Он был инженером и сторожем в храме. А сейчас он «просто свободный». Знаменитый фотограф, он просит прощения за выражения вроде «творческая биография» и говорит, что всего лишь «шуруп или отвертка» в художественной деятельности, и себя часто чувствует сторожем при наследии «этого пресловутого»… самого себя. Под сводами одного из московских храмов Георгий КОЛОСОВ размышляет о призвании художника, о христианской жизни и о себе.
— Георгий Мстиславович, все знают вас как фотографа, вас называют основателем современного пиктореализма, на ваши редкие мастер-классы стремятся попасть не только любители, но и профессионалы фотографии. Но при этом сегодня вы говорите: «Нет-нет, я не фотограф». Так кто же вы?
— Кто я? Семь лет церковный сторож в храме Космы и Дамиана в Шубине, нынче — просто свободный, уже два с лишним года. Фотография — это предыдущие много-много лет моей жизни, начиная с 1976 года. То, что имеет отношение ко мне в наибольшей степени сегодня, это мое крещение в девяностом году, интенсивное воцерковление и последние, наверное, десять лет вот такая приходская жизнь: от Чаши до Чаши, от Причастия до Причастия. Если этого не происходит дня три-четыре, я уже не очень понимаю, зачем я здесь.
— А есть ли место для фотографии?
— Литургия — Небо на земле. И когда человек не просто по своим ощущениям, а в полноте сознания соединяется на каждой Литургии со всей двухтысячелетней Церковью, когда это Небо на земле воспринимает как абсолютную реальность, все остальное в жизни — семья, дом, творчество, родина — оказывается в разных степенях отдаления. Но поскольку мы волею Божией вселены в эту жизнь, поставлены на это место в этой стране и в это время, то ничего не остается, как оправдывать Его доверие и пытаться как-то соответствовать. И здесь должно быть место для всего, что может быть хоть какой-то формой служения.
Сейчас я не фотографирую. Мой — простите за выспренность — фотографический путь начинался, если иметь в виду цикл «Русский Север», с показа трагедии, гибели. Дальше пошло что-то вроде продолжения Творения. Это циклы «Всякое дыхание…» — природный мир как чудо, «Чудотворец» — Великорецкий крестный ход, свидетельство о неубиенной церковной жизни. Параллельно человеческие лица, портреты — обращение к человеку, в котором вневременного больше, чем сиюминутного. Еще дальше — серия «Воистину Воскресе!», где вспоминаются события Страстной и Светлой через богослужебные моменты в храме и в которой сосредоточены все фотографические средства, мне доступные. И на вершине всего этого портретный цикл «Сестры радости» — образ Церкви Празднующей. Вот такая фотобиография, которая представляется мне настолько промыслительной, что я сам себе ничего лучшего на эти 25 лет придумать бы не смог. Завершение естественно, поэтому фотография остается сейчас только как некая просветительская деятельность, связанная с проповедью.
— Некоторые ваши снимки существуют сегодня всего лишь в двух экземплярах. А если с ними что-нибудь случится?.. Вам не жалко?
— Чаще в одном, и мне немножко страшно. Но тут так: если это во славу Божию, то сохранится. Вопрос серьезнее. Я чувствую себя просто сторожем при наследии этого пресловутого Колосова, на которое давно смотрю как посторонний. Делал персональные выставки и думал: кто я при них? У меня огромный опыт экспозиционера, Манеж заполнял, но, был случай, выставляя «Великорецкий крестный ход» — 70 листов, — я не мог понять, как эти карточки, которые я знаю наизусть, «встанут» в небольшом зале. А встали они так, что для меня самого это стало откровением. Я увидел такие связи, такие смысловые переклички, такие исторические проекции, которые мне раньше и в голову не приходили.
Теперь мне надо закончить составление общего альбома. Об издании я не думаю, с меня издание на Суде никто не спросит; а вот представить верстку — это возвращение естественного долга Богу: тебе дали — умножь и верни! Талант не закопан в землю, нет. Плод-то есть, да как бы не сгнил.
Проповедь художника
— Вы говорите о фотографии, как о форме проповеди, то есть о проповеди через культуру. Какой она должна быть?
— Христианство само по себе — это только призыв, предложение, и, конечно, никакого действия оно иметь не может, если мы не являем собой пример. Известно от начала Церкви обратное: «из-за вас у язычников хулится имя Божие». Когда мы говорим о культуре, то получаем права такого разговора только тогда, когда показываем сами нечто явно более привлекательное, художественно более высокого качества, совершеннее по форме, чем все остальное. Иначе — «это бесы, это плохо, это…». А что хорошо? Покажите. Вы-то кто? Кто судьи? И в этом смысле, если говорить о церковном искусстве, о храмовом искусстве, то нам поистине есть над чем поработать.
