Один из самых медийных православных священнослужителей – профессор Московской духовной академии протодиакон Андрей КУРАЕВ в интервью журналисту Антону КУРИЛОВИЧУ рассказал о своем взгляде на скандалы вокруг группы Pussy Riot, вообще об антиклерикализме и немного о себе.
– Отец Андрей, вокруг панк-перформанса в храме Христа Спасителя и последовавшего заключения участниц этого действия под стражу не один месяц кипят страсти и ведутся дебаты. Изменилось ли у вас со временем отношение к данной ситуации?
– Моя позиция по этому вопросу осталась неизменной. Я неоднократно говорил, что мне жаль, что в тот момент в храме не оказалось батюшки, совсем не похожего на меня: худенького, седобородого, с добрыми глазами. В общем, похожего на святого Серафима Саровского. Если бы такой батюшка в тот момент подошел к этим хулиганкам, обнял бы их по-отечески и сказал: «Бедненькие, что же вы с собою сделали! Пойдемте чай попьем, поговорим…» – может быть, тогда история России и Церкви стала бы совсем другой. Но, к сожалению, в тот момент такого священника там не оказалось, и это совсем не вина Патриархии или ключаря храма… Это уже Промысл Божий, приглашающий нашу Церковь к обретению опыта жизни в условиях общественной обструкции.
– Огорчила ли вас позиция ученого совета Московской духовной академии по отношению к вашим комментариям перформанса феминисток в храме?
– Совсем нет. У меня уже давно есть общая установка: в Церкви не я терплю, а меня терпят. Я хорошо понимаю, что если подходить по всей строгости православных канонов, то я вообще не мог бы быть ни диаконом, ни профессором. Ход ученого совета, атмосфера на нем и его решение были вполне нормальны. Вот только до удивления разнятся тот текст решения, который был заслушан и принят самим Советом, и тот текст, который был опубликован.
В первоначальном проекте постановления ничего не говорилось о том, что совет считает недопустимыми мои слова, которыми я якобы охарактеризовал поступок феминисток как нормальный и законный. Ведь я таких слов об их выходке не говорил. И соответственно на совете эти несуществующие якобы мои слова никто не обсуждал. В день обсуждаемой акции я говорил о том, что в культуре масленичного карнавала-перевертыша такое могло бы быть нормальным. Но без упоминания о карнавале слова про «законность и нормальность» звучат как относящиеся к норме правовой и этической. Я же всегда считал, что выходка феминисток в храме Христа Спасителя была за пределами норм как гражданского закона, так и морального. Ученый совет не обсуждал культурологического аспекта этой акции, то есть не обсуждал прецеденты и границы допустимости в карнавалах народной околоцерковной традиции. Это значит, что мой тезис не был рассмотрен.
– С чем, по вашему мнению, связана в последнее время волна антицерковных выступлений? Некоторые светские и православные эксперты считают, что дело в самой Церкви.
– Думаю, что для христиан лучше думать, что дело в нас самих. Политологи могут думать иначе. Но для христианина важнее видеть причину не в каких-то внешних врагах, а в себе и в своих.
Собственно говоря, у людей сегодня к Церкви претензия только одна и вполне понятная: Церковь судят за то, что она действует не по-церковному и не очень похожа на Церковь. Сейчас не советские годы, когда нас ненавидели просто за то, что мы Церковь. Сейчас, напротив, всплески неприятия поднимаются именно тогда, когда видят, что наши слова и дела расходятся уж слишком далеко.
Конечно, никто не может быть вполне идентичен тем моралям, о которых он читает. Люди знают это и готовы терпеть определенные расхождения. Но иногда расхождения слов, моральных требований к другим – и собственной жизни бывают слишком очевидны. Тогда рождается протест. Если же жизнь дает тысячи случаев мелких неправд в жизни «проповедников истины», то эти частные недоумения-разочарования-протесты в итоге сливаются в одно мощное цунами. Не так давно оно снесло проповедников «кодекса строителя коммунизма». Сейчас же набирает высоту волна, которая грозит обрушиться на вроде бы спокойные и безмятежные берега церковной жизни.
