Простые мысли

1. О православной педагогике

Православной педагогики не может быть. Как не может быть православной медицины, физики, биохимии… Однажды находясь перед довольно представительным собранием, я была весьма озадачена, услышав вопрос: “Как, по-вашему, можно воспитать нормальную христианку? Какими средствами для этого сегодня обладает педагогика?”. Убедившись, что это вопрос не с подвохом, а с претензией на разговор о насущной проблеме современности, я совсем растерялась. Будь я сама нормальной, я б обязательно передала опыт своих педагогов честной комиссии, но, увы — мне осталось пожать плечами и совсем уж не к месту хихикнуть. Обе стороны остались неудовлетворёнными…

Меня уж точно “зацепило” — мучаясь над “проклятым” вопросом достаточно долго, я даже забрела в тёмные леса гендерной проблематики, по пути отчаянно украшая их искусственными цветочками христианской антропологии, из чего получался лишь безоб­разный гербарий, а ответа всё не было. Вернее, как-то незаметно он превратился из вопроса о воспитании в вопрос о становлении: как стать нормальной христианкой? Теперь уже я сама задала этот вопрос, когда, раздвинув заросли очередных измов, очутилась в маленькой светлой комнате, хозяйка которой, та самая, нормальная, которую, наверное, искала моя комиссия, спокойно мне ответила: “Читайте Евангелие, деточка. Там всё написано”.

На этом можно было бы и завершить эту статью: ответ найден. Вернее, его знали и знают немало людей разных профессий, педагоги, математики, художники: у православного христианина, чем бы он ни занимался, есть Главный Учитель истины Спаситель Иисус Христос, Педагог (как Его называли первые апологеты, например, Климент Александрийский), Который учит “не суетиться о многом”, а цельно следовать избранному пути служения Ему и людям — в любви и самоотвержении занимаясь делом, к которому призван. Недаром говорят врач от Бога, учитель от Бога — о тех, кто любит людей и своим делом им помогает.

После родителей наставники — самые авторитетные люди: им верят, их слушают, они вводят во взрослую жизнь. Педагог с греческого — детоводитель, так назывались в античности рабы, которые водили детей на занятия. Отсюда получается, что для того, чтобы педагогический процесс начался, необходимы как минимум тот, кто даёт знания (учитель), ребёнок и тот, кто этого ребёнка ведёт к учителю (раб). Куда завели поколения людей рабы советской педагогики, я не берусь судить, потому что для этого суда необходимо быть хотя бы свежим продуктом того времени, а поскольку моё основное образование пришлось на 90-е, то я как продукт распада имею моральные основания для размышлений только над современной педагогикой, тем более, что и сама рабыней плутаю со студентами по гуманитарным дорогам вот уж седьмую годину.

Примером для меня остался на всю жизнь школьный учитель географии в сельской школе: учеников он всегда называл на вы, был доступен для вопросов, знал способности каждого и с врождённой чуткостью (не припомню особых методов и приёмов) опрашивал детей так, что никто не чувствовал себя униженным; это при том, что он не гнушался указкой, и даже в старших классах она могла включиться в учебный процесс. Уроки были радостными. Я не знаю, был ли он православным (да и кто весть, не испортили бы его повадки, граничащие с гордыней), важно, что он был настоящим детолюбцем. И дети отвечали ему взаимностью.