— В чем же задачи церковного, храмового искусства — в том, чтобы показать лучший образец творчества?
— Я попробую поговорить об этом всерьез. Для начала нужно все-таки развести церковное и храмовое искусство. Что такое храмовое искусство, мне больше понятно из отрицательных примеров общего опыта Церкви, чем из положительных. Мы с вами говорим сейчас в месте, которое наречено «домом молитвы». А если храм — дом молитвы, то в нем решительно все должно быть функционально. И архитектура, и иконопись, и пение, и тексты — все это должно быть направлено к созиданию молитвы. Традиция… Мне довелось недавно видеть каталог довольно известного иконописца, византийского эпигона, труды которого и за рубежом, и в музеях, и в храмах. Форсированные цвета, нелепейшие позы, устрашающие лица, выпученные глаза, нимбы в орнаментах. Есть такие изображения, что я оставался в недоумении — что это, наглая карикатура или черный кич?
Если мы через видимое обращаемся к невидимому — какие должны быть формы? Какие визуальные принципы должны быть заложены в икону? Какие не должны? Почему нередко иконостасы — это визуальный дребезг, слепящее золото, за которым и образов не видно, да они как будто и не нужны: паникадила влеплены так, что непременно загораживают Деисис. Закрытая Литургия — отдельные слезы… Слава Богу, под рукой положительный опыт в архитектуре. Спасский собор Спасо-Андронникова монастыря — крохотное снаружи здание храма — огромное изнутри, где все ввысь, где тихий свет, льющийся сверху через несколько узких окон. Вы заходите — и сразу предстаете неземному. Храмовое искусство — это искусство создания сакрального пространства для молитвы.
А искусство Церкви — это искусство христиан, проповедь в любой форме. Но, повторюсь, если что-то делается «под омофором Церкви», то здесь должно быть такое качество, которое сразу же захватывает. Музыка, живопись, конечно, фотография — все, что соприкасается с душой и делается церковным человеком, должно быть лучшим.
— Вы писали, что для фотографа Церкви пожизненно актуальны две темы — Покаяние и Пасхальная Радость. То, что это проповедь, сомнений не возникает. А вот портрет — может ли он быть проповедью?
— Изображение человека, которое мы видим через фотографию сегодня — я даже не имею в виду непременно глянцевые журналы, — все это жуткое опошление и оглупление. Снимается тот человеческий слой, который, в общем-то, не очень и человеческий. Культура же дает художнику возможность инакостояния. Не противостояния, а инакостояния. Представление человека как образа и подобия Божьего, пусть в каком-то драматическом состоянии — кающимся, переживающим что-то или на вершине, как в «Сестрах», ликующим, празднующим, — это, конечно, проповедь. Это возвращение современного человека к человеку вечному.
Даже борозду можно провести по-разному
— Искусство Церкви — это искусство прихожан, но мы все разные: у одного есть талант, а у другого нет…
— Человек — образ и подобие Божие разумом, свободой и способностью к творчеству. А творчество может быть абсолютно во всем, в любом действии. Даже одежда, просто брошенная на спинку стула, может быть брошена красиво, а может — безобразно. Любая деятельность может быть творческой. Один из моих прадедов, крепостной в Смоленской губернии, блистал садоводством. Борозду можно провести по-разному. Самое сложное — это отношения между людьми, и они просто обязаны быть творческим процессом, созиданием. Измена творчеству — это измена своему богоподобию.
— Сегодня жизнь так устроена, что люди бегут по своим делам, все в спешке, все некогда. Не до творчества, даже в быту.
— «Устроена»… А кто устроил? Эта цивилизация сегодня не одному мне видится гибельной. Человек настолько замкнут на себя и эгоистичен, что сначала по отношению к себе, потом к своему роду, а потом, кажется, уже и к биологическому виду поступает самоубийственно. Спасителен только ответ: «Кто хочет идти за Мной, отвергнись себя». Как только этот принцип самоотвержения принимается человеком, он начинает возвращаться к жизни и возвращать жизнь. Труднее ничего нет! Мы называем себя христианами, но мы очень сильно горячимся на свой счет. Наше движение в сторону Христа начинается только тогда, когда изо дня в день мы начинаем строить себя более, нежели других. А уж наше вхождение в Церковь — в эту единственно реальную невидимую Церковь, в это всегда «малое стадо» — начинается с того дня, когда время жизни, отдаваемое Ему, начинает превосходить время жизни, забираемое себе. Там — и цивилизация не мешает, и адреналин ни к чему, ибо творчество — сама жизнь.