Чтобы разрушения были минимальны – надо эвакуировать население и ценности с угрожаемого побережья. Для этого надо честно понять, против каких именно наших деяний идет эта волна (слово «деяние» включает в себя не только действия, но и отказ от определенных и ожидаемых слов и действий), то есть какие наши деяния люди считают не соответствующими нашей же вере. Если нас критикуют за нашу верность Христу и Евангелию – надо встретить удар. Если же нас критикуют не Христа ради, а за нечто вполне мирское – можно от удара и уклониться. Например, с помощью объяснений или даже извинений. Или изменений ранее публично продекларированных тезисов.
Наши критики подставляют нам зеркало. Оно, может быть, и кривое, но боюсь, что и наше домашнее зеркало (наша самооценка) не всегда отличается особенной прямизной и честностью. Поэтому иногда бывает очень полезно посмотреть на себя чужими глазами и попробовать понять – можем ли мы если и не стать другими, но попытаться хотя бы говорить иначе.
Если нам говорят, что массовая реакция православных блогеров на выходку феминисток в храме Христа Спасителя была совершенно неадекватной и невероятно злобной, а мы в ответ продолжаем твердить, что они сами виноваты и должны быть наказаны, то у общества возникает вполне закономерный вопрос: почему христиане говорят о сложившейся ситуации с позиции прокуроров, а не христиан. Людей возмутили две вещи. Первое – отсутствие ясной, жесткой и последовательной (то есть не разовой) пастырской (архипастырской) реакции, осаживающей погромные мечтания изрядной части православных блогеров. Второе – решительный пересмотр христианской концепции прощения и возгревание кампании солидарности-в-ненависти, проходящей под лозунгом «Не забудем, не простим!».
– Что вы имеете в виду под пересмотром христианской концепции прощения?
– Тезис о том, что нельзя даровать прощение тому, кто о нем тебя не просит. Это полное забвение правил христианской аскетики. Вопрос о прощении – это вопрос моей личной внутренней гигиены. Это мои чувства, и только я должен разбираться с ними. Я не могу вопрос об избавлении от копящейся внутри меня гнили (раздражения, гнева, озлобленности) поставить в зависимость от внешних и независящих от меня обстоятельств – попросит меня кто-то извне или нет.
Святой авва Дорофей в VI веке говорил, что когда ты подаешь милостыню, то «благополучатель» получает лишь десятую долю того добра, которое пришло в мир с этим твоим решением. А девять десятых этого новорожденного добра ты получаешь сам – в виде облагораживания и просветления твоей собственной души. Христос молился о Своих палачах («Отче, прости им, ибо не ведают, что творят»), когда те были весьма далеки от покаяния. И раз Христос это делал вслух, значит, Он тем самым и нам хотел дать пример.
– Хотелось бы узнать ваше мнение по поводу антихристианских выступлений в современной Европе, например, запрет на открытое ношение нательных крестов в госучреждениях Англии, и подобных явлений.
– Это не просто статьи с критикой отдельных священнослужителей, как у нас в России. Вытеснение проявлений церковности из публичной жизни на Западе ведется систематически и не одно столетие. И речь уже идет не о том, чтобы лишить Церковь каких-либо привилегий (каковой была цель антицерковных компаний конца XIX – начала XX века), а именно о том, чтобы христианские нормы жизни, речи и поведения, равно как и христианские знаки, вытеснить из публичного поля.
В России священников критикуют за то, что те или иные слова и поступки некоторых из них не соответствуют христианским же нормам. На Западе идет демонтаж самих норм. То мы видим новости о том, что президент США отказался от празднования Рождества и приглашает гостей на какой-то анонимный зимний праздник (а Пасха соответственно становится весенним праздником). Затем сообщается, что Санта-Клаусов начинают изгонять из супермаркетов и школ. Даже ангелы и звезды уже считаются неуместными при украшении города или офиса к Рождеству.
Но это лишь частности. В целом же нельзя не заметить, как насаждается система ценностей, сознательно противопоставляемая традиционной христианской модели семьи и соответственно христианскому переживанию смысла человеческой жизни. Если бы это была просто полемика – это было бы нормально. Но все чаще в арбитры спора либералами зовется полиция, и тогда разговор переходит на тот уровень, когда полемика просто исключается.
– К чему эта тенденция может привести – к вымыванию христианских ценностей и формированию своеобразного христианского гетто?
– Еще недавно я бы сказал именно так. Но в последние годы ведущие политики европейского мира стали говорить о кризисе мультикультурности (а это одно из главных направлений идеологии толерантности). Это означает, что в западном мире еще не все решено и вполне может быть, что в скором времени коренные народы Европы получат право на культурно-нравственную оборону.