Как-то пришлось услышать фразу от православного педагога со стажем и заслугами: “Когда я вхожу в класс, закрываю дверь. И вот я — царь и бог”. Это прозвучало как эпиграф к выхолощенной педагогике, которая ставит учителя над учеником и десятилетиями учит всех одному и безличному — не выделяться, быть как все, серенькими молчаливыми овечками. И учитель превращается в надзирателя, у которого, кроме готового сценария “нормального” обучения и воспитания, в запасе больше императивов, чем человеческих слов. Редкий ребёнок может сказать, что дорога в школу для него легка и радостна; большинство “отбывает срок” в учреждениях “образованского” режима. И здесь есть свои законы. Во-первых, нужно быть “в формате”: как все. Или отличником, подлизой, паинькой — или тупицей, ЗПР¹, “трудным” — просто собой, единственным и неповторимым быть сложно. Приходится или отсиживаться незаметно в своём мире, или, наоборот, протестовать внешним видом и вызывающим поведением. Во-вторых, не принято высовываться со своим мнением даже по поводу материала урока, да о нём редко кто и спросит: есть учебник, критика с указанием страниц и названием параграфа: зубри — не хочу! И есть учитель, не приемлющий инакомыслия. И в вузе студент на вопрос преподавателя: “Что Вы думаете по этому поводу?” испуганно пожимает плечами, потому что его не учили думать. Страшнее, когда в ответ слышишь: “А что надо сказать?”. Говорить тоже не учат, русская литература — и та изучается в тестовой форме: кто, когда, в каком городе убил старуху-процентщицу?

Давя в детях способность проявляться, быть собой, способность удивляться и удивлять, мы душим в них человечность и в конце концов получаем криминал: учителя ненавидят детей, а дети их убивают. И получается замкнутый круг, как в пьесе Э. Ионеско “Урок”, где наставник убивает свою ученицу. Весь ужас человеческого бытия — в “охлаждении любви”, равнодушии друг к другу.

Наша молодёжь — это поколение недолюбленное. Дефицит любви, общения в семье приобретает чудовищный размах в школе и становится чем-то привычным в вузе. И дело не в отсутствии совершенной педагогической системы: просто все учебные программы, методы и приёмы без реализации личного контакта между учителем и учеником — “медь звенящая”. Для христиан, сверяющих свою жизнь с Евангелием, есть пример такой любви, — не на расстоянии, кричащей, “ко всему человечеству”, а близкой, участливой, которая понимала и прощала, которая обнимала детей и благословляла их. Бог становится Человеком, чтобы люди поняли, как надо жить, чтобы стать настоящими, а потом уподобиться Тому, Кто плакал и смеялся вместе с ними, чтобы они почувствовали любовь Учителя и Друга. И эта личная, вслушивающаяся, всматривающаяся в сердце каждого человека любовь Господа нашего Иисуса Христа стала проводником учения в души и сердца слушающих и внимающих Ему.

Получить информацию можно через компьютер, книгу, конспект. Получить толику любви можно только через общение. Но в нашей любви к детям, ученикам, студентам так много нас самих: мы маячим за каждой фразой, просьбой, приказом, обсуждением, сочинением. Мы диктуем им себя, — и они мстят нам равнодушием, раздражительностью, злобой. Как лживы оправдания о малой зарплате, усталости, документации. Всё остаётся за пределами детских глаз, в которых нет веры, надежды, что в эту минуту они встретят понимание, поддержку, что не услышат в ответ какую-нибудь шаблонную фразу препода, который, тужась быть современным, не вызывает ничего, кроме скуки.

“Исполинская скука”, вселенская тоска охватила наш мир, и в подобии средневекового карнавала люди забывают о своих страхах, одиночестве и отчуждённости в чувственном разгуле, в маскарадных бутафориях. И в конце концов теряют себя. Проблема личности, существования человека вообще, пожалуй, самая непопулярная в современной мысли. Бытиё человека и его отношения с другими всё чаще оцениваются с позиции практической психологии, прикладной значимости и определяются категориями потребление, обеспечение, удовольствие, досуг. Сетования Достоевского о чрезмерной широте человека учтены его потомками: человека лишили тайны, сузив до понятий “объект” (в том числе и воспитания), “партнёр”, “потребитель”. Можно бесконечно рассуждать о глобальных тенденциях нравственной деградации, о явлении “пост­человечества” эпохи выживания, а можно начать с возрождения себя, своей души — а там, по слову преподобного Серафима Саровского, и тысячи вокруг начнут спасаться.

