы, а дверь оказывается незапертой, и ты, встречая вместо сопротивления пустое место, вылетаешь со скользкого поворота на пустом прибалтийском шоссе.
Фото: kinomannia.ru