Протоиерей Александр Куликов: Его строгость была растворена неподдельной любовью

Отец Александр Куликов: Пастырь, излучающий радость

Памяти о. Александра Куликова

Протоиерей Александр Куликов

О батюшке писать сложно. Невозможно представить храм на Маросейке без него, настолько всё пронизано его любовью, его радостью… Батюшка был человеком невероятно скромным, свои духовные дары тщательно скрывал. И вспоминаются почему-то мелочи, внешне незначительные события… Может быть, другие батюшкины чада напишут со временем о чём-то более важном.

О наш маленький храм в самом центре огромной беспокойной Москвы, как о корабль, разбивались волны житейских бурь. Стоило зайти в храмовый дворик (сначала вход был со двора), под благодатную тень огромных тополей, и сразу же   возникало ощущение, будто попал в иной мир, где грохот большого города утишался лепетом пахучих тополиных листьев…

Если что-то случалось, возникал серьёзный вопрос, первой мыслью было: что скажет батюшка?

Во время   исповеди о. Александр строго требовал говорить только о грехах, а житейские вопросы решать отдельно. Если что-то очень серьёзное —   в его кабинете, иногда — на ходу, но всегда он мгновенно вникал в суть проблемы. Отводил взгляд в сторону, затем взглядывал остро и вроде как неуверенно говорил: «Ну, попробуй» или «Может, не стоит этого делать?» И если он сказал «не стоит», то лучше действительно не делать —   ничего хорошего всё равно не выйдет. По благословению же батюшки любое дело спорилось. Но главное, после   даже короткого, на ходу, разговора на душе становилось хорошо и спокойно. И радостно.

Требы

Первый год после открытия храма на Маросейке батюшка служил один, дьяконом был о. Николай, но он оканчивал семинарию, преподавал в лаврской иконописной школе и мог служить только по выходным. В будни батюшка один и исповедовал, и служил, и крестил, и отпевал, а потом ещё ходил по требам. Иногда он брал меня с собой. Это было счастливое время —   быть рядом с батюшкой целый день.

Москву о. Александр знал хорошо, уверенно шёл какими-то переулками, дворами. Чаще всего ходили к старушкам, то почти на чердаки по крутым ступеням в старых домах без лифта, то в сырые полуподвалы. Я и не думала, что в конце двадцатого века в Москве есть ещё такие коммуналки, где из окна виден только асфальтовый тротуар и мелькают ноги прохожих. Батюшка без устали соборовал, исповедовал, причащал. Конец перестройки, какая бедность, сколько горя, безысходности…

Но какая радость была, когда батюшка входил в дом! Он не был формальным «требоисполнителем», каждое слово молитвы было прочувствовано и понятно тому, кто молился рядом с ним.

Денег за требы батюшка не брал, но старался при этом не обидеть хозяев. Бывало, если очень настаивают, возьмёт, а сам потихоньку куда-нибудь за сахарницу положит, да ещё и от себя десяточку добавит. Один раз заметил, что я разгадала его маневр, и очень строго велел никому не говорить. Но урок тот в память   врезался.

Святой праведный Алексий Мечев

Иногда батюшка благословлял помогать какой-нибудь немощной старушке, ухаживать за ней. Особой честью и радостью было ухаживать за маросейскими. Сколько тепла от них, казалось бы, совсем немощных, сколько света! Незабываемы   их рассказы об о. Алексее, о. Сергии, о жизни маросейской общины и их трогательная забота обо всех, кто был рядом. Это были настоящие уроки живого христианства. И как просто передавалась маросейская лампада из поколения в поколение…

На Радоницу, Троицкую родительскую субботу, дни памяти о. Алексея (ещё до прославления) почти всем приходом ездили на Введенское кладбище. Служили панихиду сначала у о. Алексея, а потом   долго по родным могилкам — и матушки Фамари, и о. Василия Евдокимова, и многих других. Великие подвижники, исповедники становились как будто своими, очень близкими…

Запомнился день, когда узнали о кончине о. Павла Троицкого. Мы шли по какой- то бесконечной лестнице на требу, батюшка остановился передохнуть. «Сегодня сообщили о смерти о. Павла. Теперь мы совсем осиротели. Как было хорошо: возник вопрос, о. Павлу напишешь — и всё получается с Божьей помощью, по его молитвам…. Теперь осиротели…». Подобное   выражение лица было у батюшки, когда он терял самых близких.

Иногда приглашали освящать   небольшие мастерские, ещё существовавшие в центре. Батюшка почти никогда не отказывал. Обычно приглашало начальство, а сотрудники жались по стенам, не зная, как себя вести при священнике. Но через некоторое время успокаивались — батюшка всегда так молился, что было понятно каждое слово   и глубокий смысл того, что происходило, а к моменту окропления святой водой люди уже радостно подставляли лица. После освящения начинали говорить о своих проблемах.   А потом и в храм приходили, здоровались, когда узнавали. Многие таким образом стали нашими прихожанами.

Как у него на всё хватало сил? Особенно много треб было в   Великий пост, службы длинные, исповедников много, но батюшка в эти дни был особенно бодр.

Первое время после открытия храма народу помогающего, особенно в будни, было мало, а в храме уже вовсю кипел ремонт. И бывало, придёшь по неопытности чуть позже в храм, а там после рабочих полный разгром, пылища, но батюшка уже с веником, метёт и напевает. Ничего не говорил, не ругался… А как стыдно-то   было,   ужас…

Потом, когда привыкла, батюшка стал строже — благоговейное отношение к святыне прививалось всем, мелочей не было. Иконы должны были быть протёрты, подсвечники   ровно стоять перед иконой, лампадки должны быть ещё до службы почищены и заправлены, коврики   аккуратно расстелены, где нужно. Батюшка часто рассказывал, как строго спрашивал с него, в то время самого молодого священника, о. Всеволод Шпиллер за порядок в храме.