Сочинения сегодняшних молодых людей “на свободную тему” — это послания в бутылке потерпевших кораблекрушение, которые не помнят, из какой гавани они вышли и куда направляются. Кто-то должен их выводить на верную дорогу. Но этот кто-то для начала должен иметь хотя бы примерный план экспедиции. Для православных этот план дан в Евангелии и начинается с очеловечивания себя. В Иерусалиме две тысячи лет назад был дан пример вечного и настоящего — в молчании Христа на вопрос Пилата и в возгласе последнего: се, Человек! (Ин 19:5). Христианская антропология видит в человеке достоинство, единство духа, души и тела, человек создан из любви и его цель — уподобиться Богу в любви к ближнему, в деятельном преображении мира, в спасении его. “Загляни в себя — и ты увидишь ангелов и небо” — говорили святые Отцы. Увидеть небо в другом человеке можно только глазами Любви. Христос уже пояснил однажды, кто есть ближний человеку. Тот, кто нуждается в нас, в нашей помощи, поддержке, в добром слове. Педагог — детоводитель. Мы всегда их ведём, тех, кто сидит за партой или в аудитории. Мы ведём их в первую очередь к ним самим, а для этого надо поверить в них, как верит в человека Бог. Нам отведено время на то, чтобы успеть сказать им самое важное, то, что они, может быть, никогда не услышат от близких, от родителей. В том числе о любви. Человеку всегда важно услышать, что он “молодчина”, что всё получится и ошибки не поздно исправить.

Невозможно исправить этот мир, искусственно прогибая его под нравственные положения, в том числе и христианства. Нужно жить в нём по-человечески, в гармонии с собой, с верой и разумом. Педагогика, как и всякая другая наука, имеет свою историю, структуру, принципы, методы, — и определения православная, мусульманская, буддийская неприемлемы для неё, как неприемлемо скрещивать науку и религию. Определения — это предмет этики, а значит, морально-нравственная проблема того, кто её поднимает. Нельзя воспитать христианина, не воспитав в нём простые человеческие качества: помощи раненому котёнку, сострадания к больному соседу, мужества в защите слабой девочки, жалости к старушкам, — педагогика светская имеет для этого свой арсенал, а вот кто им воспользуется, — проблема человеческого фактора.

Тенденция окрашивания мира в православные цвета опасна фарисейским малеванием. Христиане призваны быть “светом миру”, ежечасно предстоя перед Истинным Светом — Иисусом Христом, питаясь Его любовью и делясь ею с окружающими. И помня, что мы лишь рабы, призванные в любви и смирении вести к Нему пациентов, учеников, зрителей, — весь мир. Но часто, возомнив о своей особой избранности, христиане забывают о Том, Кто её им действительно дал. Быть царственным священством, людьми, взятыми в удел, совсем не означает быть царями и пророками в буквальном смысле. Христиане призваны не перекраивать под себя и под свои представления о “нормальности” и “качестве” явления мира, в том числе и учебные дисциплины, а преображать их, осоляя любовью и совестью, всегда помня, что за каждое слово и действие ответят однажды на последнем экзамене перед Единым для всех Учителем и Судиёй. Без апелляций и комиссий.

Невозможно и научить ребёнка любить Христа, бояться огорчить Его, какими бы православными программами ни овладел взрослый. Всё будет тщетно, если он сам не любит Христа, не предстоит перед Ним за каждого из “малых сих”, которые вверены ему в этой земной жизни и в этот промежуток времени.

А завершить эти размышления хочется иллюстрацией к теме “нормальных” девушек. Вот студентка, глаз не видно за слоем штукатурки, наряды громкие, но больше чёрные, и вся она такая непослушная и непредсказуемая, а временами совсем не к месту задумчивая. В разговоре выяснилось, что любимый писатель у неё Достоевский, а особенно по душе “Братья Карамазовы”. На вопрос, какой из братьев ей ближе, она оживилась: “Алёша, конечно, послушник. Я на него очень похожа”.

…И будет она нормальным врачом.

2. Об одиночестве

Человек одинок всегда и никогда.