— Многие понимают, что мы — я имею в виду наше общество — движемся в каком-то губительном направлении, но ничего от этого не меняется. Почему?
— Совершенно понятно, что самое трудное — это мы сами. Не зря ведь опытные монахи успокаивают новоначальных, воюющих с окружением: «Хватит с тебя одного тебя». Изменить мир? Происходящее — это объективный процесс, он не может не происходить с безбожным человечеством, с безбожным народом. В глазах любого верующего единственная причина всех бедствий — личных, семейных, национальных, глобальных — это грех. И пока видения греха нет, о каких-то изменениях нет смысла говорить в принципе. У нас одна проблема — проблема совести. Выход мы найдем, если с открытым Евангелием подойдем к зеркалу.
— Должен ли художник ставить перед собой цель обратить внимание людей на происходящее, задуматься?
— На происходящее — нет: это пища публицистики и правозащиты. Художник должен засвидетельствовать возможность альтернативы, причем непременно исходя из личного духовного опыта. Тогда Господь управит и средства, и формы. Вообще же явная цель — это уже несвобода и смерть творцу. Другое дело, что свобода может порождать полярные результаты, даже у того, кто нецерковных задач перед собой не ставит. И тогда ответственность художника — представлять свой труд или не представлять, менять или выбросить. Ответственность отнюдь не снимается, но она, как и цель, не предшествует, а последует творчеству.
Самая интересная Книга
— Георгий Мстиславович, расскажите немного о том, как вы пришли в Церковь?
— Самым правильным путем, хотя, увы, нехарактерным. Открыл Новый Завет и — короткое замыкание. Как многие люди моего поколения, особенно в столице, я вначале получил доступ к восточной духовной литературе. А какое могло быть в советское время первое знакомство с христианством, с Евангельской историей? «Мастер и Маргарита». И только потом, в 89-м году, мне попал в руки Новый Завет.
Мистический опыт, связанный с творчеством, у меня уже был, и я очень хорошо знал, что все делается помимо меня, свыше. Не только в фотографии, но и в стихах, которые я с двадцати лет царапал. Поэтому восточное миросозерцание было мне понятно, хотя и не близко. А в Новом Завете я сразу же увидел путь. Крестился довольно быстро, в 90-м, почти еще ничего не соображая. Относительно регулярное пребывание на Литургиях, Причащение — еще без головы, конечно. Я, по-моему, только на пятый раз сообразил, что это такое. Учиться было не на чем, припал к Первоисточнику. Я стал читать Евангелие круг за кругом, год за годом. Натура такая, что мне нужно все пропустить через себя и понять самому. Позже пришли и различные толкования, и научные сведения. Слава Богу, Новый Завет сегодня — самый исследованный текст человечества, и по сей день он для меня остается главным интересом жизни.
По горизонтали и вертикали
— А вы вообще счастливый человек?
— Я не очень понимаю, что это такое. Наверное, бывает какое-то внутреннее благополучие, которое дает мир с самим собой. Но у меня этого мира нет и быть не может: и потому, что окружающее болит, и потому, что я себя хорошо знаю. Мне пешком до Луны ближе, чем до христианина.
Но есть и радостная сторона. Как и многие пришедшие ко Христу в возрасте, я ясно вижу, что вся моя жизнь — это плод изумительно красивого по своей логике Промысла, похожего на непредсказуемую шахматную партию, заранее продуманную насквозь. В 1980 году мне и в голову не могло прийти, что мой путь в фотографии будет так вертикально отстроенным. И то же самое со всей моей жизнью… Я бесконечно благодарен жене, которая всю горизонтальную часть жизни вынесла на своих плечах. Жена художника — это отдельная статья, а такого персонажа, как я, — претендент на золотой памятник. Благодаря своей домашней свободе я и в Церкви растворился. Полнота счастья здесь, на Литургии.
Но есть еще радость — это продолжение внешнего служения через культуру. Чудо — открытие талантов, бывают встречи, мастер-классы, в галерее «Феофания» выставки делаю. Это тоже место благодарения, как место благодарения везде, где удается сделать хоть что-то доброе. «Слава Богу за все» — я могу сказать с чистой совестью.