– Вы автор учебника по ОПК. Удалось ли вам при его написании осуществить задуманное?
– К сожалению, осуществить мне удалось далеко не все. Мне хотелось бы, чтобы этот учебник был более живым и игровым, но изначально были поставлены очень жесткие ограничения как по методике, так и по объему текста. Будь моя воля, я бы переписал его заново, но все права принадлежат издательству «Просвещение», я же не могу в нем поменять ни одной запятой.
Тем не менее этот учебник был рекомендован Министерством образования и получил положительные рецензии Российской академии наук и Российской академии образования. Но для меня, человека церковного, самым важным цензором был Патриарх Кирилл. Он лично читал рукопись, очень интересно ее правил, при этом замечал такие детали, которые, по моему мнению, вряд ли заметил бы кто-то другой.
– Будете ли вы принимать участие в подготовке преподавателей ОПК в Москве?
– Я уже принимаю в этом участие, встречаюсь и провожу семинары с преподавателями. Но, к сожалению, этого крайне недостаточно, так как с преподавателями я говорю два, максимум четыре часа, а им потом об этом рассказывать детям на протяжении 30 учебных часов. К тому же обычно я беседую об основах православной культуры с тьюторами, или педагогами для педагогов. После моей лекции тьютор на встрече с педагогами своего региона разбавляет ее своим материалом. Учитель же детям передает уже совершенно гомеопатические дозы тех советов и знаний, которые предлагал я.
При этом мои лекции не столько о том, что такое православие, сколько о том, что такое культурология и в чем отличие культурологического изложения материала от религиозного. Я вижу, что педагоги хорошо воспринимают мои рассказы, но тем не менее я не успеваю им рассказать внутренней логики тех сюжетов православия, которые затронуты в моем учебнике (а ведь учитель должен знать не только их). Поэтому так хотелось бы, чтобы эти площадки нашего сотрудничества были расширены!
Кстати, в феврале этого года кандидат в президенты Владимир Путин на встрече с лидерами религиозных общин России предложил, чтобы к этому проекту были привлечены люди с теологическим образованием. Пока же Министерство образования говорит, что оно само справится с этой задачей – без участия церковной интеллигенции. Но я все равно надеюсь на то, что произойдет синергия усилий школы и Церкви.
– Не возникает ли у вас опасения, что проект с повсеместным введением в школах ОПК может провалиться за неимением нужного количества квалифицированных специалистов?
– Риски сопутствуют любому проекту. Надо просто сознавать их наличие и по возможности избегать предполагаемых рифов. Да, проблема есть. Ее корни уходят во времена Ломоносова и в его проект разделения высшего образования на два русла: университет и Духовную академию. С той поры русская интеллигенция разделена на два типа: интеллигенция в рясах и интеллигенция в сюртуках. Они говорили на разных языках, читали разные книги и учились в разных университетах. Священники свободно говорили на латыни и читали в оригинале работы Блаженного Августина и Аристотеля, а барышни говорили по-французски и увлекались романами Жорж Санд. Их круг чтения, круг общения и круг интересов стали настолько различны, что в обществе возникло ощущение, что им просто не о чем друг с другом разговаривать. В итоге возник миф о безграмотности священства – ну о чем можно беседовать с этими бородатыми? Этот разрыв усугубился в советские годы.
И сегодня у священников, как правило, нет педагогического опыта и методической подготовки в данной сфере. А у мирян-неофитов слишком много нездорового энтузиазма. Но в крупных городах есть заметный слой настоящей церковной интеллигенции, и это не только богословы и священники. Епархия могла бы рекомендовать местному институту переподготовки учителей такого университетского профессора, о церковности которого она (епархия) хорошо знает и потому уверена в том, что он корректно передаст смыслы, которые несет православная культура.
И, конечно, нужно больше времени, чтобы передать педагогам опыт университетского культурологического изложения православной жизни. А педагоги, в свою очередь, могли бы перевести полученные ими знания на язык своей методики, чтобы самим (а не священникам) с этим адаптированным материалом идти к детям. Кстати, вы не слышали о том, что в педуниверситетах этим летом открывается прием на кафедры изучения и преподавания основ религиозных культур? Я тоже не слышал. Все-таки странная политика у Минобразования. Новый предмет объявляют, а педагогов готовить к нему не хотят…
– Как вы оцениваете миссионерскую работу в Церкви в последнее время?