Э. М. Ремарк

Тема одиночества может показаться не очень актуальной, ведь в современном мире есть масса способов не быть одному, отвлечься, например, социальные сети в интернете, мобильные телефоны, спутниковые каналы, — всё призвано к тому, чтобы человек не оставался один и наедине с собой. Впрочем, уединение и одиночество — это разные состояния: первое предполагает осознанный поиск собственного пространства, тишины, покоя, для того чтобы вслушаться в себя, в свой внутренний мир в размышлениях, созерцании или молитве. Второе часто означает, что человеку некуда идти и его никто не ждёт. Чтобы быть бездомным, необязательно быть бомжем — одиночество человек может ощущать и в семье, и в кругу близких людей. Об этом писал псалмопевец Давид: друзья мои и искренние отступили <…> и ближние мои стоят вдали (Пс 37:12). Господь по-человечески бывал одиноким в самые трудные моменты Своей земной жизни, когда Его оставляли даже те, кто клялся в любви и преданности. Наконец, Он испытал страшнейший вид одиночества — богооставленность на Кресте.

Одиноких людей в нашем мире становится всё больше, об этом свидетельствуют те же социальные сети, в которых звучит SOS! людей, порядочных и не очень, но равных в своей пустоте, внутренней и внешней. Эту ситуацию предвидел Господь, когда сказал, что во многих охладеет любовь (Мф 24:12). Ведь чтобы полюбить человека, надо полюбить в нём человека, а “никто не хочет любить в нас обыкновенных людей… А это скверно”, — в своё время сетовал А. Чехов. По-настоящему любящий никогда не скажет, за что он любит: внешность, дипломы, материальное состояние, наличие квартиры — всё то, что сейчас является определяющим в отношениях между людьми, для истинной любви не важно. Как писал митрополит Антоний Сурожский: “Сказать человеку Я люблю тебя значит пообещать ему вечную жизнь, как бы сказать Ты никогда не умрёшь”. Значит прозреть в любимом “человека, возлюбленного Богом, сотворённого для вечной жизни, искупленного всей жизнью, страстью и смертью Христа, человека, которого Бог нам поручил, чтобы мы ему открыли путь вечной жизни”². Сотериологическое значение фразы Я люблю тебя стирается из человеческого сознания — на смену ей приходит невыносимо лёгкое Ты мне очень нравишься. Нам будет весело вместе. Когда люди выгоняют из своих отношений Бога, место Источника любви заменяет суррогат из чувственности, отчуждения и эгоизма. Когда нет тайны, таинства между людьми, остаются брачные игры животных. Человек становится объектом удовольствия, забавой, игрушкой, по существу не нужный даже своему случайному “потребителю”: “когда-нибудь вы разлюбите его <…> когда-нибудь и я, несомненно, разлюблю вас. И мы станем опять одинокими, и всё опять будет как прежде”³. Всякие удовольствия имеют способность пресыщать и заменяться другими. Отсюда суррогат семьи — гражданский брак с его иллюзорными радостями и реальными бедами в виде оставленных женщин и детей. Но всякого рода предательства и лёгкие отношения (которые также синонимичны изменам) есть лишь поверхность айсберга под названием экзистенциальный вакуум одиночества/отчуждения. “А бывает такая пустота, такой вакуум, от которого кровь леденеет, который хуже смерти, хотя ты и предпочитаешь его, раз не кончаешь собой”, — писала Ф. Саган, ещё одна в списке красивых жертв экзистенциального вакуума, который она так жёстко описывала⁴. Мир представляется неким сумасшедшим домом слепых и глухих людей, которые не желают признаться, что они больны — и никак не поддаются предлагаемому лечению. Между тем корень болезни под названием нелюбовь находился в Эдеме — и был вырван Крестным Древом Иисуса Христа, Его Человеческой и Божественной Любовью, Его одиночеством и страданием за каждого из людей.

Христианство признаёт одиночество ненормальным состоянием человека: не хорошо быть человеку одному (Быт 2:18). В свете общения с Богом близость первых людей не знала самости и эгоизма — это была единая семья равнолюбимых и равносвободных созданий Божьих. И как знать, что было бы, если бы Адам ответил на призыв любящего Отца: Адам, где ты? (Быт 3:9). Вот, кажется, вышел бы из-за куста, упал на колени, раскаялся… Но человек выбрал тьму, страх, отчуждение от Бога — он выбрал одиночество. И с тех пор вопиют одинокие люди… пустыня одиночества засыпала их глаза и сердце, эта отчаянная пустота была следствием пропасти между человеком и Богом: Не сидел я в собрании смеющихся и не веселился: под тяготеющею на мне рукою Твоею я сидел одиноко (Иер 15:17); Призри на меня и помилуй меня, ибо я одинок и угнетен (Пс 24:16); Человек одинокий, и другого нет; ни сына, ни брата нет у него (Еккл 4:8).