И если к новоначальным батюшка относился с отеческим снисхождением, даже с нежностью, то с тех, кто мог понести строгость, мог взыскать. Больно это было для самолюбия, уязвляло гордость, но это оказывалось горьким и очень нужным лекарством.

Но и утешить батюшка мог, как никто. Строгость была растворена неподдельной любовью, вниманием к каждому.

Иконописцы

Храм святителя Николай в Кленниках

Однажды все пошли на большую выставку икон, а меня батюшка не пустил. Обидно было ужасно, мету храм, слёзы к горлу подступают: все иконописцы, а я — убирай. И тут он подходит и спрашивает: «На выставку-то хочется?» Я глаза прячу, чтобы совсем не разреветься от жалости к себе, киваю. «А я тебя не пускаю, храм надо убирать». «Надо, — думаю с тоской, — не научиться мне иконы писать. Так и буду всю жизнь полы мести». «Ну, ничего, — вдруг сочувственно говорит батюшка, — тебе Бог поможет. В иконописи». И ушёл.

А надо сказать, у меня никак не получались упражнения, которые нам задавали в только что созданной приходской иконописной школе, всё как-то коряво выходило. Однако с того раза стало гораздо лучше получаться, конечно же, по батюшкиным молитвам.

Иконописцев у нас в храме много. Батюшкина старая гвардия, многие ещё с Кузнецов: Ирина Васильевна Ватагина, Вера Юрьевна Карпенкова, Ирина Владимировна Волочкова, Мария Львовна Городская, будущий священник Николай Чернышов, основатель нашей детской иконописной школы Лариса Алексеевна Федянина… С ними рядом-то побыть — счастье. Очень строгие, требовательные, безо всякого снисхождения к себе, очень любящие и тёплые для других.

Батюшка понимал, что иконописание — это не просто ремесло, а, прежде всего, внутреннее делание, молитвенное устроение иконописца. Он с особой остротой чувствовал фальшь: внешне вроде бы мастеровито, а чего-то самого главного — молитвенного тепла, пасхального колорита в иконе не хватает. И от иконописца он требовал очень внимательного отношения к своей внутренней жизни.

Протоиерей Владимир Воробьёв в надгробной речи особенно отметил удивительный батюшкин дар — служить. О. Александр блестяще знал устав, но это было не формальное знание, не требование буквы, а гармоничное и радостное служение. Служба шла легко и быстро. Особенно на Пасху: «Батюшка, как читать?» «Весёлыми ногами!». И это была не торопливость, а какая-то особая молитвенная собранность, темп службы не давал рассеяться, отвлечься.

Вот батюшка исповедует утром во время чтения «Часов» или кафизмы на всенощной. Кажется, весь сосредоточен на исповеди, но стоит чтецу сбиться, он тут же подсказывает нужное слово. Исповедь проходит быстро. Отец Фёдор Бородин говорил, что такое возможно только при огромном духовном опыте вкупе с молитвой.

Иногда батюшка как хирург острым скальпелем мог вскрыть давний «нарыв» или буквально двумя словами обличить неправильно понятое «покаяльное» настроение. Но было и такое: вроде   всё уже сказано, а он не торопится накрывать епитрахилью, ждёт. И тут, с ужасом перетряхивая мысленно всё сделанное и сказанное, вдруг вспоминаешь какую-то мелочь! Но тут чувствуешь над собой шорох епитрахили… Какое облегчение, как радостно, легко!

Удивительна духовная связь о. Александра с замечательными подвижниками конца XX века: архимандритом Таврионом, архимандритом. Иоанном (Крестьянкиным). Архимандрит Кирилл (Павлов) часто через меня, грешную, передавал приветы батюшке, а однажды поздравил с назначением на епископскую кафедру. Приезжаю в храм, звонит батюшка, я передаю поздравление. А он страшно смущённый, строго-настрого запретил кому-либо говорить об этом, сокрушался, что он недостоин, немощен, «необразован».

Батюшка был немногословен. Но на праздничные проповеди он выходил такой торжествующий, сияющий, что и слов-то не надо. Он очень глубоко чувствовал суть праздника, говорил о том, как нужно почитать Божию Матерь, Святителя Николая, как надо быть благодарным им за помощь, уповать на их предстательство перед Господом. Часто учил «не выговариваться», хранить молчание.

Так много хочется сказать, но понимаешь, как мелко сказанное по сравнению с величием батюшкиного пастырского подвига, как недоступно слову то, о чём батюшка и учил молчать…

День прощания

Всё пронизано ликующим весенним светом, льющимся сквозь пробивающуюся молодую листву. Двор среди старых тополей заполнен народом. Больше пятидесяти священников на отпевании… Над волнами белых священнических облачений плывёт батюшкин гроб, видны прозрачные руки с крестом и Евангелием. Рдеет пасхальное яичко… Поют «Христос воскресе…» Как ликующе батюшка читал всегда на Пасху Иоанна Златоуста: «Где твоё, смерте, жало?..» Не может быть по-другому. Он ещё ближе, и, как и прежде, ведёт нас в пасхальную радость.

А глупые глаза почему-то сами плачут…