– Дело моей жизни, которой является миссия, стало делом официальным, значит, местами скучным, профанируемым и лицемерным. Но это неизбежная плата за расширение и институциализацию. Когда какое-нибудь разовое изобретение ставят на поток, некое ноу-хау обращается в конвейер, то естественна потеря качества ради количества, а также уникальности ради доступности и так далее. Минусы появляются сразу (липовые отчеты, холодные исполнители, бумажная карусель). Плюсы, надеюсь, появятся со временем.
Есть известный закон логики, гласящий, что из ложной посылки может следовать все что угодно, то есть в том числе не только ложный, но и истинный вывод. В данном случае из посыла чрезмерного административно-исполнительского энтузиазма может произойти нечто доброе даже вопреки сначала профанирующей обстановке.
Я вижу, что на очень многих приходах и во многих епархиях инициативы, идущие от Патриарха и направленные на возрождение миссионерской работы на приходах, саботируются и профанируются. Совершенно равнодушные к миссии люди назначаются ответственными на эти посты. Но, по закону больших чисел, хоть где-то должно получиться хорошо. Пусть не везде и не сразу, но если хотя бы на сотне приходов из 10 тысяч будет вестись грамотная миссионерская работа – это уже хорошо. Со временем будет видно – кто занимается этой деятельностью лишь для оправдания своего назначения, а кто горит миссионерским служением. Пока получается по-разному, а вот каким будет итоговый «счет», предсказать еще рано.
У нас же самих не хватает понимания того, что миссия – это вещь затратная. Наши иерархи чаще всего полагают, что любой церковный проект должен быть самоокупаемым или прибыльным. Они умеют собирать деньги. Но у них плохо получается возвращать их назад в церковную жизнь. Я вот сейчас беседую с вами и при этом вижу, как на сайте моей родной Московской духовной академии появился крик о помощи: обращение к возможным спонсорам о финансовой помощи, причем в случае ее неприхода под угрозой окажется само существование трехсотлетней академии.
Конечно, и миссия может быть самоокупаемой. По крайней мере протестантам это иногда удается. Община-мать собирает деньги, готовит первое поколение миссионеров и отправляет их в миссию. Но дальше уже сами миссионеры должны убедить своих учеников кормить их. Ибо если они не могут даже этого, то тогда возникает вопрос – какие же они ученики и христиане? В этом есть своя логика, но все равно сначала, безусловно, должно быть материальное вложение.
Впрочем, протестантский опыт отличается от нашего тем, что принцип жесткой десятины является у них частью веры и проповеди. Они честно предупреждают людей: «Мы считаем, что библейская заповедь о десятине не отменена, а потому извольте принять Христа и расстегнуть ваш кошелек!» У православных это не практикуется, и поэтому приходится искать другие источники дохода, в том числе взимать пожертвования за требы. Но миссионерская проповедь к требам не относится.
– К вам относятся по-разному как в светской, так и в церковной среде. Некоторые считают вас талантливым миссионером, оратором и публицистом, другие – эпатажным священнослужителем. Как бы вы сами себя охарактеризовали?
– Если говорить о профессиональной жизни, то я считаю себя коммуникатором или переводчиком, то есть перевожу с «церковно-китайского» языка на русский и наоборот. А если более конкретно, то пробую помочь понять друг друга различным группам людей, так как одновременно принадлежу и к тем и к другим. Чтобы церковные люди меньше боялись людей, живущих в светской культуре, прежде всего в университетской, а люди из университетской среды не боялись «людей в черном». Отчасти мне это удается воплощать в стенах философского факультета МГУ, где я на протяжении уже 20 лет преподаю курс «Богословие и философия православия».
Я надеюсь, что, даже забыв конкретное наполнение лекций и по ту сторону итоговой сессии, студенты все же сохранят на всю жизнь память о том, что мир православия: а) сложен; б) по-человечески и интеллектуально интересен; в) можно быть интеллектуально честным человеком и при этом православным. Решат ли они мир православия сделать своим – это их выбор. Но я убежден, что студенты, прослушавшие мой университетский курс, уже никогда не окажутся в секте. Они могут оказаться нерелигиозными людьми или свободными религиозными философами, могут уйти из философии хоть в мир госуправления или бизнеса, но сектантские пошлости им будут интересны только как объект религиоведческого исследования.
Антон КУРИЛОВИЧ