Состояние одиночества знакомо каждому человеку — оно рождается с ним, являясь свойством повреждённой грехом природы, следствием отчуждённости от Бога. “Где ты, где ты, человече?” — этот вопрос продолжает звучать сквозь века. Но человек настолько отвык от богообщения, что глас Божий стал ему чужим и даже пугающе далёким — проще было заглушать чуть слышные душевные порывы ответить Богу Любви — подношениями безмолвным золотым тельцам, создающим иллюзию “высшего покровительства”. А те, кто продолжал искать встречи с истинным Богом, могли увидеть Его, но уже только в виде огненного столпа или “со спины”, как Моисей (Исх 33:23). Наконец, чаяния пророков сбылись — Бог вновь предстал перед человеком, будто заскучал без Своего любимого творения, непослушного, но самого лучшего во Вселенной. Милостивый Бог настолько возлюбил мир, что послал Сына Своего Единородного — и дистанция между Ним и человеком была преодолена. Как отмечал В. Н. Лосский, «Он — тот Бог, Которому я говорю “Ты”, Который зовёт меня, Который открывает Себя, Личного, Живого»⁵.

Христос пришёл искать общения с человеком, достучаться до сердца каждого, научить людей прислушиваться друг к другу. Своей земной жизнью Вечного Человека Он показал, как надо любить. Не об абстрактной любви к человечеству были Его проповеди; Его проявления любви были конкретны и действенны. Он прислушивается к стону слепого, замечает Закхея, залезшего на дерево, протягивает руки детишкам. Он умывает ноги Своим ученикам, которых зовёт друзьями, чтобы потом и ради них умереть на Кресте и сойти во ад. Чехов, будучи тяжело больным, не переставал помогать своим близким и дальним — всем, кто нуждался в его участии: “Если нужно в ад ехать — поеду… Пожалуйста, со мной не церемоньтесь”. Эта безусловная любовь к ближнему и названа в Евангелии качеством настоящего христианина (Ин 15:13).

Чтобы быть одиноким, надо разучиться любить. А человеку разучится любить невозможно, потому что любовь — это дар и одновременно свойство человека, ведь каждый несёт в себе Божью любовь и ею движется и существует. Но как Господь не захотел один наслаждаться миром, который создал, — и поделился радостью творения с человеком, так и каждый из нас должен уметь отдавать, чтобы множить вокруг себя радость.

У одиноких искренне верующих людей в доме живёт тихая любовь. И в этой тишине так хорошо иногда очутиться, чтоб ощутить красоту неспешности, тепло мягкого пледа на коленях, неторопливость беседы, загадочность картин и нежный скрип пластинки. У моей знакомой такой дом. Входящего в комнату встречает кресло, важное своими размерами и царственным расположением у журнального столика. Потом выступают книжные шкафы, статуэтки на полках, старый патефон, репродукции Ван-Гога на стене. А на гостином столе всегда яркие салфетки, свежие фрукты в окружении дымки из запахов крепкого чёрного кофе с булочками. И всем, приходящим в дом к этой женщине, пожилой учительнице, с ней уютно, радостно и легко. И та любовь, которую не довелось ей отдать собственной семье, была припасена для неустроенных “бездомных художников”, ищущих её совета и участия. Верно сказано: Истинная вдовица и одинокая надеется на Бога (1 Тим 5:5).

Психотерапевт В. Франкл, прошедший сквозь ад концлагерей, выстрадал право воскликнуть: “Я понял, я принял истину — только любовь есть то конечное и высшее, что оправдывает наше здешнее существование, что может нас возвышать и укреплять! Да, я постигаю смысл того итога, что достигнут человеческой мыслью, поэзией, верой: освобождение — через любовь, в любви! <…> Впервые в жизни я смог понять, что подразумевают, когда говорят, что ангелы счастливы любовным созерцанием бесконечного Господа”⁶. Тяжело больная женщина, одиноко встречавшая смерть в пустом бараке, показывая рукой в окно, прошептала врачу: “Это дерево — мой единственный друг в моём одиночестве”. Там был недавно зацветший каштан; можно было разглядеть через маленькое оконце зелёную ветку с двумя соцветиями-свечками. “Я часто разговариваю с этим деревом”, — продолжила она, и Франкл решил, что у неё галлюцинации. Он спросил, отвечает ли ей дерево, и услышал в ответ: “Оно мне сказало — я здесь, я — здесь, я — жизнь, вечная жизнь”. Человек и мир общаются под сенью Божией любви.

Человек — не ради красного словца венец творения, он — друг всего живого и призван беречь и украшать мир, который однажды был создан из любви к нему. И на его внимание и заботу ответят любовью. Одна арабская девочка рассказывала, что по приезде в Беларусь она почувствовала себя страшно одинокой, было тяжело возвращаться в пустую комнату в общежитии, где её никто не ждал. И вдруг однажды на полу кухни она увидела мышку, которая спокойно сидела у ножки стола и, казалось, с любопытством рассматривала свою человеческую соседку. С тех пор девочка каждый вечер делилась со своей маленькой подружкой впечатлениями, мыслями, планами. И ужинали вместе. “Эта мышка спасла меня тогда”, — повторяла девушка.

Так может быть, человек не бывает одиноким — он бывает близоруким, невнимательным — и часто не замечает Божие присутствие рядом — будь то ветка каштана, мышка, больная пожилая соседка, старый школьный друг, брошенные дети, голодный бомж…

И если всё-таки посмотреть на мир не глазами блудного сына, привыкшего с годами к мраку разврата и расточительства, пресыщенности и развлечений, а глазами отрока, который, устав от душевной пустоты, спешит к отчему дому, к территории любви и света, где не будет необходимости что-то объяснять и в чём-то оправдываться, где всё и так знают и несмотря ни на что прощают и продолжают любить, где не будет одиночества, а только единение любви человеческой и Божией. У каждого человека должна быть эта своя территория любви, сокровенная, единственная, на которой и возможно понять, ощутить, почувствовать, что “нечто вошло в мою жизнь, именно в мою, с чем мне суждено оставаться один на один — всегда”⁷. И тогда тишина комнаты не будет пугать фантомами зла и лукавства — они ведь ничто, призраки, тени, — и Господь окликнет человека в ночи по имени, не известному никому. И пусть для остальных человек будет таким и сяким, одиноким и несчастным, бездомным и неустроенным — его радости не отнимет никто, его имя не сотрут с белого камня (Откр 2:17), его тело не погибнет под щепками разбитого житейского корабля — его держит крепкая рука и душа его поёт в ночи. У него есть Дом, есть Пища бессмертия, есть Любовь — и радость его совершенна, и ею он хочет поделиться со всем миром. И мир прекрасен, потому что в нём есть свет, и прощение, и встреча… Есть Тот, Кто одиноких вводит в дом, освобождает узников от оков (Пс 67:7). И Он так же идёт по одинокой дороге, в бесшовном хитоне, безраздельно любящий и прощающий. Спешит навстречу блудному ребёнку, чтобы задать тот единственный вопрос, на который когда-то ответили воспалённые от слёз глаза Петра, на который всю жизнь отвечают следующие за Одиноким Странником марии и марфы, зак­хеи и матфеи… Их ответ теряется в веках на фоне криков “Распни Его!” и “Осанна в вышних!” и воплей пирующих в Содоме, где жена Лота уговаривает мужа остаться: “Ещё немного соли в Кровавую Мэри”. Сквозь толпу с трудом пробиваются дети, которые готовы ответить на вопрос сиюминутно, потому что они дети, потому что они безусловны в своих чувствах. “Пустите их…”, “Придите ко Мне… И Я успокою вас”.